перчатку, нас оглядел. Лицо у него белое, как будто из мрамору… Да… Опосля я дознался, отчего у него из лица кровь ушла. Слуга фельдмаршала дружок мне был. Слыхал он разговор царя с Михайлой Ларивонычем. Царь говорит Кутузову: «Прости меня, грешного». А Кутузов ему в ответ: «Я, говорит, тебя, государь мой, прощаю, а вот простит ли тебя народ за твои грехи перед ним, про то обещания тебе дать не могу даже на смертном одре».
— Неужели так и сказал?
— Михайло Ларивоныч и не такое еще мог сказать. Конечно, своими ушами этого не слыхал. Но заверяю, что дружок мой напраслины про Кутузова говорить не станет. Солдаты редко врут. Разве только, когда малым ребятам военные сказы сказывают. Ну тогда для страху, конечно, привираем. Солдат правдой живет. Потому ври не ври, когда дело до бою дойдет, смерть от себя ничем не отгонишь, ежели суждено тебе помереть.
— Сам смерти побаивался?
— Боялся.
— А кавалером как стал?
— Сам не знаю. Только одно ведаю: на Бородинском поле в канун сражения постиг умом, что такое солдат русский. За одну ночь понял: ежели начну свою жизнь оберегать за чужой спиной, да и другой не станет крушить врага с лютой злобой, то кто же защитит всех нас? В таком разе все обязательно помрем. Вот и дрался под Бородином, про опаску позабыв.
— Французы живут, поди, вовсе не по-нашему?
— Невелика разница. Господа ихние, как наши, живут. Народ ихний тоже рубахи на портки перешивает, и брюхо ихнее от голодухи вовсе по-нашему ворчит… Пожар, вижу, стал затухать. Серегу я что-то давно у себя гостеньком не вижу.
— Он в своей избе без устали робит. Ночами и то мрамор колет. На запоре избу держит, — сказал Степанко.
— Чего рубит из камня?
— Не кажет. Стратоныч было полез к нему в избу, так он его не пустил. Месяц прошел, как мы в его избу глыбу голубого мрамора вволокли. Со Стратонычем у Сереги из-за той глыбы чуть драка не вышла.
— За Стратоныча мы должны хозяйку благодарить. Она одарила нас этакой гадиной, — сказал Петр.
— Лютует над вами? — спросил Лука.
— Похлестывает.
— Утихомирьте.
— Как его утихомиришь?
— Будто не знаете. Он тебя, ты его.
— Скажешь тоже.
— А кто он такой из себя, пораскинь умом. Чать, все мы в одной крепостной упряжи. Нет у него права мастеров хлестать.
— Извиняй, дед Лука, но слушать тебя, вроде как и смешно.
— Смейся, ежели мои слова тебя веселят. Как можно крепостному крепостных бить? Господа почему нас бьют? Потому, что с детства привыкли к нашему смирению. А ежели бы мы им не покорялись да за всякий раз сдачи давали, то они живо бы про плети позабыли.
— Самого тебя не бивали?
— На заводах никто не трогал. Потому, видно, у меня в очах такая запретная искра блестела. Знали — тронут, то сейчас же в ответ ножиком проткну. А вот в солдатах, под Смоленском, офицер меня зря по зубам ударил.
— И ты осмелился сдачи дать?
— Сдачи не дал. Но поутру, как в бой вступили, я его и того…
— Сам после этого жив остался?
— Как видишь. Сражение было. Пулька могла с любой сторонки прилететь. Никто не видел, не слыхал… Я солдат, мужики. А солдат — опора отечества. Нельзя его по физии кулаком бить. Конечно, теперь старику можно не поверить. Но сам про себя знаю, какой был Лука Огоньков. Поглядели бы на меня, когда гренадером в карауле стоял. Страх от меня на людей исходил. Ростом знаете какой. Мундир всем мундирам мундир. Боялись люди, не крестясь, на мою солдатскую грозность глядеть. Так-то вот, пораскинь умом…
На рассвете прошел дождь. Солнечные лучи окатили помытые леса и горы, высекая искры блесток на дождинках, проткнутых насквозь иголками хвои.
Солнечный луч проник в щель неплотно прикрытой ставни и золотой повязкой лег на глаза Сергея Ястребова. Парень проснулся, подложил руки под голову и оглядел горенку. Новую избу для Сергея срубили по его замыслу. В ней везде вдоль стен налажены полки, а на них куски мрамора и поделки из него. По стенам из трещин в бревнах потеки янтарной смолы. У печи — дрова и хворост. Пол замусорен мраморной крошкой. Сергей решил было встать и подмести пол, но подумал: лучше сейчас утром поработать, а потом уж разом навести порядок. Поднявшись с лавки, он долго смотрел на стоявшую посреди избы мраморную глыбу высотой в рост человека, из которой уже наполовину высечена скульптура сидящей в кресле женщины. Придирчиво окидывал взглядом лицо, наблюдая за его выражением. Остался довольным — наконец-то удалось вчера убрать излишнюю суровость в обличье скульптуры. Сергей подошел к столу, напился из кринки молока, взял ломоть хлеба, ел, не отрывая глаз от мраморной глыбы.
Живя около горы Оглядной, Сергей все настойчивей постигал тайны скульптурной работы, выполняя различные поручения хозяев. Три года назад он вырубил для Ксении мраморный бюст Бетховена. Ксения заинтересовалась судьбой Сергея. Постоянно пребывая летом на приисках, она встречалась с ним, рассказывала о виденных ею скульптурах. Вдохновляемый вниманием, Сергей продолжал работать, ваяя из мрамора новые изделия. Он делал смелые попытки. Высек с натуры бюст деда Луки, барельеф Ксении. Молодая хозяйка принесла ему короткое счастье зимой, когда посетила каменоломни. И в благодарность за то, что его освободили от смотрительства, он начал вырубать новую скульптуру.
Родился парень в селении Каслинского завода в семье знатного литейщика и чеканщика по чугуну. Отец Сергея был мастером художественного литья и успел при жизни передать сыну свое искусство. Семья литейщиков Ястребовых была завезена на Урал Демидовым из Тулы и укоренилась на уральской земле навечно. Отец начал передавать Сергею с детских лет тайны художественного литья и чеканки. Посылал сына постигать рубку из камня к кержаку Севастьяну в скит на берегу озера Сунгуль. Мастерство по мрамору полонило разум Сергея, заставило забыть про чугун. Карнаухова, увидя у Харитоновой статуэтки его работы, откупила Сергея на двадцатом году от роду…
Начав новую скульптуру, Сергей часто сталкивался с трудностями; опасаясь испортить мрамор, действовал с особой осторожностью. И теперь он в который раз прикидывал, как завершить отделку ее лица.
Парень, накинув на глыбу мешковину, укрыл ее до полу, распахнул ставни и задернул на окнах занавески.
Выйдя на крыльцо, Сергей посмотрел на озеро в чешуе солнечных бликов. С покатой крыши на ступеньки крыльца стекали дождевые капли. Сергей подставил им ладони, как любил это делать в детстве. Изба Сергея стояла на елани, совсем на берегу озера. Высокие сосны росли тут не густо, отбрасывая на жилье мудреные узорчатые тени. За крыльцом начинался бобрик зеленой полянки. Чуть поодаль из-под бархатистой травы выдался камень-плитняк с трещинами, в которые проросли узловатые корни сосен. Залюбовавшись гладью озера, Сергей даже вздрогнул от голоса Луки Огонькова;
— Здорово живешь, вихрастая засоня. Ладошками капельки ловишь. Из-за лености хочешь ими заместо чая напиться?
— Здорово, дедушка генерал.
— Здорово, милок. Енерал не енерал, а унтер всамделишний. Ругаться к тебе пришел по-сурьезному. Сдурел, что ли? Неделю ко мне на горку не подымался. Осерчал на тебя с прошлой ночи и сам спустился.
— Милости прошу. Присядь на ступеньку. Только ополоснусь в озере.
— Что это за фасон такой — присядь на ступеньку? Зарок, что ли, на избу наложил?
— Да присядь. Я сейчас! — Спрыгнув с крыльца, Сергей убежал.
Лука поднялся на крыльцо, поглядел на озеро из-под козырька
ладони. Сергей вскоре вернулся, запустил руку в окно, достал полотенце и вытер лицо, шею, грудь. Взошел на крыльцо и поклонился старику в пояс:
— Милости прошу в избу.
— Погодь. Вот глядел на озеро и должен тебе сказать: с горы оно краше. На солнышке от меня оно будто золотое зеркало, а на лунном свету то хрустальное, то серебряное.
— Шагайте в горницу, дорогой гостенек.
Довольный, ухмыляясь, Лука вошел в избу.
— Мусорно, парень, живешь. Чайника на столе не видать. А все потому, что бобылем жизнь коротаешь.
— Да только недавно глаза продрал, ваше благородие.
Лука, похрустывая осколками мрамора, обошел укрытую мешковиной скульптуру.
— Экой большущий камень в избу приволок! Поделку от людских глаз хоронишь?
— А как же.
— И мне поглядеть нельзя?
— Не на что глядеть.
— От друга и то решил работу в секрете держать?
Лука подошел к столу и, взглянув на кринку, поморщился. Сел на лавку. Отломил от ломтя хлеба корочку; положив в рот, не торопясь, изжевал.
— До чего дошел взаперти! Дружка-солдата боишься, как языкастую бабу. Не хочешь поделки показать.
— Покажу, как до конца доведу.
— Твоя воля. Только нехорошо так.
— Не серчай. Не ладится у меня работа. Уменья в руках нет.
— Оттого и не ладится, что в секрет ее упрятал, только на свой ум надеешься. Гордостью занесся. Ум хорошо, а два лучше. У меня бы совета спросил. Я, пораскинь умом, сколько этих статуй перевидал. В Петербурге их видал. В неметчине их видал. А какие статуи в Париже! Тут тебе и гречанские, и египтянские, а то и вовсе римлянские. Ужасти какие красивые статуи! А ты, на-кась, до чего в гордыне дошел, что осмелел мне работы не казать.
— Экий настырный.
— Весь на виду.
— Быть по твоему. Покажу. Только уговор: ежели не поглянется, на смех меня не подымать. Ты человек бывалый, повидать тебе довелось, чего мне и не снилось.
— Давай, давай, скидывай живее мешковину. Кажи свою тайну. Я над людским трудом насмешки не творю.
Сергей сдернул с мрамора мешковину. Лука, увидев скульптуру, растерянно встал на ноги, перекрестился торопливо, от полного удивления снова сел на лавку.
— Господи! Так это Василиса Мокеевна!
— Неужли сразу признал?
— Вот чудило! Признал? Признаешь, ежели она на тебя как живая смотрит.
Лука встал, подошел к скульптуре. Глыба мрамора — белая, с легкой голубизной вверху; голубая в том месте, где были высечены шаль и руки, а внизу в белизну камня примешивалась сероватость с красными, будто кровяными, прожилками.