Погожий день простоял жарким.
Савватий Крышин наконец-то услышал долгожданные вызвоны била с рудника. Он лежал на крутом склоне оврага под душистыми лапами пихт, опьянев за день от крепкого запаха нагретой смолы.
На дне оврага в мочажине болот и патлах осоки — омут, от него до рудника рукой подать, поэтому Савватий и выбрал это глухое место для дневного укрытия.
Извещенный о приезде чиновника, Савватий уже две ночи прятался на сеновале у Степаниды Митиной. На рассвете уходил в пихтач, где коротал время за раздумьями.
Приезд чиновника ни для кого не был неожиданным. Работные люди не сомневались в том, что подача прошения царскому сыну обозлила весь чиновный Екатеринбург. Савватий, предупреждая людей о неминуемой расправе, внушал рудокопам смелую мысль в знак протеста уйти бобылям в Сибирь на вольную таежную жизнь. И теперь надеялся, что поведение чиновника будет лучшим доказательством необходимости исполнить задуманное.
Вызвоны била вестят об окончании рабочего дня на руднике.
Савватий терпеливо ждал прихода рудокопов Гаврилы Соснина и деда Иннокентия с последними новостями о прошедшем дне. Уже пал на леса кумачовый отблеск отгоревшего заката. Вокруг сгинула знаткость теней. В болотистых мочажинах, возле омута, в гнездовьях подали голоса дикие утки. В лесах наступила короткая тишина между дневными и вечерними перепевами птиц.
Далеко застрекотали сороки. Савватий тотчас выбрался из-под пихтовых лап, спрятался за выступ скалы и стал внимательно прислушиваться, ожидая условного знака, обычно подаваемого дедом Иннокентием. Тропинка Савватию из укрытия хорошо видна, но желанных друзей на ней нет. Торопливое стрекотание сорок все ближе и ближе. Савватий уже не сомневался, что по лесу кто-то идет. На тропинке, поднимаясь на склон, появился Гаврила Соснин, но в одиночестве. Отсутствие деда Иннокентия встревожило Савватия, он побежал Гавриле навстречу. Сошлись в густых зарослях пихтача, и Савватий сразу спросил:
— Пошто один?
— Так пришлось. Видишь, сам подзапоздал. За дедом стражники глаз держат. Да что там, самому почудилось, будто за мной присматривают.
— Это наверняка. Садись. Как у вас? Никого на допросы не брали?
— Пока нет. Тишь и гладь, божья благодать.
— Люди как?
— Вроде спокойны, но с задумками. Вот бабы меня тревожат. Особливо бобылки. Понимаешь, требуют, чтобы в случае чего мы их с собой в уход взяли.
— Этого нельзя. Идти придется наугад, вслепую. Сибирь, она Сибирь. Вольная жизнь нелегкой может обернуться.
Про это самое я им толковал. А они свое. Чем, дескать, Стешка Митина лучше нас, а ее Савватий вроде берет.
— Узнали-таки про такое тайное.
— Так ведь бабы. У них на все свое бабье чутье. Утрось были ходоки с соседних участков. Там тоже тихо. Чиновник, кой у нас, побывал у соседей раньше, а потом уж к нам приехал. Мне, Савватий, сдается, с нас начнут дознавательские терзания.
— Соседские мужики уходить сбираются?
— Десятка три наберется. А с нашего, если баб возьмем, то за семьдесят душ ручаюсь.
— Рано ручаешься. Сам только поведал, что задумки у мужиков появились. И причина их мне понятна.
— Может, скажешь?
— Причина в повадке чиновника. Сперва все ждали расправы, а ее не случилось. У людей явилась надежда, что все обойдется по-хорошему. Дескать, начальство простило людям самовольство.
— А ведь верно говоришь. Начальник ходит по руднику с улыбкой. Хлыстиком по голенищам сапог похлестывает, на людей волком не смотрит. С бабами и девками балагурит. Это, кому ни довелись, как-то непонятно.
— Да ты, Гаврила, не бойся яснее сказать. Ведь знаешь, смутило мужиков обхождение чиновника-карателя. Чего от меня правду скрывать?
— Слыхал я, кое-кто поговаривает, что, дескать, вовсе зря мы насторожились, потому никто нам в зубы не тычет.
— Может, сам начинаешь сомневаться?
— Вроде нет.
— Так слушай. Думаю, прибыл Дружнин с твердым заданием вырвать из ваших рядов мужиков, на коих у него есть подозрения. Сразу взять быка за рога не посмел, стражников с ним мало. Неугодные начальству умники-мужики на всем пространстве Березовска водятся. Дружнин надеется, что найдутся доносчики. Усыпляя вашу встревоженность, он и прикидывается овечкой. Коль Глинка прислал Дружнина, то это уже весточка о крепкой расправе. От улыбочек Дружнина на уральской земле немало людского горя народилось. Потому скажи мужикам, кои в уход собрались, чтобы от мирных гулянок Дружнина душой и разумом не размякали. А с какими повадками Куксин вышагивает?
— Вовсе по-чудному. Утрось заходил в кузни, со своим обидчиком, ровно с дружком, словом перекинулся.
— Вот это, Гаврила, верная подпора моим словам. Сбивают мужиков с толку. Морочат они головы ласковым обращением. Один по-барски, а другой — как ему велят. Туманят людям головы до поры до времени. Видать, придется мне и днем на руднике скрадываться, а то вы по доверчивости натворите беду.
