— А чего за мной глядеть? Живу вот, и все тут, — обиделась внучка Захаровны.
— Не стану, Варька, за тобой приглядывать. Кукушкой живешь. Сама себе такую жизнь надумала.
— Ну и что? Мою бабку лучше не слушайте, девоньки. По весне она шибко ворчливая.
— Как так меня не слушать? Почему вам выговариваю? Не корю, а от беды оберегаю. Молоды. Забываете про то, что молодость надо по-правильному блюсти.
— Как это по-правильному? Расскажи.
— Ты, Варька, лучше молчи. Как? А вот эдак. — Захаровна погрозила внучке кулаком.
К бревнам подбежала, запыхавшись, тачечница Маруська:
— Бабоньки, послушайте, что скажу. Пусти-ка меня, Танька, возле тебя сесть. Да подвинься ты! Так вот, бабоньки. Собралась к вам песни петь. Несусь ельником и вижу — мой Петька Кудряш идет. Знаете, как он ко мне льнет? Ну просто как муха к меду. Идет к моей избе, а сам меня не видит.
— Ну и что?
— А ничего. Так и не увидал меня, как сюда притопала.
— Дура ты, Маруська. Ох какая хитрая дура! Я думала, про что интересное скажешь. Только зря тебе место уступила, — обиделась Танька.
— А вот и не дура. Вот и скажу. Давеча под вечер, как работу пошабашили, Спиридон мне говорил…
— Да не тяни речь на барский манер.
— А это у меня для сказов такой манер. Так вот. Серега Ястребов на окошках своей избы глухие ставни навесил.
— Стратоныча боится? — полюбопытствовал низкий голос.
— А что ему Стратоныч? Он сам себе голова. Для другого ему ставни понадобились. Ох, бабоньки, прямо не поверите. Такое вам сейчас выскажу. От испуга вас холод проймет Серега теперь в полном секрете решил жить. Задумал в избе из мрамора бабу нагишом высекать.
— Врешь?
— Вот те право слово. Спиридон сказал.
— На что ему каменная? Живых, что ли, нас нет? — вопрошал низкий голос.
— Про то ничего не знаю. Только одно вам скажу, что зря ставни навешивать парень не стал бы. А зачалось с ним чудное с той поры, как зимусь на мраморе молодая хозяйка пожила.
— Неужели? Ну и дела на свете творятся! Живешь и только от всяких нежданных вестей потом исходишь. Неужли в самом деле молодая хозяйка парню мозги засолила? Ну дела, бабоньки! — волновалась Захаровна.
С бревен увидели, как окно избы Анисьи раскрылось и в нем обозначилась на лунном свету севшая на подоконник Анюта.
— Иди к нам, — позвала Танька.
— Мне и здесь неплохо. На кой чёмор сдались! Хохочете только.
— Мечтать собралась? Смотри, чтобы луна тебя кошкой по крыше лазить не научила.
— Не стони, Маруська. Мне от твоего голоса скушно.
— Про что мечтаешь, царевна?
— Про заветное.
— Да ты скажи.
— Думаю вот про что: приедет к нам на промыслы царский сынок, али нет?
— Да ты не сумлевайся. Обязательно приедет на тебя поглядеть.
Слова Маруськи заглушил дружный хохот. Анюта зло выкрикнула:
— Зря гогочете! Перепуганные гусыни! Думаешь, цари на простых девок не глядят? Степановна как-то мне сказывала, что у царя Петра женка простых кровей была. Он царицей Катериной простую девку обрядил.
Хохот на бревнах смешался с визгами.
— Ох, бабоньки! Луна нашу Анютку вовсе из ума вытряхнула. Глядите на нее. Она сейчас в царицы из окошка полезет. Завтра начнем за нее всю работу ладить. Чтобы после того, как станет царицей, из нас, своих подружек, дворянок намастерила. Баушка Захаровна сказывала, что ты Стратонычу приглянулась.
