— Ну и парень! Каким мастером обернулся! Вот это, пораскинь умом, поделочка! А говоришь, уменья в руках не хватает? Ишь ты! Сидит наша хозяюшка. Дума какая-то ее оплела. И дума, видать, ее не тревожит. Приятная, стало быть, дума.
— Дедушка! — Сергей обнял старика.
— Погоди! Не мешай глядеть!
— Видишь, что на лице?
— Полный покой, милок, углядываю.
— А ведь сколько дней и ночей над лицом бился! Не выходило. По замыслу моему, вся она должна быть во власти покоя.
— Нет, пораскинь умом, так тебе скажу — в самый раз вышел. Вот в руках, милок, есть малость изъян.
— Какой?
— Сейчас! Так и есть! Понимаешь, милок, в чем изъян углядываю? Конечно, у Карнаучихи такие руки. Слов нет, такие. Только в ихней пухлости больше обмяклости.
— Понимаю.
— Погоди. Слова мои в закон не принимай. Сам подумай. Прикатит старуха летом на прииски, ты ладом на ее руки взгляни. А к лику — настрого наказываю тебе — боле пальцем не касаться.
— На нем полеру нет.
— Все одно не смей касаться. Пол ер на вазочке нужен. А тут перед тобой людское лицо. Понимай. Ну и Серега-мастер!..
— А не осерчает старуха, что при жизни ее из мрамора срубил?
— Да ты что? В уме? Чать, она у тебя не в гробу лежит. Наша хозяйка — баба с понятием. Ныне, парень, времена другие. Ныне можно и с живых облики вырубать.
— Роблю, а сам все думаю: поглянется ей или нет? А вдруг не по душе придется затея?
— Пустое мелешь. В голове такого не держи. Чтобы вовсе не сомневаться, поначалу молодой хозяйке покажи. У нее мозги в столице обтерлись. Живет по-новому. Не боится в завтрашний день под занавеску подглядывать. Молодец, Серега! А камень какой ладный выглядел!
— Степанко его нашел.
— Стало быть, и в нем есть чутье мастера?
— Глянутся ему поделки мои, вот и постарался.
— Поделки твои, пораскинь умом, многим глянутся. У нашей хозяйки так из рук и выхватывают. Про тебя по Камню слава ходить зачинает. Спасибо. Пойду.
— Чай пить сейчас станем.
— Не надо мне твоего чаю. Пойду на гору да стану думать про твое мастерство. Спасибо за показ, с поклоном. Только уговор. На горе меня не забывай. Люблю с тобой беседы вести. Умеешь мою память ключиком любознательности отпирать. У меня в памяти многонько дельного сложено. Скажу тебе про что, а оно — глядишь, и пригодится.
С берега донесся голос Стратоныча:
— Серега, выдь-ка.
— Пойдем, парень. Исовскому злыдню понадобился.
Лука и Сергей вышли на крыльцо, у которого стоял Стратоныч. Поодаль прохаживалась Дарья.
— Добро утро, начальник. Леса пугаешь, рыкало-зыкало, — сказал Лука.
— Ты все с шуточками да прибауточками.
— С тобой разве можно шутить? Ходишь над народом с плетью в руках.
— Отвяжись. Некогда с тобой лясы точить. Вот какое дело, Серега. Сходи с Дарьюшкой за земляникой на Лягушачий пригорок. Мне недосуг: в Ксюшино надо сгонять.
Лука крякнул и нахмурился:
— Бабе твоей не пятый годок от роду, что лешего в лесу боится.
— Не тебя прошу. Тебе до того какое дело? — злился Стратоныч.
— Как так какое дело?
— Молчи, солдатская ветошь! Твое место на горе. Чего здесь околачиваешься?
— Беда какая — не спросясь у тебя с горы спустился.
— По какому резону?
— А резон у меня простой. Плюнуть захотелось, так побоялся плевком в тебя не угодить. Неужли заказано мне с горы спускаться?
— Незачем.
— Тебе видней.
— Вот и посиживай там.
— А ты никак меня пужать вздумал?
— Не болтай передо мной лишку.
— А на что мне язык дан?
— Пошел отсюда. Ну!
— Не нукай.
— Да ты что! Аль позабыл, кого перед собой видишь? Разом плетью мозги в башке разбужу.
— Ты сперва попробуй, а после того и хвастай.
— Попробую.
— Неужли такой храбрый?
— Вот!
Стратоныч огрел Луку плетью. Сергей бросился к нему и, вырвав плеть, закричал:
— Не тронь! Зашибу!
Стратоныч попятился от крика Сергея, а Лука выпрямился и шагнул к смотрителю:
— Погань! Луку Огонькова плетью хлестнул. На меня руку поднял? Отойди, Серега, в сторонку. — Лука, размахнувшись, ударил Стратоныча кулаком по лицу: — Вот тебе! — Ударил вторично: — Вот тебе полная сдача от солдата!
У Стратоныча из рассеченной губы побежала кровь. Дарья завизжала от испуга:
— Караул! Убивают! Ратуйте!
Лука хмуро посмотрел на нее, она тотчас замолчала.
— Тихо у меня!
К избе от ближайших ям бежали люди.
— Глядите, камнерезы, смотритель ваш солдата войска российского плетью стегнул. Кавалеру-гренадеру нанес телесное поругание. Да я тебя, вошь рябая, в землю втопчу!
— Уходи, Стратоныч! — резко сказал Сергей.
