Давай порадую тебя.
Взяв шаль, Анюта накинула ее на плечи:
— Любуйся. Запоминай, какая в ней.
— Голубушка моя! Пташечка заморская!
Стратоныч схватил Анюту за плечи, притянул к себе, но девушка вырвалась.
— Опять лапаешь! Держи шаль. Не надо от тебя подаренья. Чужая тебе.
Набросив шаль Стратонычу на голову, Анюта звонко засмеялась.
— Не мучай меня, голубушка. Только словечко скажи. Венцом с тобой покроюсь. Барыней жить будешь. Добром не пойдешь — сворую.
— Руки коротки. Степанку на тебя пожалюсь. Он из тебя память обо мне кулаками вышибет.
— Жизни своей для тебя не пожалею.
— Анисье на тебя пожалюсь.
— Хоть самой Карнаучихе жалься, все одно от тебя не отступлюсь, пока не завладею.
— Хвастаешь, — громко сказала Анисья и вышла из тальника.
Анюта, вскрикнув, убежала в лес.
— Не лезь к девке, Стратоныч.
— Здравствуй, Анисья Степановна.
— Не ищи тропку к ее молодости. Вишенка не по твоим гнилым зубам. Остатний раз упреждаю. Ежели еще раз тебя возле Анюты угляжу, то при народе бить стану.
— Пустое плетешь, баба. У самого плеть не короче твоей.
— Она не про мою спину. Наказ тебе даю: без дела на промыслы морды не совать. Даже взглядом не смей моих девок и баб поганить.
— Твой наказ для меня не указ. Сам наказы давать умею. Ездил сюда и буду ездить. Для того и живу, чтобы баскими девками любоваться. Для меня ты, Степановна, только еловая шишка на ровной полянке. Ежели жить станешь мешать, могу тебя подбором раздавить. Не из трусливого десятка.
— Какой храбрый! Перечишь мне. Топай отсюда!
— Не мыркай.
— Топай, говорю, а то в воду стряхну.
— Силенки не хватит.
Анисья неожиданно шагнула к Стратонычу, сильно ударила кулаком в грудь. Смотритель, взмахнув руками, пошатнулся и, зацепившись каблуком за корень, повалился на землю.
— Богатырь! Это тебя шутя стукнула. Что? Лежишь? Волк исовский. Я только с виду старуха. Кулак мой звякает до беспамятства.
Поднявшись с земли, Стратоныч сжал кулаки и шагнул к Анисье.
— Еще разок хочешь? Могу привесить.
— Кабы не была бабой, показал бы тебе звезды при ясном солнышке.
— Благородный какой! Давно ли перестал баб избивать? Позабыл, как в их утробе младенцев насмерть захлестывал?
Стратоныч, выругавшись, пошел к ельнику, где стояла его лошадь…
Все небо в затейливой паутине звезд, их лучистое мерцание светлило густую темноту ночи. За далекими лесистыми горами горизонт дрожал бледным светом — то далеко вспыхивали молнии, и от этого под небесным шатром душно людям, зверям и птицам. Душно самой земле.
Ксения шла берегом реки по кромке сырого песка.
Шла и думала о себе и Сергее. Не могла не думать. Мыслей много. Ксении скучно без Сергея. Все мысли снова о его ласке, от них стучало в висках. Она боялась, что уже полюбила парня, не знала — поверить ли в это свое чувство.
Путались мысли Ксении. Издалека донеслась песня. Остановилась. Прислушалась к полету звуков в ночной тишине. Осмотрелась. Поняла, что ушла далеко от села. Никогда раньше не видела таких частых прибрежных кустов. Постояла, повернула обратно и брела, не ускоряя шагов. Вслушивалась в приглушенный расстоянием напев. Звучала, казалось ей, какая-то новая, незнакомая песня. О чем? О любви?..
Но вдруг она разобрала слова далекой песни и вспомнила, что знает ее, не раз певала сама. Обрадовавшись, Ксения запела.
Ее голос сливался с доносившимися певучими звуками, а ночное эхо разносило по горным увалам под темным звездным небом песенный трепет любви.
Подходя к селу, Ксения услышала на реке плеск. Замедлила шаг. Увидела, что к берегу пристала лодка. Покашливал в ней плохо различимый впотьмах мужчина. Ксения подошла ближе к воде, узнала приискового конюха Никодима.
— Куда плавал?
— Кто это? Не вижу тебя.
— А гляди хорошенько. Я и в темноте узнала тебя.
— Да это хозяюшка! По голосу тебя, Ксения Захаровна, признал. Морды ставил. Анисья к утру свежей рыбки заказала.
— Никодим, запряги сейчас Воронка в коляску.
— А куда, дозволь узнать, ехать собралась?
— На каменоломни свезешь меня.
— Твоя воля. Только ночь на дворе.
— Запряги. Надо мне. Ночью люди тоже живут.
— Как велишь, так и будет излажено. Анисье, поди, надо сказать.
— Сама скажу. Пойдем.
— Сейчас, сейчас. Только лодку привяжу, чтобы течением не унесло.
Из открытого окна исходил от свечи неяркий свет и едва рассеивал темноту на верхних ступенях крыльца. Подойдя к дому, Ксения разглядела сидевшую на ступеньках Анисью Ведеркину.
— Никак с памятью дружишь? — тихо сказала Ксения.
— Тебя поджидала. Зря эдак вольно в ночную пору за околицу выходишь.
— Душно. Гроза будет.
— Духота и меня с постели подняла. Да и ты запропастилась.
