— Бог помощь! — приветствовал Тихон работающих.
— Бог помощь, братаны! — сказал Иринарх.
Рудокопы, не прерывая работы, отвечали возгласами:
— Поклон за доброе слово.
— Долгой жизни, старче.
— Робим, хозяин, на усталь не жалуясь.
Под ударами одного кайла, высекавшего из гранита искры, начали отваливаться вместе с породой комья медной руды с примесью магнитного железняка.
— Чего, братан, медь с железом путаешь? — смеясь, спросил рудокопа Иринарх.
А рудокоп, перестав долбить стенку, улыбнувшись, ответил:
— Сию путанину земля без моего спроса завела. Железо тоже людям на пользу. Скоро зачнем забои бить к жирной меди. Гляди на пласты медных жил.
Иринарх, рассматривая стену ствола, довольно прищелкивал языком:
— Верно сказываешь, браток. Заприметь, Петрович. Эдакое нечасто приходится глядеть. Лежат медные жилы в обхвате железняка, будто налетом, но с толстыми примазами окислой меди. А это дельный знак. Верно говорю, браток?
— Тебе ль про то не знать, Иринарх. Да и хозяин, Тихон, тоже понимает чё к чему.
— А сюда, Тихон, взгляни. Посторонись, браток.
Рыжебородый, сильно облыселый рудокоп, опустив кайло к ногам,отошел от стенки.
— Видишь, Петрович, кварец с голубинкой.
— Его здеся в достатке попадается. Держи, хозяин, подареньице. — Рудокоп достал из кармана штанов обломок кварца. — Золотишко в нем. Гляди: пучками травинок. Утрось отломил. Только кварцевая жила своротила в сторону, да разом на моих глазах сгинула. Вот оказия.
Взяв из руки Тихона обломок кварца, Иринарх внимательно рассмотрел его.
— Обмана нет. Золотишко. Так-то выходит, Петрович. Золото дружбы с медью не гнушается.
— Давай-ка еще пониже спустимся, — предложил Тихон.
Второй ярус шахты долбили молодые парни.
— Кою сажень бьете? — спросил Иринарх.
Услышал ответ русоволосого с перевязанным лбом:
— Седьмую начали.
Иринарх, осматривая стенку, насторожился, увидев, как под ударами кайл отпадают крошеные куски от жилы малахитовой зелени. Приглядевшись к стене, он крикнул парням:
— Легче бейте!
— Чего легче? Силы не занимать.
— Говорю тебе — легче!
Парни перестали работать, недовольно осматривая старика.
— