— Правильно. С болотным газом нам долгонько воевать придется. За этим ко мне и пришел?
— Нет, не за этим. Ватага кержаков на заре пришла.
— Опять? Кто такие? Старшой кто?
— Иринархом назвался. Будто знаешь его.
— Иринархом?
— Говорит: «Скажи Тихону, что Иринарх, лекарь из Костромы».
— Быть того не может!
— Вспомнил?
— Его вовек не забуду. От смерти меня выходил возле Сатки. Неужели и тамошние кержаки поднялись для кочевья?
— Сказывали пришельцы, что заводчик, юрезанский генерал, ретиво раскол в лесах шевелит.
— Сухозанет там орудует.
— Иринарх с двумя сынами пришел. Ну и мужики. Смотреть страшно на их силищу.
Возбужденный, с речки вернулся Петюшка.
— Видел косолапого. Большущий такой. Чайник где? Вижу…
Тихон задумался, словно бы прикидывал что-то в уме.
— Сколько людей пришло?
— Одиннадцать. Трех собак с собой привели. Ихние псы — хорошие сторожа.
— Иринарх для нас прямо самородный человек. Лекарь отменный, да и про медь много знает.
— Радоваться надо, что к нам народ идет.
— Я, Назарыч, радуюсь. Только побаиваюсь, чтобы о скитниках весть до Муромцева не дошла.
— А на него плевать… Вовсе забыл — вчерась от него гонец пригонял, велел беглеца выдать.
— Выдал?
— Экий ты. Назарыча не знаешь? Сказал гонцу, что руду копаем для завода его барина, а посему для распознания ее годности нам надобен доменщик.
— Смотри, чтобы за беглецом сам Гусар не объявился.
— Милости просим. Принять и его сумеем не хуже, чем Комара.
— Расхвастался. Он, брат, дворянин.
— Велика птица! Страшная с виду птица индюк, а из его хвоста ребятишки перья выдирают. Ступай, хозяин, чаевничать.
— А ты?
— Напился уж.
— Тогда приводи чаевничать Иринарха.
— Это сичас. Да и сам в охотку послушаю вашу беседу… Гляди! Легок на помине. Без приглашения жалует.
— Он, — согласился Тихон, узнав в высоком старике, идущем на пригорок, кержака Иринарха Соковицына. Он шел не торопясь. Впереди бежала лохматая рыжая собака.
Подойдя к Тихону, старик остановился, прищурившись, расчесал пальцами седую бороду, отвесил низкий поклон, коснувшись земли правой рукой.
— Дозволь, Тихон Петрович, объявиться перед твоими очами.
— Сделай милость, Иринарх Кронидыч!
Оба одновременно шагнули друг к другу. Обнялись. Разжав объятия, с любопытством ощупали друг друга взглядами.
Голова Иринарха — с копной густых волос, седина в них еще не совсем выбелила былую черноту. На старике длинная, ниже колен, холщовая рубаха без опояски. Ее ворот расстегнут, а на груди, на холстине, славянской вязью вышиты слова евангелиста Иоанна. Красные нитки слиняли, но, приглядевшись к буквам, можно прочесть: «Вначале бе слово и слово бе бог».
Внимание собаки привлек Петюшка. Подойдя к нему, пес обнюхал босые ноги. Иринарх, заметив это, спокойно сказал:
— Умник, не докучай знакомством.
Пес, взглянув на хозяина, виновато завилял хвостом, отошел в сторону и, зевнув, улегся на полянке.
— Вот уж не ждал, не гадал свидеться с тобой, Иринарх.
— Ты, может, и не ждал, а я давненько держал в разуме желанье повстречаться с тобой, Петрович.
— Из памяти тебя не терял.
— Ты ноне, выходит, в новом звании значишься? Хозяином стал? Радостно повидать тебя. Вижу, натура твоя покедова без изъяна. Радостно глядеть на тебя. Аж слеза в глазу копится.
— Пойдем в избу! За чаем все выспрошу! Без малого годов шесть не виделись!
— Погоди! Кишки чаем пополоскать успеем. Споначалу, Петрович, если разрешишь, сходим к шахтам. Спорую работу на руднике повидал. Шумно живете. Любо глядеть. Только не все у вас по-справному. Это хочу по дружбе сказать.
— Ты, старикан, прыткий, — усмехнулся Назарыч. — Дельного следа здесь о себе еще не оставил, а сбираешься про огрехи речь вести.
— Угадал. Есть огрехи. Их, милок, не только я, и зайцы, поди, приметили. По твоему разумению шахты обряжают, а посему зря встреваешь в разговор с обидой.
— Огрехи на руднике меня перво-наперво касаются. Возле здешней меди неспроста маячу, — со строгостью сказал Назарыч.
— Ведаю про то, что на руднике ты не последняя спица. Слыхивал людскую молву про тебя, что с понятием в горном деле. Но здеся, милок, не все по-ладности ладишь. Торопыга ты, под стать Петровичу. Унюхали вы медное богатство, выбили пять шахт к руде, и уж чудится вам, якобы с ходу отворили медную кладовку. Ан нет! По моему понятию, только руками коснулись того богатства рудного, кое земля уральская вам для растравки из себя наружу выпихнула.
— Коль так, говори без утайки, в чем углядел огрехи, — попросил Тихон.
— Во всяких пустяках. С виду будто неважных, а на деле опасных в горном хозяйстве, Петрович. Возле шахт ужо укажу на них. Любая промашка в горном деле опасна, а возле здешней меди на особицу. Поглядим. Посоветуемся, а затем решите: должны ли принять ко вниманию мое тараторство.
