Жуковский, улыбаясь, посмотрел на Настеньку Квашнину. Девушка смутилась, наклонила голову.
— Вот в доме вашего дедушки разве не сказочность? Разве не удивительно то, что ваши руки тоже создают нечто волшебное? Возьмете самоцвет уральский, и от вашего прикосновения к нему камешек оживет, засияет. Рубин в кольце, подаренный вами, обещаю носить до самой смерти. Завещаю после моей смерти кольцо с руки снять. Грешно зарывать живой свет камня в землю. Завещаю достойному человеку носить ваш подарок. Вернувшись домой, всем буду рассказывать об увиденном на Урале. Сумею это сделать, особенно после ваших красочных описаний, Василиса Мокеевна. Вот поэму написать не смогу. Пушкин сумел бы сочинить вдохновенно. Уговорил бы его поехать к вам. Вы показали бы ему Урал, провели по вашим заветным тропам, а он написал бы бессмертную поэму об Урале. Поэму, достойную ваших людей и природы. Но Пушкина на земле больше нет. У России нет живого Пушкина. Никто, кроме него, не в состоянии написать так правдиво и так величественно про Россию, укрывшуюся в лесах за горными хребтами. Вот видите, Ксения Захаровна, какой стал Жуковский. Напросился в гости и вынуждаю слушать то, чем сам живу.
Все присутствующие заметили волнение, охватившее Жуковского, когда говорил о Пушкине. Видели, как он, встав из-за стола, торопливо вытер платком слезы.
— Разрешите, Василиса Мокеевна, поблагодарить вас. Мне вдруг душно стало. Со мной это бывает.
— Пройдемтесь по роще, — пригласила Ксения.
— С удовольствием.
Жуковский предложил Ксении руку, и они спустились по широким ступенькам в аллею, покрытую кружевами причудливых теней. Сначала шли молча, потом Ксения спросила:
— Что с Натали, Василий Андреевич?
— Она с детьми уехала в селение Полотняного завода. И правильно. Ей во многом надо разобраться. В Петербурге ее задушили бы сплетни и клевета. Ну, кажется, я несколько успокоился. Пойдемте обратно. Неудобно вышло. Бросили всех.
Когда на обратном пути подошли к террасе, Жуковский спросил:
— В столицу когда приедете?
— Никогда.
— Умница. Никуда отсюда не уезжайте. Может быть, здесь вам бывает скучно, но в столице… Тоскливо мне стало в Петербурге после смерти Пушкина, но умирать, видимо, придется в нем…
Нестор Куксин проснулся от собственного храпа. Стянув с головы стеганое лоскутное одеяло, он, сощурив глаза, долго осматривал горницу, вспоминал, почему в ней растворено окно, да так и не вспомнив, тяжело вздохнул, недовольно произнес:
— Опять дожжит!
Полежав с открытыми глазами, Куксин повернулся на другой бок, лицом к стене, вновь натянул на голову одеяло. В этот момент с завалинки на подоконник взлетел петух и, захлопав крыльями, торжественно пропел. От такой неожиданности Куксин мгновенно сел на кровати, уставившись на петуха, а тот, протяжно покудахтав, приготовился повторить пробу голоса.
— Кыш, окаянный!
Петух, не обратив внимания на окрик, переступил с лапы на лапу, гордо выгнул грудь и снова пропел. Куксин, обозлившись, пошарил под кроватью, нашел сапог и запустил им в птицу. Петух с подоконника слетел. Куксин встал и, поддерживая рукой подштанники, шагнул к открытому окну. Высунувшись из него, оглядел двор и удивился, что дождя не было. Светило яркое солнце. Выкинутый сапог лежал на самой кромке грязной лужи около корыта, из которого поили скотину. Куксин крикнул:
— Лукерья!
На его зов из распахнутой двери сарая вышла худощавая, горбатая женщина, стряхивавшая с обнаженных рук мыльную пену. Увидев в окне взлохмаченную голову смотрителя, она вместо ответа тоже закричала:
— Чего тебе?
— Чего, чего!.. Сапог подай.
— Сам кинул, сам и подымай.
— Спросонья меня петух взбеленил. Сколь раз говорил, чтобы прирезала горлопана.
Но женщина молча сплюнула, махнула рукой и ушла в сарай. Ее жест вновь обозлил Куксина, он стукнул кулаком по подоконнику и заорал:
— Ты на меня не маши! Не позволю…
Внятный голос женщины из амбара помешал ему закончить начатую фразу:
— Подавись злобой, проклятый чёмор!
Услышав такое недоброе пожелание, Куксин отшатнулся от окна, хотел осенить себя крестом, но рука застыла в воздухе, когда его взгляд задержался на циферблате часов: стрелки показывали время полудня. Не поверив своим глазам, подумал, что часы остановились ночью, но, приглядевшись, увидел, что маятник раскачивается и, как всегда, отсчитывает секунды.
Мотая головой, Куксин шагал по горнице. Остановился у стола, взглянул на кринку в бархате запотевших боков. Возле нее — ломти ситного хлеба на деревянной тарелке. Сняв с кринки блюдце, помешал молоко пальцем, слизал с него приставшие сливки, начал пить большими глотками. Напившись, поставил кринку на стол и накрыл вновь блюдцем. Сел на лавку под часами, прислонив голову к стене.