— А я всем мужикам глянусь. Не моя вина, что матушка меня такой баской родила.
— Тьфу ты, прости господи, смутница! Стыда у тебя вовсе нет.
— А на что мне стыд, баушка? Он за меня тачки с песком катать не станет?
— Ох, Анютка, смотри! — Захаровна, плюнув, встала и, махнув рукой, пошла к баракам.
Неподалеку послышалась песня. На песчаную кромку берега вышли девушки с парнями и, увидев Анютку, крикнули ей:
— Анюта… Айда с нами!
— Куда?
— По ландыши в мочажины.
— Неохота.
С бревен откликнулась Маруська:
— Не троньте Анютку, девоньки. Ей седни нельзя из избы уходить. Она царского сына к себе в гости ждет.
— Замолчи, Маруська, а то я тебе холку намну.
— Ой, напугала! Сама тебя, Анюточка, как дитя малое, в твоем же подоле спеленаю.
— Погодите, девки. Гляньте, в Старом заводе опять пожар.
— Так и есть.
— Только дым вижу. Столбом к небу идет.
— Побегу на бугор, там с камней лучше видать. Может, барский дом горит. Вот дал бы Господь!
Спрыгнув с бревен, Маруська побежала на берег, но вдруг остановилась как вкопанная. Она увидела на реке лодку, а в ней узнала Анисью Ведеркину.
— Бабоньки, глядите, кто в лодке плывет!
Сидевшие на бревнах смолкли и, присмотревшись к лодке, начали молча спрыгивать с бревен и разбегаться в разные стороны. Из окна им вслед кричала Анюта:
— Что? Трусите, окаянные сплетницы…
Вода в озере Кириллов Глаз на лунном свету с отливом стальной сизости, а в тени окрашена в густую синеву. Тонут в озере отражения горных лесистых круч. Пять разных по высоте гор обступили озеро хороводом. В ямах этих-то гор и режут белый да голубой мрамор. По берегам озера — избы, амбары, сараи, в которых сложены поделки из мрамора и наломанные глыбы камня.
Самую высокую гору люди зовут Оглядная. По ее крутому склону среди редких стволов сучкастого сухостоя извивалась тропинка и ближе к вершине уползала в лес. Начиналась тореная дорожка на берегу озера, у избы смотрителя Стратоныча. На вершине горы срублена избушка караульного, рядом — вышка с тяжелым билом, похожая на звонницу.
У Карнауховой состоял караульным на мраморе отставной солдат Лука Огоньков, по горному прозвищу Пораскинь Умом. С Оглядной ему далеко видно. На виду Старый завод с господским домом, река, село Ксюшино, горбы увалов, озера и нескончаемые леса.
Луке Огонькову дан наказ смотреть за лесами, за огнем и дымом пожаров и, если они близко возникают, бить в било. Лука правил службу с солдатской строгостью. По своему разумению, с весны на утренней заре бил побудку. Услужливое лесное эхо разносило ее вызвоны далеко по всей округе, и начиналась трудовая жизнь на промыслах.
Семидесятую весну своей жизни встретил Лука, и она хворью его не донимала, несмотря на многие раны и пережитые невзгоды походов. Он прожил трудную жизнь русского солдата. Начал службу при Павле. Заслонял грудью отечество в войне с Наполеоном. Гнал супостата до Эльбы. Скоблил подборами булыжники Парижа, и только при Николае Первом уволен из строя в чине старшего унтера. Он и на Оглядной по большим праздникам надевал латаный мундир, а с солдатской фуражкой расставался, только когда ложился спать.
Лука ростом высокий. Ежик седых волос густой, как в молодости. Седые усы, до желтизны прокуренные трубкой, сходятся с пушистыми баками. Подбородок солдат начисто брил через день.