— Дай сперва хозяину чаю напиться. Да и сам погрей утробу. Чать, всю ночь к нам топал? Чую, нет большой беды в наших промашках.
— Плохо чуешь, милок. Чаевничай на доброе здравие, а мы с Петровичем, коль ему будет угодно, к делу подадимся. По горячему следу толковее про все растолкую.
— Мне тоже с вами идти? — спросил Петюшка.
На вопрос паренька с улыбкой ответил Иринарх:
— Оно, конешно, неплохо и тебе с нами для навыка поглядеть, но все же лучше побудь возле самовара.
— Чайник у нас.
— Все одно — дельная посудина. Вот и пригляди, чтобы к нашему возврату вода в нем не остудилась.
— Ладно, — недовольно уронил слово Петюшка и, нахмурившись, сел на завалину.
Тихон и Иринарх пошли с пригорка. Назарыч постоял, досадливо сплюнул, пошел за ними следом. Опередив всех, бежала собака, свернув в кольцо хвост.
Шли молча.
Миновали заросли вереска, начался осинник. По гатям перебрались через болото, вступили в темень елового леса. В нем по мостику перешли речку. Лесины стояли тесно, ощерившись рогатинами обломанных сучьев. Под ногами, на мягком настиле опавшей хвои, похрустывали шишки.
— Твои медные угодья, Петрович, в земле с мудреностью покоятся. Окромя меди тут и железо в достатке. Кварец есть, а возле него и золотишку самородному закутки сыщутся. — Помолчав, Иринарх спросил: — Как народ синюшный угар переносит?
— Тяжело. Кашель душит по ночам, — ответил Тихон. — Надумал Назарыч людей на время ближе к пригорку перевести.
— В летнюю пору от синюхи спасения нет. Страшнущие болотные топи возле вас.
— По мне, мошкара и комарье хуже синюхи.
— Против гнуса дымом можно загородиться, а от синюхи чем? Телом народ не болеет?
— Не жалуются.
— Чего захотел. Будто не ты и сказал. Кто же станет хозяину жалиться на телесную хворь? Люди ведают, что больных тебе не надобно. Вот ваш первый и главный огрех. К руде лезете, а про людей позабываете. Ты на меня, Петрович, взгляд не скашивай. Мои слова иной раз как плеть. Скажу тебе: болеют твои люди телом. Чирьи их одолевают от гнилой воды в забоях. Нутреная вода возле меди злая на людское тело. Калечит.
— Слышишь, Назарыч? Видал больных? Может, скрытничаешь? — жестко спросил Тихон.
— Не видал. Может, есть болящие, только разговоров о хворости не слышно в народе.
— А уж тебе, Яков Назарыч, вовсе грешно позабывать про гнилую воду в медных шахтах. Аль не носил на себе пятен от гнойных ран?
— Нашивал. Выходит, должен каждому под рубаху заглядывать? У меня других забот выше головы.
— Должон о людях заботиться, ежели радеешь о судьбе рудника. Тут, брат, работный человек дороже золота. Его руками живет рудник. Силу человечью надобно беречь. Места по руде здеся какие? Ведаешь, что в здешней породе замки над медным богатством излажены крепкие? Трудновато будет работным людям из-под них медь выгребать. Потому ваша забота о людском житье-бытье должна ходить коренным конем. Первейший это ваш огрех на руднике. Аль думаете без сильных людей медью разжиться? Говорю тебе о сем, Петрович, веря, что хозяйское звание не убило в тебе истинное человечье звание. Без заботы о людях судьба тебя живехонько с хозяйского седла скинет.
Тихон молчал, только крепко сжатые губы да хмурь на лице выдавали досаду. За неласковыми разговорами подошли к ближней шахте. Горизики воротом выводили из ее ствола тяжелую бадью с медной рудой. Когда деревянная бадья на канате повисла над зевом колодца, сноровистые руки горщиков, оттянув ее, опустили на землю возле порожних тачек.
Иринарх взял из бадьи кусок мокрой руды, спросил горщиков:
— Как, мужички, шибко водица мочалит?
— Аль не видишь? Кабы не эта напасть, разве столь за день добра на свет божий подымали? Откачиваем, откачиваем, а воды того боле. Смотритель сулит насосов прибавить, да посулы у него в дырявых карманах. Понятие в руде имеешь, старче?
— Малость.
— Значит, видишь, что руда первый сорт. Дельная шахта. Хозяин, взгляни на канат под бадьей. Староват на крепость.
— Седни заменим, Тихон Петрович, — сказал Назарыч.
Отойдя от шахты, Иринарх обратился к Назарычу:
— Ворот надо выше поднять. Легче будет бадью к земле оттаскивать.
— Можно и переладить, — неохотно ответил Назарыч.
— Вода на твоем руднике — лихое горе, Петрович.
— А мы ее вроде и не боимся. Справимся с таким горем. Дай срок, так и паровые насосы заведем, — снисходительно промолвил Тихон.
— Нет, Петрович, воды больше всего бойся. Она в забоях для работного люда страшнее страшного суда. Теперича к другой шахте пойдем.
— Шестую бьем по счету, — пояснил Назарыч.
У шахты Иринарх проворно снял рубаху, наполовину оголенный, по шаткой стремянке спустился на первый ярус. За ним последовал Тихон. Назарыч остался наверху, умышленно начав разговор с тачечниками, отвозившими пустую породу.
В шахтном стволе, еще только выдолбленном в породе и не облаженном деревянным срубом, работали рудокопы с распухшими от комариных накусов лицами. Под сильными, звенящими ударами их кайл отламывались куски породы, выравнивались линии стенок.