Нога болит?
— Болит, но все одно пойдем.
На третий день обратного пути по лесу Медина и Верунька вошли в ельники Малиновой горы. Медина шла, сильно хромая, часто присаживалась отдыхать. Нога болела нестерпимо.
День выдался хмурый. Небо заволакивали тучи.
Миновали ельники. Медина подробно рассказала Веруньке, как ей идти до просеки берегом речки Малиновки, где потом перейти ее вброд и, выйдя на прииск Мшистый, по хорошо знакомой дороге добраться в Волчицын посад.
— Не заплутаешь?
— Ни в жисть.
— Смотри. Лес тут несуровый. Главное, просеку на Малиновке не проморгай.
Медина крепко обняла девочку и расцеловала. Потом побрела низом горы на Дарованный прииск. Шла, прихрамывая, не торопясь. Вскоре зашуршал дождь. Поначалу моросил, а потом усилился. До крайности намокнув, Медина свернула с тропы в лес, решив переждать дождь. Она выбрала ель с густыми ветвями, залезла под них, как под крышу.
Темнело. Под монотонный шум дождя Медина задремала. Очнулась от громкого лая собаки. Открыв глаза, увидела в мути дождливых сумерек возле ели того мужика, что сидел у костра под черемухами.
— Почтение, татарочка.
— Здравствуй.
— Как обещался, так и поступил. Явился за поцелуйчиком и еще за кое-чем.
— Скрадывал нас?
— Ага. По твоим следам топал. Приглянулась мне через меру. Седни обязательно поцелуешь.
— Пробуй.
— Заупрямишься — силой добуду. Гляди. На случай и ножик с собой прихватил.
Медина встала и вылезла из-под ели.
— Да сидела бы там, дуреха. Хромоногая далеко от меня не убежишь. На мое счастьице, вовремя охромела.
— Ты вот что, дядя, лучше ко мне не вяжись. Добром прошу.
— Нож сейчас из чулка добудешь?
— Добуду.
Медина достала из чулка нож. Смело шагнула к мужику. Он засмеялся и неожиданно кинулся к ней, пнул Медину в больную ногу. Вскрикнув от боли, Медина упала. Пришла в сознание, когда почувствовала на себе тяжесть. С трудом раскрыла веки и увидела мутные глаза мужика. Грудь Медины сдавило его объятие. Ей удалось освободить правую руку. Схватила серьгу в ухе мужика и дернула. Застонав от боли, мужик еще сильнее сжал объятие. Медина шарила по земле рукой, ища оброненный нож. Слышала злобный шепот мужика:
— Теперича попалась, татарочка.
Рука Медины нашла нож. Она с силой воткнула его в спину мужика. От удара он приподнялся. Разжав объятие, поймал руку Медины. Придавил ее коленом. Вырвал нож из руки. Замахнулся:
— Ах ты…
Огнем опалило разум Медины: «Конец!..»
Мужик с трудом встал на ноги и тупо смотрел на лежавшую перед ним бездыханную Медину. Потрогал разорванное ухо, вытер руку о штаны. Шагнул к котомке Медины, валявшейся под елью. Застонал и упал на колени. Попытался встать, отрывисто вскрикнул и рухнул лицом в хвойный настил. Пальцы его рук скребли землю, но вот они, зажав в кулаки опавшую хвою, перестали шевелиться.
Из зарослей вереска выбежала черная собака. Виляя хвостом, подбежала к лежавшей Медине. Обнюхала. Подобрав под себя хвост, метнулась к хозяину, вздыбила шерсть, села у его ног, прижав уши…
Воздух насыщен влагой, ночное небо лоснится, кажется мокрым.
У омута, под каменным козырьком обрыва, сгрудились мужики-углежоги возле костра с едучим дымом. Ущербный месяц виден им сквозь бахрому корней, растущих по-над обрывом елей. Оползла, осыпалась из-под них земля, обвисли корни, как расплетенные жгуты веревок.