— Зря! Постоять за себя сумеем. Пусть только тронет!
— Бунтарством похваляешься — это хорошо. Да вот солдат в Катеринбург нагнали, и вас чуть что — сразу примнут. Сейчас другое надо — слово держать крепко. Решили уйти в сибирскую сторону, так тому и быть.
— Но, ежели не тронут, то пошто же?
— Тронут! Порука тому Дружнин на руднике.
— Как-то мудрено все оборачивается… Степанида велела тебе седни ночью на рудник не выходить.
— Я, Гаврила, своим умом живу.
— Женщина тревожится за тебя.
— А я тревожусь за тех мужиков, кои моим словам о воле поверили. Уйдет рабочая сила с Урала, тогда хозяева начнут почитать нас за людей. Без наших трудовых рук им петля. Нынче не примечаю, как по-другому вырешить дело. Уходом и беду отведем от семейных. Ответ на нас ляжет.
— Так ведь страшно разом в лесную жизнь нырнуть. Ведь до Сибири надо дойти.
— Дойдем, в этом не сомневайся.
— Ты ночью заявишься?
— Обязательно! После меня повидай деда Иннокентия.
— Пожалуй, пойду.
— Ступай. За новости благодарствую. В обрат доведу тебя тропой вокруг омута на пасеку. Дальше, но безопасней, ежели на тебе чьи недобрые глаза.
Послышалось стрекотание сорок.
— Погоди, Гаврила.
— Нет никого, — успокоил Соснин. — Птицы из-за ночлега спорят. Послушай ладом. Вовсе не тот стрекот…
Ветреная ночь. Для Дружнина на руднике пятая по счету. Не спит. Ходит, заложив руки за спину, по горнице при свете одинокой свечи. От порывов ветра постукивают ставни. В тишине смотрительской избы только что часы пробили одиннадцать. Собаки лают редко и неохотно.
Прожив пять дней, Дружнин начал сомневаться в правильности своих действий. Ведь совсем недавно он был уверен, что миролюбие собьет рудокопов с толку, кое-кто развяжет языки, доносчики дадут в его руки концы нитей, по которым он без особого труда доберется до смутьянов.
Прошло пять дней, но этого не случилось. Дружнин не мог уяснить, в чем допустил просчет, так как считал себя опытным глушителем вольностей крепостного люда. На этот раз Дружнина крайне удивило и озадачило необычное равнодушие людей к его присутствию, ко всем проявлениям милостивого к ним расположения. Даже распоряжение улучшить питание не заставило работных высказать благодарность. Непонятное поведение крепостных сбило с толку его самого. Он начал придирчиво присматриваться к людям. Его насторожили взгляды стариков-рудокопов. Он привык видеть их покорными, придавленными годами непосильного труда, смирившимися с безысходностью своего крепостного бытия. Но именно в их глазах чувствовалась сумрачная затаенность. Какая-то многоликая, непреклонная суровость была во взглядах женщин. Она заставила Дружнина отказаться от намерения искать среди бобылок женщину для услуг на время пребывания на руднике.
Шагая по скрипучим половицам в раздумье о всем происходящем, Дружнин все больше утверждался во мнении, что крепостными кто-то продуманно руководит. У них какой-то замысел, с крепостными происходило малопонятное, а главное — во всем их поведении есть нечто новое, никогда раньше не существовавшее. Прежде любое свое недовольство они выявляли в крикливых, а порой и в разрушительных возмущениях. Но теперь в общем равнодушии к присутствию Дружнина на руднике, хорошо известного им карателя, был непонятный умысел. Какой же? Кто внушил его работным людям? Кто он? Успев повидать на руднике всех подозреваемых работяг, Дружнин убедился, что среди них нет человека, способного быть вожаком. У него даже зародилась мысль о беглом Савватии Крышине, но он прогонял ее и улыбался, зная, что Крышин — это тоже всего-навсего бунтарь, способный только на подстрекательство к бунтарству.
Не-е-ет. Вокруг него крепостные жили чем-то затаенным, жили, позабыв смирение и страх перед ним. Его улыбка не сгоняла с людских лиц сумрачность. Уже не раз, просыпаясь ночами, он думал о словах генерала Глинки: «Надлежит тебе искать новые пути для обуздания мятежной воли крепостных». Какие пути? Вот уже пять дней он шел совершенно непривычным для него путем, однако безрезультатно.
К тому же привезенные запасы вина выпиты. Привычка быть под хмельком требовала постоянного удовлетворения, а теперь бутылки были пусты, и это усиливало и без того скверное расположение духа чиновника.
Вновь пробили часы. Дружнин круто свернул к двери и, приоткрыв ее, позвал:
— Куксин!
В дверях появился взлохмаченный смотритель.
— Спал?
— Никак нет, ваше высокородие. Что прикажете?
— Слушай внимательно. Возьми стражников, верных тебе конюхов и обыщи все казармы, все жилье. Не забудь ни одной щели. Всех найденных чужаков приведи ко мне. Будем действовать твердо, если не понимают добра. Ступай. О результатах доложишь. Буду ждать…
— Слушаюсь, ваше высокородие…
На шестое утро вызвоны била не потревожили сон Дружнина. Оно молчало. Работный люд, взбудораженный ночными обысками, начал привычную работу при ярком солнце, но нестихший ночной ветер нагнал часа через два тучи и пошел дождь.