его пермскому губернатору.
— Прошу проследовать в дом, ваше высочество, — предложил Глинка и так зло посмотрел на растерянного управителя, что тот едва слышно прошептал:
— Ваше высочеств, битте…
Наследник поднялся на террасу и осмотрел местность:
— А здесь недурно, генерал. Неужели всегда так тихо?
Перед цесаревичем вновь склонился в поклоне управитель и более громко сказал:
— Битте, ваше высочеств!
По-прежнему звонят колокола, не перестают лаять собаки, но нигде не видно людей.
Когда гость вошел в дом, Глинка, пропустив мимо себя всех, поманил пальцем к себе Воронкова и прошептал сквозь зубы:
— Где люди?
Увидев трясущиеся губы чиновника и не дождавшись его ответа, тоже вошел в дом.
В просторном зале со строгой обстановкой Александр Николаевич прежде всего увидел на стене портрет отца во весь рост, написанный маслом. Потом его внимание привлекли узкие окна с решетками, красиво сервированный стол.
— Генерал, это, видимо, старинная постройка? Такие странные окна.
— Дом выстроен, ваше высочество, еще при генерале Геннине.
— При Петре Великом? То-то вижу — нерусский стиль. Даже мрачновато от этих окон с решетками.
Сели за стол. Цесаревич, оглядев блюда с закусками и графины с винами, довольный, сказал:
— Признаться, я проголодался. Надеюсь, у всех такой же аппетит?
Все молча склонили головы.
Управитель, желая быть учтивым хозяином и показать свою европейскую культуру, говорил по-французски. Его произношение русских и французских слов забавляло, вызывало у цесаревича улыбку. На лицах сановников и чиновников — недоумение и растерянность от чрезвычайной говорливости Блюме.
После первых высокопарных тостов Глинки и губернатора в честь императора и его сына за столом исчезла натянутая сдержанность. Едва подали жареную дичь, как в открытые окна стали долетать чьи-то выкрики. Гость прислушался к ним, спросил генерала:
— Почему кричат? Что-нибудь случилось?
— От радости, ваше высочество! Народ готовится к приветствию!
Ответ понравился цесаревичу, и он предложил тост за здоровье генерала. Обед продолжался. То и дело за столом раздавался смех, но в открытые окна все громче и громче доносились выкрики. Обедавшие прислушивались, недоуменно переглядывались, устремляя вопросительные взгляды на повеселевшего Глинку. Все ясно слышали женские голоса: «К царевичу!» Наследник, выйдя из-за стола, направился к выходу из зала, за ним последовали все.
С террасы он увидел огромную толпу, теснившую конных полицейских. Люди как могли защищались от ударов нагаек. Кричали: «К царевичу!», «Допустите к царевичу!»
Наследник, повысив голос, приказал Глинке:
— Пустите их ко мне. Пустите.
Полицмейстер с приставами сбежали со ступенек террасы, отдали команду полицейским, лихо работавшим нагайками. Толпа прорвала конный заслон и хлынула к дому. Вот первые ряды женщин уже подбегают к ступеням террасы. Наследник слышит за спиной испуганный шепот:
— Господи! Бунт!
От предупреждающего шепота он пятится назад. Видит, как толпа, приблизившись к дому, охватывает его полукругом, прижимая конную охрану к стенам. Толпа застыла разом, напряженная и молчаливая. Наследнику видны люди в лохмотьях: босые простоволосые женщины и бородатые мужики.
— Ваше высочество, умоляю проследовать в покои, — шепчет бледный губернатор.
Цесаревич слышит шепот о бунтовщиках, но он видит в толпе двух женщин с окровавленными лицами, и вдруг от них отделяется девочка. Наследник, успокаивая себя, громко говорит:
— О чем вы, господа? Какие бунтовщики? К нам идет ребенок.
Он видел, как, уверенно шагая, приближалась босая девочка с перекинутой на грудь косой с голубой лентой, в длинной драной юбке, кофточке с плеча взрослой женщины. Вот она подошла к мраморным ступеням и отвесила поясной поклон. В руках у нее сложенный лист бумаги и букетик ландышей. Оглядев господ в мундирах, остановила взгляд на наследнике и громко заговорила:
— Милостивый царевич, к тебе я пришла от работных людей. Вот бумага, нами прописанная. Возьми ее в свои руки. Сделай такую милость.
— Давай!
Девочка проворно поднялась по ступеням и, снова поклонившись, протянула бумагу с букетиком.
— В ней, милостивый царевич, прописана самая вольная правда.
Наследник, беря от девочки бумагу и цветы, смотрел на раскрасневшееся веснушчатое личико с голубыми глазенками, наполненными страхом, любопытством и гордостью.
— Как тебя зовут?
— Аниска я.
— Сколько же тебе лет?
— Десятый зачался.
— Работаешь?
— А как же. Ползункой.
— Кем?
— Да не поймешь без показа.
— А ты покажи.
Аниска сбежала со ступеней и, встав на четвереньки, поползла к цесаревичу.
— Видал? Вот так и выволакиваю из штольни корыта с рудой. Тяжелые — боле семи пудов.
— Кто твои родители?
— Сирота кругом.
— Возьми, — наследник протянул девочке ладонь с золотой монетой.
— Благодарствую, только не возьму. Все одно — отымут.
— Кто?
— Как кто! Начальники! Вон как неласково на меня глядят. Поди, не верят, что меня народ к тебе послал? Ты, милостивый царевич, бумагу им не отдавай. Сам зачитай прописанное на ней. Слово на том царевическое дай.