Со всех сторон омут — в болотах, а среди них земная твердь. Омут — большой, как озеро. Отойди шагов десять от костра, окажешься возле его чернильной воды, отделенной от тверди зыбунами с густыми гривами осоки и мшистыми кочками. Много имен давали омуту. Все разные. Давались людьми беглыми, спасавшимися в здешних лесах в ту давнюю пору, когда не было поблизости горных заводов.
Теперь на тверди возле омута земляные печи, в них дерево истомлялось в уголь, необходимый для огня в домнах.
Чаще всего называли омут Слезным. Старики со старухами, живущие в селениях заводских и деревнях, знают про омут сказы, послушав которые люди старались не подходить к нему. Уральцы дружны со всякими суевериями по той причине, что в разуме нет еще о многом настоящего понятия.
Лет сорок прошло, как пригнали на берега омута первых мужиков ставить угольные печи. О них теперь напоминали только омшелые кресты на лесных опушках. Их место заступили новые работные мужики. Скоро от дыма угольных печей лица их продубились до черноты. Обросли седеющими бородами. И только серьезность острых глаз в смоленых веках еще уверяла, что жива в людях возле печей мысль — избавиться от страдания и остаться живым.
Печи — казенных заводов. Углежоги на берегах омута — это люди, не угодившие начальству умом, смелостью, мечтами о запретной воле. Печи — дымный острог под открытым небом, убежать отсюда решаются только смельчаки, знающие тайные тропинки в окрестных болотах.
Несмотря на тяжесть труда, иные углежоги все еще могучи. В их руках сохранилась сила, способная побеждать непостижимую мощь природы. Тела их крепки, хотя пища скудная. Они возле печей словно кони стреножные. Но не все одинаково переносили труд жигалей. Есть богатыри, зачахшие от удушающего кашля. От него-то по весне или в осеннюю пору начинала болеть грудь, а там, глядишь, — и перестал, сердечный, дышать. На лесном кладбище появлялись могилы с крестами, на которых каленым железом выжжены вязью имена «рабов божьих», живот свой положивших ради процветания в Уральском крае горного дела.
Сидят углежоги возле костра. Он — их защита от комаров и гнуса. На счастье, гнус еще не взял полную силу — стоит только май. Сила комаров и гнуса впереди, тогда даже возле угольных печей не будет от него спасения, приходится обматывать голову мешками и тряпьем, мазать руки дегтем, чтобы не донимал зуд от накусов.
Сидят у костра ночные доглядчики за печами. На лицах четверых работных мужиков шевелятся отсветы огня, а остальные углежоги не видны, слились с темнотой.
Печной дым сползает с козырька обрыва, утягивается на воду омута, застилает ее. Дегтярный смрад не донимает сидящих; из мочажин ветерок наносит аромат ландышей, а нынче после снежной зимы запах цветов особый. Ближе всех к огню седобородый Зот. Почти все лицо заросло волосом, глаза его удивленно и ласково глядят на мир. Все, кто работает с ним бок о бок, так и не могут понять, отчего у мужика в глазах такая ласковость.
Рядом с ним хмурый Михей, кривой на левый глаз — выбили, когда бежал в молодости из неволи.
Напротив Михея — покашливающий Павел по прозвищу Апостол. Он мастак сказывать сказы про уральскую землю, про мудрых работных людей, смекалкой и силой которых были сбиты крепкие запоры с земных кладовых края.
Сегодняшний костер запалил новый человек, объявившийся возле омута. Его пригнали недавно с ближнего к Екатеринбургу казенного завода в ватаге из шестнадцати человек. Он молод, белолиц, русая бороденка только начала брать силу. На заводе — дока доменного литья, но своими крамольными мыслями начальству не понравился, вот оно и решило, чтобы он вдалеке от завода подышал дымом. И кто знает, не останется ли он возле печей, как остался возле них Зот, определенный навечно в жигали в наказание за бунт против горнозаводских казенных порядков.
