Боюсь за девку, Ксения Захаровна. Стратоныч к ней липнет. Упаси бог!
— О чем ты?
— Какая непонятливая! Стервятник Стратоныч на девичью чистоту. Его Дарья вчерась ко мне прибегала. Упреждала, что мужик вовсе башку потерял, как Анютку на промыслах увидал. Сама знаешь, приказчик. С него взятки гладки.
— Не посмеет. Глупости говоришь.
— Мужик есть мужик. За всем одна не могу углядеть. Парун погода стоит. Перекалится в девке кровь, позабудет про чистоту. Сама поди знаешь. Иной раз трудно нам собой совладать.
— Глупости.
— Для тебя, может, и глупости. Сама не святая баба была, а потому и свидетельствую, что нам иной раз ласка нужнее хлебушка.
Ксения засмеялась. Анисья, улыбаясь, засмотрелась на нее:
— Красива ты ноне. В полном цвету.
— Сейчас начнешь меня поучать уму-разуму. От матушкиных глаз из города убралась, так здесь под твои попала.
— Слова от меня не услышишь. Живи в свое удовольствие. Только об одном все же скажу. Не глянется мне, что больно долго во вдовьей сбруе по свету гуляешь.
Ксения снова рассмеялась.
— Смеешься?
— Смеюсь, потому грустить надоело.
— Не позабывай, что грусть тебя за любым пеньком караулит, заводится она у нашей сестры от самого, можно сказать, радостного.
— Да не пугай меня.
— Что тебя пугать? Упреждаю только. Долгонько вчерась у Сереги гостила.
— Люблю с ним разговаривать. Большим мастером стал. Он тоже на Анюту заглядывается?
— Скажешь! Да он ни на одну девку не глядит. Для него первое дело — работа. Девки наши на него шибко обижаются. По нем на приисках немало девок и баб сохнут. Парень видный, а на девок не глядит. Сказывают, какую-то поделку из камня рубит.
— Разве не видала ее?
— Что ты! Никому не кажет.
— А мне показал.
— Ты — другое дело. Ты — хозяйка. Чего рубит на сей раз?
— Это пока секрет даже от тебя, Степановна.
— Секрет так секрет, только в народе говорят…
— Знаю, что говорят. Рубит он, Степановна, женщину в полной одежде.
— Верю тебе, потому видела поделку. А почему такая молва ходит?
— Молчать умеешь?
— Лучше рыбы, если понадобится.
— Матушку мою рубит из мрамора Сережа.
— Не врешь?
— Правда.
— А дельно это? Ведь Василиса живая.
— Она и в мраморе у Сережи тоже живая. Сидит в кресле.
— Вот поглядеть бы!
— Не покажет.
— Он такой. Что ему втемяшится, кулаком не вышибешь.
— Только уговор. От меня ничего не слышала.
— Будь покойна. Пусть Кирилл поможет Сереже советом. Стоящий парень.
— Зимой пошлю Сережу учиться в столицу. И об этом никому ни слова.
— Вот это надумала! Он не раз говаривал мне, что надо ему ладом поучиться. «Руки, говорит, у меня есть. Помысел на поделки водится, а познания мало. Без познания в моей работе, говорит, все одно, что слепым ходить…» Только ежели решила для Сереги хорошее, то не передумывай. А то ведь у тебя: сегодня пригож, а завтра негож.
— Сережина судьба — для меня особая судьба. За ней в оба глаза буду приглядывать.
После полудня Анисья Ведеркина верхом на буланом коне возвращалась в Ксюшино с дальних промыслов. Ехала берегом. Солнечная теплынь душила зноем. Жар шел от песков и камней. Из лесу тянуло паркостью, даже близость воды не приносила облегчения.
Видела Анисья: на всех промыслах бурлила обычная, каждодневная работа. Всюду копошились люди, перемывавшие пески. Возле балаганов и шалашей гомонили малые дети, покинутые родителями на весь день. Изнемогая от зноя, люди рыли пески. Девушки катали тачки с песком на промывку, а с промывки на отвалы. Всюду крики, перебранка и — редко — смех.
Взмокнув от пота, Анисья всматривалась в работу старателей. Завидя ее, смотрители начинали сердитей покрикивать на свои артели, утомленные жарой и нелегким трудом. Все сегодня радовало Анисью. Золото шло не постное. У многих артелей выпадал фарт на хорошие самородные гнезда. Жизнь промыслов шумела, как бурная горная река…
В березовой рощице Анисья натолкнулась на девушек, праздно сидевших в тени. Девушки заливались смехом. Рассказывала им что-то известная на промыслах остроязыкастая Ленка — беглая монастырская послушница. Натянув повод, Анисья остановила лошадь.
Девушки ее не видели. Ленка, подобрав подол и оголив стройные ноги, говорила:
— И вот, девоньки. Верьте не верьте, ваша воля. Хвастать не стану. Встал это он передо мной на колени и давай мои ноженьки целовать. Целует эдак с жадностью, слюнями смачивая. Целует, а я горю вся кровяным огнем. Целует, а я чую, что вот-вот упаду наземь. Целует ноженьки мои, колени целует, а я вся горю и разум терять зачинаю…
Анисья спросила сердито:
— И кто же тебя водой залил?
Девушки от ее голоса окаменели. И только Ленка, не убрав с лица улыбки, обернулась к Анисье.
— Заместо работы побасенками занялись. Все ты, Ленка. Сама себе разум возле мужиков свернула, так и подружек тому же обучаешь? Врешь дурам, а они рты разинули. Кто тебе ноги целовал? Сон, что ли, видела?
