Вернулась Лукерья. Поставила на стол сковороду, прикрытую крышкой.
— Чего ране времени из-за стола вылез?
— Петухом любовался.
— А утрось чего орал? Прирезать велел горлопана. Эдакого петуха по всей округе не сыщешь. Весь рудник его голос хвалит. Не петух, а истый павлин.
— Ну, утрось я спросонья чудил. Напугал он меня. В голове гудело, вот и спустил с языка неверное слово. Петух дельный. Постой! Где ты павлина видала?
— Как где? В Катеринбурге, у Харитонихи. Садись.
Лукерья сняла со сковороды крышку. Куксин от радостного удивления всплеснул руками, увидев в сметане жаренных карасей.
— Лушенька! Как благодарить-то тебя за эдакое ядево?
— Ладно, проживу и без благодарности. Ешь. Какой ты ни есть для людей, для меня все одно брат. Родная кровь.
— Мудреная ты. Иной раз тебя и не поймешь. То клянешь, а то через край жалеешь и балуешь.
— Так, чать… — Лукерья, не договорив, махнула рукой, углом платка вытерла повлажневшие глаза и уж собралась положить на тарелку Куксина самого крупного карася, как с улицы донесся зычный крик:
— Кушкин!
Услышав чужую фамилию, Куксин, насупившись, рывком встал из-за стола:
— Кого еще черт принес? Какого ему Кушкина надобно? — Выглянул в окно и хотел метнуть крепкое слово, но, оторопев, отвесил поклон и поспешно выбежал на крыльцо.
Перед палисадником стоял тарантас, запряженный парой гнедых лошадей, в окружении шестерых конных стражников. В тарантасе сидел худощавый седой мужчина в мундире чиновника Горного управления. Куксин почувствовал, как по спине заползали мурашки. Нежданного гостя он знал давно. Благообразный вид чиновника с постоянной улыбкой на холеном лице был приятен, но Куксин знал, насколько обманчив облик приехавшего Хрисанфа Леонидовича Дружнина.
— Ну, здравствуй, Куксин. Вот нечаянно и встретились. Прости, стражник, сдуру фамилию твою переврал. Памятуй, что не фамилия красит человека, а человек фамилию. Помоги встать на ноги.
Куксин помог Дружнину вылезти из тарантаса. Чиновник, сняв шляпу, перекрестился. В руке у него толстый хлыст, сплетенный из сыромятных ремешков.
— Как доехали, ваше высокородие?
— Сам знаешь здешние дороги. В мои годы пора дома сидеть, а меня генерал Глинка посылает в крамольных делах разбираться и бунтарство пришибать. — Чиновник, улыбаясь, осматривал Куксина, а тот не мог понять причину такого внимания к своей особе. — А ты постарел. Радости не вижу на твоем лице. Не рад моему наезду?
— Нежданно-негаданно пожаловали, вот я вроде в растерянности.
— Всегда нежданно прибываю, как снег на голову. Вид у тебя, Куксин, болезный.
— Так точно. Маюсь.
— Чем маешься?
— Животом.
— Это пустяки. Жирно ешь, не соблюдая меры. Лечись настойкой на брусничном листе. — Разговаривая, чиновник вдруг стегнул Куксина по спине хлыстом. Заметив, что от удара смотритель вздрогнул, рассыпался смешком: — Неужели больно? Ведь хлестнул я от благодушия. Привычка у меня давняя хлыстиком выражать доброе расположение к людям. По характеру я добряк, а молва обо мне идет, как о лютом злыдне. Чего только не примешь от холопов, соблюдая в крае твердость законов его императорского величества, — Обернувшись к конвою, чиновник отдал приказание:
— Горошников, слушай со вниманием. Действуй на руднике, как договорились. Для охраны меня оставь одного стражника. Понял? Ну, Куксин, веди в свои хоромы. Побуду у тебя гостем не один денек. Слух идет, живешь чисто и будто даже без клопов.
— Так точно, без оных, но тараканы со стороны, случается, забегают.
— Это не беда, Куксин. Таракан в доброй избе — признак житейского достатка…
Поздним вечером, на исходе девятого часа, в парадной горнице смотрительской избы все еще горели свечи в медном канделябре, который возил с собой чиновник Дружнин.
Стоял канделябр на комоде возле хозяйской кровати, перенесенной для гостя из другой горницы. Стеганое лоскутное одеяло на ней упрятано в голубой пододеяльник.
Окна плотно прикрыты ставнями. Со двора слышен лай собак.
Дружнин и Куксин сидят за столом, покрытым домотканой цветной скатертью. Заставлен стол глиняными чашками с солениями. Среди них большая чугунная сковорода с недоеденным жареным карасем, две коньячные бутылки, но остатки вина только в одной.
Дружнин, изрядно выпив под карасей, охмелел. Над его головой на стене в деревянной рамке — портрет царствующего монарха. Чиновник без мундира, в белой шелковой рубахе с кружевами на обшлагах. По правую его руку на столе лежит пистолет. Облокотившись, Дружнин упорно не сводит глаз с Куксина, а тот под сверлящим взглядом начальства не может мысли собрать. Дружнин говорит с нотками сожаления:
— Нехорошо получилось, Куксин! Даже плохо! И надо же, чтобы именно с доверенного твоей воле рудника вышла крамола с подачей его высочеству холопского плача на бумаге, — Помолчав, Дружнин, сощурив глаза, вдруг спросил сурово, все с той же улыбкой на лице: — Как же ты посмел допустить такое? Ведь ты обязан знать душу любого холопа.