Углежогам новичок назвался кратко — Иван. Узнав его имя, иные мужики подумали, что не хочет перед ними правильным прозванием обозначиться, однако допускали, что он на самом деле назван этим именем.
Иван запалил костер в одиночестве, но подманил его огонь постепенно всех углежогов-доглядчиков. Расселись у огня с одним умыслом — дознаться яснее, кто такой Иван-доменщик. Рассуждали про себя: может, тепло костра согреет душу Ивана, и он станет откровенным.
Но Иван молчал, смотрел на огонь и молчал. У ночного костра молчание на людях будит тревожность. Вот кого-то это безмолвие доняло, и он, невидимый в темноте, громко сказал:
— Гляньте, мужики, месяц-то впрямь вспотел от земного дыхания.
— Это хорошо. К урожаю на мальцов, — пробурчал Михей.
— Скажешь тоже!
— Верно говорю. Потому от бабы сына жду.
— У тебя уж нарождались, да только не жильцы.
— Этот выживет. Надежа объявилась.
Разговор оборвался, и снова прежнее томительное молчание.
— Иван, — позвал новичка Зот.
— Чего скажешь?
— Может, порасскажешь про что?
— Неохота. Не льнет у меня душа к вам. Лишку недоверия к чужакам в понятии таскаете.
— Ишь как судишь. Какого доверия ждешь от нас? — досадливо спросил Михей. — Не знаем тебя. Соли от тебя для своего ломтя не занимали. Может, ты подослан к нам. Может, хочешь дознать наши думы?
— Какие у вас думы? Живете по привычке да поите кровью всякую кусучую тварь. Глаза к звездам лишний раз поднять ленитесь…
Опять помолчали. Теперь уж Иван спросил:
— Стало быть, на нюхача похож?
— Не серчай, — примирительно сказал Павел. — Михей не от разума про такое молвил. Злой он. Злее всех из нас. Все мы нового человека сторожимся, неугодно нам, что прознает наши тайные помыслы. Не думай — до безмозглости не задымились. У каждого из нас есть заветное, Иван. Поразмысли и поймешь, что светлые наши думушки раздавлены беззаконием. Охота нам знать про тебя, кто ты есть осередь нас? Может, скажешь от души такое, от чего нам легче задышится? Потому душа твоя молода и еще не успела от невзгод закороститься злобой. Не серчай.
Иван, подкинув в костер гнилушек, заговорил:
— Кто я, знать охота? Не барин обликом. Доменный огонь жжет, но не чернит кожу так, как ваш дым. Вот и белее вас ликом. В гости к вам не напрашивался. Пригнали против желания, за компанию, стадом. Поспорил я с попом, а меня за этот спор поколотили по скулам кулаками. Вот и помалкиваю, поскрипывая зубами от обиды на самого себя.
— Чем обижен? — спросил Зот.
— Молодой дуростью. Непригодность моя для начальства зачалась давно, еще когда парнишкой под домной с начальниками перебранкой баловался. Они мне слово, а я им два, а то и все три. А разве такое в ярме дозволено? Потом стал о боге подумывать и стал понимать, что неправильно нам о нем в церквах толкуют. Грамотный я. Стал евангелие листать. Для бога все вроде едины — и бедные и богатые, а на деле — богатым боговы милости, а нам — кукишки. Вовсе недавно на заводе новый поп объявился. До того на язык бойкий, что заслушаться можно. Стал он проповеди сказывать и клонит все к тому, что Господь, дескать, велит работному люду быть послушным, беспрекословным и терпеливым перед господской волей. Работный люд должен без раздумья выполнять все, что господа велят, потому все их веления для нашей пользы. Должны работные люди барскую милость и гнев переносить без ропота, вроде как ребятишки родительское наказание. По словам нового попа, выходило, что господам серчать н