— Ничего не сон. Явь рассказываю. Девки просили. Поп монастырский мои ноги целовал, когда черта из меня ладаном выкуривал.
— Молчи, бесстыжая!
— За что ее костишь? — спросил подошедший с берега старатель Еремеич.
— За дело. Балясами девок от работы уводит.
— Ты на меня за это наскакивай. Моя в том вина, что они в тени присели. Я их под березки попастись послал. Жарынь какая. Вижу, сама взмокла, а ведь ты на коне. Пускай девки отдохнут.
— Роздых — одно… Отдыхать отпускать твоя воля, Еремеич. Ежели тебе золота не надо, то в том не моя забота.
— Мы свое намоем. От нас наше не уйдет.
— Послушал бы, о чем девки речь вели.
— Про парней судачили.
— Ленка, твоя проповедница, про поцелуи им сказывала.
— Плохого в этом ничего не углядываю. С поцелуев в бабе человеческая жизнь начинается. Зря девок строгостью шуруешь.
— Заступаешься за них?
— Обязательно заступаюсь. Моей артели девки. Дошлые по разумению. В работе злые, такие же и в озорстве. Все им охота познать. Здоровые девки, мыслишки у них о здоровом да о земном заводятся. Живут себе смело, и зазору в этом нет, что от подружки про поцелуи слушают. Сыпьте, сороки, к лопатам с тачками, а то глядите, как Анисью Степановну озлили.
Девки убежали на берег реки.
— Сердишься, родимая, по сущим пустякам. Чего тебе надо? Робит народ изо всех сил. А ты все недовольна. Так думаю, что это в тебе от старости. Злишься, что молодость вместе с нами в пески втоптала. Вспомяни, как сама-то, бывало…
— Знаю, какой была.
— Подумай, сколько годиков друг друга знаем. Помнишь, какой был Еремеич? Ухорез парень. Не видал, думаешь, как ты…
— На такое у тебя память светлая.
— Да она у меня на все светлая.
Анисья, посмотрев на старика, усмехнулась.
— А помнишь, как плясали с тобой? Вот теперича бы тряхнуть в плясе.
— Куда тебе! В жарынь из валенок не вылазишь.
— Валенки — не зазор. Душа во мне молодостью, Степановна, по сей день ярится. Ты на девок от седины шипишь, а я о тебе как о молодухе думаю. На вот!
Старик достал из кармана штанов самородок, положил его на ладонь, протянул Анисье.
— Гляди какой. Будто жучок пузатый.
Взяв самородок, Анисья, прищурившись, внимательно его рассмотрела.
— Верно. Вовсе на жука похож.
— Вот и приладь его на голенище, как от меня память.
— Нет. Прошло время, Еремеич. Не тот блеск ноне золота на моих голенищах. Возьми его в обрат. Отдай от меня Ленке. Скажи, чтобы брошку либо серьгу из него наладила. Скажи, что я велела.
— Чудная ты. То девку костила, а то одариваешь.
— Мало ли. Озлилась. Чему она учила девок? Про поцелуи слушать?
— Ты смекай: не Ленка, так другие их этому обучат. Пусть лучше друг от дружки про все бабье узнают. Потому в знакомый голбец лезть страху меньше.
— Слушаю тебя и думаю: во всем девкам потакаешь. А кажись, с умом мужик.
— Это от доброты себя к девкам располагаю. Уж больно они у меня все хорошие да дельные.
— Видать. Почему же это модники возле них собрались не больно хорошие?
— И это должна понимать. К сапогу грязь пуще липнет, чем к лаптю. Вот Ленку для примера взять. Из монастыря от послуха к золоту сиганула. В монастыре бы ей все одно житья не было. Исчихалась бы с ладана. А здесь? Погляди на нее, как с тачкой выступает, — как боярышня.
— Ну тебя! Как был греховодником, таким и остался.
— До гроба таким буду.
Анисья тронула лошадь и поехала.
— Не позабывай про меня. Молодой хозяйке поклон сказывай. Желаю повидать ее на нашей делянке. Скажи, пускай свою тень на мои пески обронит. Еремеич в бабьей красе толк понимает.
Анисья засмеялась и, обернувшись к старику, погрозила ему плеткой.
Пустив коня рысью, Анисья проехала версты три к тому месту, где в ложбине речки Моховки трудилась в артели Анюта. Не увидев ее среди девушек, осмотревшись кругом, спросила работавшую женщину:
— Слышь-ка, Спиридоновна, где же Анюта?
— Да недавно была. Искупаться, поди, убежала в озерко. Жарища. Потом, как в бане, седни ополаскиваемся.
Анисья рванула повод и круто свернула к лесу. Въехала в его духоту. Наклоняя голову, чтобы не задевать ветки, поехала между деревьями, услышала смех Анюты. Остановив коня, Анисья спрыгнула на землю. Вышла к прибрежному тальнику. Опять услышала смех Анюты уже совсем близко. Девушка говорила:
— Да не лапай меня, старый чёмор! Не для тебя народилась. Уйди! Пошто в тальнике хоронишься, когда купаюсь?
— Люба мне через силу. Возьми подареньице.
От волнения у Анисьи перехвдтило дыхание. Она крепко зажала в руке черенок плетки. Раздвинула вихры тальника, увидела Анюту в расстегнутой кофте, Стратоныча с шалью в руке.
— Бери, дуреха. Для тебя выбрал.
— Врешь все. У своей Дарьи из сундука слямзил. Видать, что ношеная шаль.
— Сделай милость, примерь.
—