Этой ночью сидели у него гостями мастера по мрамору Никон, Петр и старший доглядчик за мраморными ямами Степанко. Все они с завалинки избушки смотрят на пожар в Старом заводе. Никон, расчесывая пальцами лопату рыжей бороды, сказал:
— Без устали палят Седого Гусара.
— Да. Злыдень Муромцев. А ведь я с ним вместях на Бородинском поле был. Экое дело, пораскинь умом, постичь не мог. Не уразумел, что кержаков на Камне ни плетью, ни огненным палом не осилишь. А он надумал их в свою заводскую каторгу загнать. Солдат ему в помощь на завод пригнали. А кержаки, не пугаясь барабанного боя, палят заводчика чуть не кажинную ночь. Муромцева крепостные тоже помогают. Седой Гусар всех со своим управителем Комаром озлил до чесотки в пятках.
— Леса бы только они не запалили в летошнюю пору, — сказал Степанко.
— И запалят, ежели понадобится… Бродяжит раскол.
— Ихних девок и баб много на наши промыслы вышло.
— А ты приметил, Степанко?
— А как не приметить? Кержацкие девки скромностью от наших разнятся.
— Смотри не выгляди среди них суженую, а то и тебя кержаки начнут палить.
— Я себе хозяйку уже высмотрел.
— Анюту из Ксюшина? Ты ей пара. Только что Степановна скажет? Анюте она вроде матери.
— Спрашивал ее, дедушка Лука.
— И как?
— Велела маленько обождать.
— Анюте, стало быть, люб?
— Обнимаю, так не вырывается.
— Эх, варнак! Слушать завидно. От поглядов Стратоныча ее оберегай.
— В оба гляжу за ним. Потому слыхал, что частенько в Ксюшино лазит… Глядите, огонь шибче разгорелся! Горному начальству забота. Царский сынок гостит, а работные заводчиков палят.
— Царскому сынку Степанко на то плевать, потому наши красные петухи до его крыши в Петербурге не доскачут, — сказал Никон.
— А зачем, дедушка Лука, он к нам прикатил?
— А чего ему не катать, Степанко, сам подумай. Коней у нас много. Ухабы на дорогах присыпаны. Гоняй себе на здоровье да дворянок по пути, как кур, щупай.
— Может, что другое его сюда приманило? Может, дознался про тяжесть народную? Может, самолично захотел поглядеть на трудовую каторгу?
— Ну, ну, понес околесицу! Держи карман шире, чтобы царская милость мимо него не просыпалась. Покойный царь Александр тоже к нам приезжал. Глядел на нашу житуху. Господа ему ее только не с того боку показали. Она ему до слез понравилась. Благодарил за нее Гришку Зотова и всех прочих удушателей, — четко выговаривал каждое слово Петр. — Со скуки царский сынок гоняет. Сколько драгоценностей от нас уволокет! В гости сюда они не к нам ездят. Чай пить станет с Карнаучихой да с Муромцевым. Они ему про нашу райскую жизнь порасскажут, а он от умиления слезами брюхо замочит.
— Люди сказывали, Лука, будто ты царя Александра самолично видал? — спросил Никон.
— Конечно, видал. Вот эдак на него глядел, как на тебя сейчас. Вот величают его воителем Наполеона. А какой он воитель, ежели во дворце, когда француз Москву палил, за бабий подол хоронился? Народ с Кутузовым супостата воевал, а царь только мешал. Фельдмаршала царь не любил.
— Где царя видел?
— Сперва много раз издалека на парадах. А близехонько — на немецкой земле, возле избы, в коей фельдмаршал помирал. Солдаты дознались, что фельдмаршала смертная хворость взяла. Ну, значит, собрались, смешавшись с офицерами, под окнами той избы. Все тогда чуда ждали от Господа Бога. Надеялись, что он не даст помереть Кутузову. Глядим, царь приехал. Склонив голову, в избу пошел. Потом в обрат вышел после свидания с князем Кутузовым-Смоленским. Постоял царь на крыльце, покусал белую