С похмелья Куксина мутит, в голове тяжесть, в ушах писк, похожий на комариный. Память держит мысли о вчерашнем дне, когда вместе со всеми смотрителями рудника был вызван к управителю. Тягостное было свидание с начальством. Блюме в крик ругался. По выражению его лица было ясно, что непонятные немецкие слова были непотребной руганью. Конечно, на ругань можно и наплевать, но управитель, как обычно, прошелся кулаками по лицам смотрителей и больше всего оплеух досталось Куксину, так как с его именно рудника Аниска передала царскому наследнику тайную бумагу. Вдобавок ко всему Блюме обещал, что, по приказу горного начальника, за недогляд за работным людом смотрители будут жестоко наказаны, и произойдет это скоро, как только уехавший из Екатеринбурга наследник покинет пределы Пермской губернии. Наоравшись досыта, управитель дал непонятное распоряжение — с народом пока не своевольничать. Будто без него смотрители не знают, как обходиться с народом, особенно с таким уросливым, какой на куксинском руднике. А теперь как?.. На похилое дерево и козы скачут. Еще весной Куксину из-за бабьего упрямства пришлось пошатнуть свой авторитет — отменить приказание об урезке хлебного пайка и о введении четвертого постного дня. А надо бы святым кулаком да по окаянной шее. Надо бы…
После встречи с управителем Куксин, возвращаясь домой, задержался у приятеля на соседнем участке. С огорчения сели пить уже на закате солнца. Обливаясь пьяными слезами, жаловались друг другу на несправедливость начальства, сетовали на судьбу, на непокорство неблагодарного трудового люда…
Нежданно влетел со двора в окно сапог, стукнулся об пол, распугав безрадостные мысли Куксина. Он поднял сапог, улыбнулся, подумал: «Отошла! Ну до чего же добрая у меня Лукерья! Взовьется и — опадет. Да что с нее взять? Господь к ней без милости. Изгорбатил. Мне-то она родная сестра. А уж до чего заботлива обо мне! Жизнь свою отдала мне, горемычному незадачнику».
Из глаз Куксина выкатились бусины похмельных слез, вспомнилась незадачливая семейная жизнь. Жену взял хворую и рано схоронил. Оставшись в одиночестве, свел дружбу с хмельным зельем, от него еще больше злобился на непокорный работный люд.
Часы на стене пробили двенадцать, и Куксину все еще не верилось, что он мог так долго спать. Хотел было у Лукерьи попросить огуречного рассолу, но не крикнул. Не торопясь оделся и сам сходил в погреб.
Выпив рассолу, Куксин часам к четырем пополудни обрел прежний вкус к жизни. Из головы исчезла тяжесть, в ушах смолк комариный писк, а главное — появился аппетит.
Обедать сел вместе с сестрой в парадной горнице. С удовольствием ел гороховый суп с жареным луком, молча выслушивал сестрины попреки.
Лукерья говорила тихо, но весомо:
— Ведь не дите. Ведь знаешь, не жалуют тебя люди, а наливаешься зельем до беспамятства. Еще полбеды, ежели у кого путного, а то у смотрителя Федюхина — на весь Камень отпетого злыдня. Вот даве на голову жалился, а ежели тебе у Федюхина в питье чего подсыпали и немочь начнет исподволь одолевать?
Куксин с испугом поднял глаза на сестру:
— Ты что? Господь с тобой, как можно? Чать, Федюхин дружок мне. Вместе выпивали с горькой обиды. Ты понимай, Луша, дозволил-то я себе с обиды.
— С какой такой обиды?
— Управитель с кулаками на всех смотрителей кидался.
— Велика беда! Не впервой тебе от него поношение терпеть. Мне до управителя дела нет, плевать мне на него. Седни он, завтра другой. Но мне неохота на тебя в гробу любоваться да панихиды по тебе справлять.
От сестриных слов Куксин перекрестился.
— Крестись не крестись, а правду сказываю. Неужли позабыл, как тебя под мешковиной мужики молотили? Сколь времени после того кровью харкал? А теперича днями чего сдеялось? Кузнец осмелился на тебя руку поднять. На Куксина! Да мыслимое ли это дело! Стало быть, такое время подходит. Понимай ладом. Бога не страшась, холопы страх и перед ликом начальства теряют. А ты чего творишь? Пьяным-пьяно ночными дорогами ездишь. Ведь из-за каждого кустика может тебе смерть подмигнуть. Ты не больно щурься, а слушай меня со вниманием.
— Ну виноват, сестрица. Боле не буду. Говорю, от обиды на управителя дозволил.
— Закаялся от воскресенья до поднесенья. Так я тебе и поверила! Сколь разов от тебя такое обещание слыхивала? Плохой ты человек. Чтишь только самого себя. Обо мне, горемычной, не думаешь. Как стану жить осередь людской ненависти, ежели чего с тобой стрясется? Ведь за твою злобность и меня люди не жалуют. Да и горб нелегко мне таскать. Ты про то не позабывай, что сестра у тебя с изъяном.
— Ну, ей-богу, слово даю.
— Аль у тебя в домашности своего винного зелья нет? Пей, сколь хочешь. Я буду спокойна. Ты в своей избе, а она на крепком запоре. Никто тебя не обидит. Варнаки весной на любой тропе. Виновата я, что ты людям мало добра дарил? Не осуждаю. Должность у тебя такая: не будешь справлять, в штольне робить заставят. Тебя начальство по шее хлещет, а ты в отдачу холопов плетью стегаешь. Ноне у любого мужика против тебя лихая дума. Да чего, прости господи, мечу слова, они тебе все одно что горох об стену.
Лукерья взяла со стола чугунок с варевом и ушла. Куксин, покачав головой, откашлялся, встал из-за стола, посмотрел в окно. В палисаднике под кустами смородины купались в пыли куры, а возле них важно выхаживал золотисто-кумачовый петух. Оперение на птице переливалось под солнечным светом радужным жаром.