— Хорошо. Прочитаю. Обещаю тебе!
— Благодарствую. Желаю тебе от всего сердца, милостивый царевич, долгой жизни. Прощай.
Отвесив глубокий поклон, Аниска, оглядевшись, сошла со ступеней и направилась к молчаливой толпе.
Наследник, пожав плечами, положил не взятую девочкой монету в карман и сказал Глинке:
— Спасибо, ваше превосходительство, за крайне необычное, видимо, даже для вас неожиданное, но впечатляющее зрелище, — и поспешил со свитой войти в дом.
На террасе остались Глинка, управитель, Воронков и полицмейстер. Генерал, расстегнув высокий воротник, медленно подошел к Воронкову и молча влепил пощечину, настолько сильную, что с его лица слетели очки и в стороне на полу зазвенели разбившиеся стекла.
Но едва рассвирепевший Глинка вошел в дом, как прискакал верховой пристав. Соскочив с лошади, он вбежал на террасу и, отдав честь, закричал:
— Дозвольте доложить, ваше высокородие!..
— Тихо! — рявкнул на него полицмейстер.
Пристав заговорил шепотом:
— Так что на рудниках замечен беглый арестант, бунтовщик Савватий Крышин.
— Молчать, скотина! — сдерживая ярость, выдохнул полицмейстер и ударил кулаком по лицу пристава, а тот, отшатнувшись, полным голосом выкрикнул:
— Понял, ваше высокородие!..
Воспитатель наследника поэт Василий Андреевич Жуковский в канун отъезда царской особы с Урала всполошил карнауховский дом, пообещав Ксении прибыть с визитом к ужину. Приехал он раньше назначенного часа. Приехал запросто. Привез Ксении Захаровне в подарок новые книги. Внимательно осмотрел весь дом. Разглядывая картины Кирилла, долго стоял перед портретами Любавы Порошиной, изумлялся ее красотой, расспрашивал, кто она такая.
Когда над городом уже всходила луна, Фирсыч доложил о готовности ужина. Ужинали на террасе. Вековые березы близко подступали к ее перилам. По одну сторону стола сели Василиса Мокеевна, Жуковский, Ксения, напротив них расположились Кирилл, Шнель и Настенька Квашнина. В канделябрах ярко горели свечи. Жуковский был в настроении. Шутил. Расспрашивал Карнаухову о прошлой жизни. Ксения исподволь рассматривала Жуковского, нашла в его внешности большие перемены. Он заметно отяжелел, залысины еще больше открыли его высокий умный лоб. Во взгляде теплых глаз притаилась усталость, лишь прежней была добрая улыбка.
Чувствуя к себе внимание гостя, Василиса Карнаухова с увлечением рассказывала о былых днях. Она снова переживала то далекое, от чего молодо засветились ее глаза, зарумянились щеки, и казалось, старость отрекается от нее. Рассказывала и такое, что было новостью даже для Ксении и Кирилла. Василиса Мокеевна водила за собой слушателей по лесам и горным тропам. Они ясно видели лица людей, о которых сообщала эта решительная женщина, чувствовали на себе свет солнца, брызги осеннего дождя, становилось холодно, когда она говорила о зиме, и жарко, когда вспоминала о страстях, бушевавших вокруг золота.
Ужин затянулся. За десертом, после того как Василиса Мокеевна закончила свое повествование, Жуковский предложил выпить за ее здоровье. Все оживились, прозвенели бокалы, воздавая хвалу хозяйке дома. Жуковский, откинувшись на спинку стула, сказал:
— Мне давно, еще с юных лет, хотелось повидать всю Россию, пройти по тропам и дорогам, выбранным самим. — Жуковский сделал небольшую паузу и продолжал говорить неторопливо: — Теперь я увидел отечество, но только не прошел, а проехал по дорогам, по которым указано ездить, и на тропы сворачивать мне не довелось. Об Урале мне приходилось слышать многое. Но, несмотря на это, у меня не было желания побывать здесь. Вы спросите, почему? Далеко до вас. Кроме того, не буду скрывать правды, думал, что на Урале не может быть особенно интересно. Леса и горы. Заводы, шахты. А может быть, считал, как и все в столице, что красота и подлинность России кончается за Волгой. Теперь я получил от судьбы предметный урок. Не заблуждайся. И за Волгой есть Россия, да еще какая поразительная Россия! Я счастлив, что приехал на Урал. Увидел этот удивительный… — Жуковский снова сделал паузу. — Нет, не то сказал. Вернее сказать, заповедный край. И еще вернее — не увидел, а мне показали, но и этого уже достаточно, чтобы не забыть Урал. Со всех сторон вы в лесах, но шумят они совсем не по-европейски. Повидал и уральцев. Слышал раньше об уральской самобытности. А про себя думал: дескать, всякий кулик свое болото хвалит. Теперь так не думаю. Повидал, как работает уральский народ. Живет он значительно тяжелее, чем в других местностях, но ни на одном лице простого человека не видел обреченности, а видел его достоинство, суровую хмурость. Мне хотелось расспросить их о житье, но я чувствовал, что правды о своих помыслах не скажут. Ведь я им совсем чужой, да еще в мундире. Душу народа я начал лучше понимать, когда услышал музыку Глинки, его Ивана Сусанина. Побывав у вас, думаю: уральцы хранят в себе то, что хотел выразить своей музыкой Михаил Иванович. И это именно так. Сказочность вокруг вас. Древняя, воплощенная в жизнь, сказочность. И природа, и богатства, и люди — все сказочное…