— Встревожила тебя, ушла, не предупредила?
— Встревожила. Только вовсе другим.
— Чем?
— Вроде ничем. Только душой чую, что ты который день сама с собой споришь.
— О чем?
— Сама знаешь про то. На старости я душой к чужим бабьим тревогам прилипчива стала. Загодя чую их. Поди, не станешь спорить, что все твои тревоги перевидала, окромя тех, кои в Петербурге без меня заводила в дворянском звании.
— В столице жила без тревог. — Ксения опять прислушалась к песне, теперь уж другой, доносившейся издалека. — До чего же хорошо поют!
— Уходишь от разговора со мной? А зря.
Ксения ходила возле крыльца, склонив голову. Анисья не спускала с нее глаз. После долгого молчания спросила:
— Может, пойдем спать?
— Ступай. Мне не хочется. Нет у меня сна, Анисья.
— Знаю. Не первую ночь покоя в постели не находишь. А все потому, что смелости нет самой себе признаться.
— В чем признаться?
— В причине тревожности. Крепко она в твоем разуме завелась. Не дает тебе отдыха.
Ксения, чувствуя, что Анисья вызывает ее на откровенность, села на завалину перед освещенным окном.
— Просто удивительно, как сегодня особенно душевно поют.
— Всякий раз так поют. Просто песня сегодня тебя шибче волнует. Слова в ней про любовь.
— Я велела Никодиму запрячь Воронка.
— Так. Спасибо, что, наконец, дельное сказала. Не совсем передо мной душу захлопнула. Ночь ведь. Может, до свету погодишь? Сама про грозу поминала. Раньше боялась грозы.
— То было в детстве.
— Так. Куда ехать надумала, догадываюсь. Дорожка туда недальняя, но лесная. Одну тебя в ночную пору не отпущу.
— Со мной Никодим. Сейчас начнешь пугать лесной нечистью?
— Чего тебя пугать? С лесом не хуже моего дружишь. Пугать не стану, а сама с тобой поеду. Потому перед матерью за тебя в ответе, а главное — совесть велит возле тебя быть, когда в сердце твоем новое чувство гнездо свивает.
— Мне обязательно надо сейчас Сергея увидеть. Сказать решила ему.
— Про то, что, в остатний раз свидевшись, позабыла сказать? Видать, тогда смелости не хватило? Бывает, молча решишь, а словами высказать страшно.
— Твое ли это дело, Анисья?
— Осерчала? Вовсе на материнский манер обрываешь вопросом, когда недовольна спрошенным. Говорю по той причине, что опасаюсь за того человека, коему хочешь заветное высказать. Ведаю, что иной раз заветное не только радостным оборачивается. Обо всем ли, голубушка, хорошо подумала? Есть у тебя надежда, что поверит он в сказанное? Не испугает оно его? Понимай. Стоите вы оба, будто на одной лесенке — только ты наверху, а Серега внизу. Он ведь хорошо различает, кто ты для него. Может, надо еще подумать обо всем при дневном свете. Может, тебе от духоты приспичило немедля повидать крепостного парня, губы коего согрели твои губы.
— Анисья!
— Может, и у него давно есть заветное, о чем надо тебе сказать, а он не торопится говорить. Понимает, что уздечка его подневольной жизни в твоих руках. Ведь как ее вздумаешь натянуть, так и дышать ему придется.
— Анисья!
— Погоди, Ксения Захаровна. Голос холодом не студи. Разговор у нас с тобой с глазу на глаз. Вот про что скажу тебе. Любит Серега тебя. Любит, а поверить в счастье боится. Знаешь, отчего в нем страх за свое счастье? Он ведь про многое о тебе знает. И до него молва доплеснула плеткинское хвастовство. Но ведь ты для него все равно как звезда светлая. Любит он тебя тоже по-светлому. Сама лаской одарила его, радостью, не подумав, что от нее в парне заведется любовь. А она завелась.
— Сказал тебе?
— Упаси бог! Разве такой парень скажет кому про самое драгоценное всей жизни? Чую его любовь. В глазах его вижу, когда на тебя смотрит. Ты тоже чуешь, оттого и решение приняла.
— Про все знаешь?
— Не слепая. Неужли занозилась? Гляди, Ксения Захаровна! Не позабывай, от любви иной разок наша сестра наново рождается. Подумай — надобно ли тебе наново нарождаться? Не ошибись в себе. В разуме-то у тебя память про дворянство водится. Ты от любой ошибки, как курица от дождика, отряхнешься, а как Сергей станет жить из-за твоей ошибки?
— Помолчи! Говоришь, говоришь!
— Извиняй. Видать, надо было смолчать.
— Неужели не понимаешь, что обо всем подумала. За высказанное спасибо. Большое спасибо.
— Немедля поедешь?
— Конечно. Где же Никодим?
— У конторы, поди, дремлет, на облучке дожидаясь. Ступай. Только свечу задую. Вся ты в мать, голубушка, по бедовости…
ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ
1
Стояло время июльской теплыни. Наказывали частые грозы, и от молний случались лесные пожары. Тихон Зырин второй месяц налаживал медный рудник на крутых горных увалах, в кольце болот под именем Синюхины Бани. Заповедная лесная вековечность неохотно допускала людей в свои непроходимые чащобы. Место, выбранное для рудника, окружали сплошные массивы леса. Высоченные лесины с темной хвоей, словно припачканной сажей, переплетались между собой ветвями. Без топора нет дороги. Комли лесин опутаны куделей серого мха, на ветках седые и зеленые мшистые бороды.