Не услышав от Куксина ответа, чиновник налил в свою рюмку вина. Подняв рюмку и держа перед собой, сказал уже ласково:
— Последнюю за здоровье государя и его наследника! — Выпив, с удивлением глядя на Куксина, спросил резко: — Как смеешь не пить за царственных особ, холопья душа?
— Так ведь грешно из пустой, ваше высокородие.
— Разве не налил тебе? Сам налей!
Куксин торопливо налил себе вина, а довольный Дружнин засмеялся:
— Вот дурак. Никак боишься меня, даже рука трясется. Я же… — И опять приказал: — Налил, так пей!
Куксин встал и, глядя на царский портрет, молча выполнил приказание.
— Винцо нравится?
— Духовитое.
— И зело хмельное, но полезное при выполнении заданий, требующих твердости характера. — Чиновник, задумавшись, прикрыл глаза, — А ведь тебе, холоп Куксин, собирались вольную дать, но задуманная на руднике крамола сию радость для тебя похоронила. Просто непонятно мне, как, будучи сам крепостным, не понял замыслов тебе подобных?
— Дозвольте высказать мнение. Не могли они сами такое удумать по своей темноте. Их надоумили.
— Кто?
— Не могу знать, но чую нутром, что надоумили.
— Зачем выкручиваешься? Должен честно сознаться, что проморгал беду. Повинную голову и меч не сечет. Впрочем, холопью все равно надо сечь. Вместе со всеми смотрителями будешь наказан. Даже вашего управителя не минует наказание, хотя у него в столице водятся заступники.
— Велико ли будет наказание? У меня, ваше высокородие, на руках немощная и убогая телом сестрица.
— Значит, кормившая нас горбунья — твоя сестра?
— Так точно.
— А какое она имеет отношение к твоей провинности? — спросил чиновник и вдруг раскатисто засмеялся: — Понял! Ты боишься, что тебя посадят в острог? Нет, это тебя минет, но выпорют обязательно. Хотя все будет зависеть от моего суждения о тебе при расследовании крамолы. Найдем виновных и — прощу тебя. Кого подозреваешь, Куксин? Может, кузнеца?
— Какого, ваше высокородие?
— Который тебя щипцами за глотку схватил. — Чиновник погрозил пальцем: — Я все знаю. Донес мне про такое издевательство холопа над тобой смотритель Федюхин, с коим ты вчера бражничал. Ты ему доверился, а он, выгораживая себя передо мной, выдал доверенную ему тайну, аки Иуда Искариот.
— Вот проклятый!
— Ему надо было выгораживать себя, ведь и его холопы были в той крамольной толпе. Ты, Куксин, лучше других, хоть не врешь вместе с управителем, что происшествие организовано беглым Савватием Крышиным. Только глупец может поверить таким сказкам.
— Слыхал я про такое, но мыслимо ли, чтобы варнак осмелился скрадываться под боком у Катеринбурга?
— Погоди! Крышина знаю. Второй раз я его в острог запер. Крышин особый мужик! Хитрющий, стервец! Но на такое дело, как эта крамола, и у него бы смекалки не хватило. Тут кто-то другой, но умник. Ведь как было придумано? Жалобу подали руки ребенка, и оказался он с твоего рудника. Конечно, девчонки на руднике теперь и в помине нет. Спрятали ее, понятно, у кержаков в скитах.
— Никак нет. Аниска здеся живет.
— Как так? Ты пьян, Куксин, а потому думай, что говоришь.
— Истинное слово, на руднике девчонка. Завтра же сами на нее поглядите.
Подавшись вперед к Куксину, чиновник опрокинул на столе пустую бутылку.
— Так это прекрасно! Ты же просто чудо мне открыл, если не врешь. Она нам все расскажет. Как сумел сохранить девчонку?
— Прикажете утром схватить ее?
— Боже упаси! Какой же ты озверелый человек. Я приехал к людям с добром. Успокоить приехал их. Поживу, пригляжусь ко всем, а уж после цап-царап. Понял? Сперва по-хорошему, а потом кнутиком.
— Весь рудник перепорете?
— Нет. Порка напоследок. Сначала выловим среди работных вожаков-умников. Вот кузнеца позволю тебе выпороть в первую голову. Сам стану бабенок похлестывать. Люблю наблюдать, как под плетью вздрагивают. Теперь, Куксин, поркой с мужиками нелегко сладить, потому у холопов заводится смелость. А этого нельзя допускать. Чем это псы встревожены?
— Песья тревога мудрена, особливо в наших лесных местах.
— И то верно, пусть лают. У тебя их много?
— С конюшенными — десятка полтора.
— Прикажи собак с цепей спустить, пусть на воле бегают возле избы.
— Спать не дадут брехом.
— Глупости. Человеку, у коего совесть чиста, собачий лай сну не помеха. А теперь на боковую. Ступай. Мне надо в одиночестве перед сном помолиться. Все, о чем говорили, позабудь. Не может у меня по положению быть с холопом дружеского разговора.
— Покойной ночи, ваше высокородие.
— Постой. С утра приставь ко мне для услуг приятную на лицо женщину. Впрочем, я сам ее выберу. У тебя бобылки водятся?
— Не без этого.
После ухода Куксина чиновник запер дверь горницы на крючок, положил под подушку пистолет, снял сапоги и, не перекрестившись, лег на кровать.
На комоде в канделябре догорали четыре свечи…