— Погоди, парень. Глядите, мужики, на грозного начальника. Нос у него суриком отсырел от моего кулака. Сдачи я ему дал, что меня, как скотину, стегнул. Не бойтесь его, потому нет у него над нами власти. Плетью честь мою он не обидел, а вот рубаху замарал, и придется ее постирать. Памятуй, Стратоныч. На людях тебе говорю. На гору ко мне не приходи, потому волей солдатской тебя с нее мертвяком стряхну. Кат ты в людском обличии.
— Пойдем, дедушка, в избу.
— Пойдем, парень. Чаю попью с тобой. Взволновался малость. Сергей и Лука вошли в избу. Стратоныч, увидев хмурые лица
камнерезов, закричал на Дарью:
— А все из-за твоих ягод, дура окаянная!
Дарья, взглянув на него с ухмылкой, сказала:
— Легче покрикивай. Получил закусь солдатским кулаком? Красавцем в Ксюшино прикатишь. Ступай к озеру да ополосни морду.
Стратоныч сплюнул под ноги и, ничего не сказав Дарье, пошел к своей избе.
ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ
1
Над Екатеринбургом вставало июньское солнце.
Наследника Российской империи разбудили птицы. Прислушиваясь к их звонкому, переливчатому пению, Александр Николаевич подумал, что поступил правильно, когда, ложась спать, оставил на ночь открытыми окна, не послушав советов опасаться комаров. Вспомнил, как, лежа в постели, долго не мог заснуть, потом неожиданно пошел ярый дождь, под уютное журчание водяных струй он и задремал. Спал крепко, не чувствовал комариных укусов, а проснувшись, впервые в жизни слушал такой голосистый птичий концерт.
Цесаревич безмятежно наблюдал, как на окнах вздувались кружевные шторы от залетавшего ветра. Просторная комната наполнялась душистой прохладой. В Екатеринбурге отцветала черемуха, наступала пора сирени.
Высокий гость остановился в доме главного горного начальника — генерала Глинки. Ему отвели парадные комнаты второго этажа, в которых вместе с ним жил поэт Жуковский, а свита сановников размещалась в домах других знатных горожан.
Цесаревич приехал в Екатеринбург 20 мая, ранее побывав в Перми, Нижнем Тагиле. Из Екатеринбурга укатил в пределы Южного Урала, посетил Златоуст, а по пути некоторые горные заводы. Он не успевал размещать в памяти все увиденное и услышанное.
30 мая он отправился в заключительную поездку по городам Тюмень, Тобольск и Ялуторовск. Посещение сибирских городов цесаревичем, задуманное венценосным родителем, должно было олицетворять отеческое попечение императора о своих верноподданных.
Поездка произвела на наследника ошеломляющее впечатление, он был поражен красотой природы Урала на стыке с тайгой Сибири, дикой живописностью рек Пышмы, Туры, Тобола и Иртыша.
Вернувшись 6 июня в Екатеринбург, цесаревич неожиданно для свиты самовольно осмелился нарушить регламент путешествия и срок своего пребывания на Урале. Решил отчет о поездке писать родителю не в столице после своего возвращения, а в Екатеринбурге и задержаться в нем еще на несколько дней.
Но цесаревич писал отчет неохотно и лениво. Он предпочитал проводить время за завтраками, обедами и ужинами. Находясь в состоянии постоянного легкого опьянения, ухаживал за дамами, купался в потоках лести, расточаемой обласканными дворянами, чиновниками и купцами. Из заводчиков больше всего внимания уделил Муромцеву, посетил его хоромы, принял в подарок свору борзых.
Жизнь наследника взбаламутила Екатеринбург. Город походил на ярмарку, на которой торговали только одним товаром — пересудами об особе гостя.
Протянув руку, Александр Николаевич взял со столика подарок матери — усыпанные бриллиантами золотые часы. Не взглянув на циферблат, нажал кнопочку, и колокольчик в часовом механизме мелодично вызвонил три четверти седьмого утреннего часа.
— Господи, какая рань, а спать не хочется.
Приученный с детства не лежать в постели после пробуждения, цесаревич встал, накинул на плечи халат. Задержавшись, перед зеркалом в овальной бронзовой раме, осмотрел себя. Он обожал свое лицо. Привык слышать, что красиво. Самому больше всего нравились пушистые бакенбарды. Мать, когда посещал ее по утрам, любила расчесывать их щеточкой. Вспомнил о матери, подумал: «Как же все петербургское здесь забывается, отстраняется тем диковинным, порой граничащим со сказочностью, что приходится видеть на Урале».
Собой цесаревич доволен. Оказывается, он способен трезво разбираться в том, что творится вокруг него. Понимает, что ликующий при встречах народ, конечно, отдает дань уважения царской семье, принаряжен. Однако он видел, как мало радости в глазах простого сословия. Правда, еще в Петербурге кто-то упорно убеждал… Кто же это? Дай бог памяти?.. Кажется, граф Бенкендорф, что русским глазам не свойственна радость. Граф любит похваляться знанием русского народа. Так ли это? Трудно понять. В путешествии ни с кем не удается ему поговорить по душам. Так уж получается, и это, право, досадно. Всегда кто-то из сановников находится рядом. И Жуковский последнее время мало откровенен. Виной этому, конечно, отец…
Прошелся по комнате, вспомнил про вчерашний ужин. Генеральша, угождая цесаревичу, собрала изумительный букет уральских красавиц. До сих пор он был уверен, что все красавицы России живут только в Петербурге, а, оказывается, они всюду. Он был доволен. Вернувшись домой, расскажет о екатеринбургских красавицах и будет умышленно сердить некоторых самовлюбленных фрейлин императрицы.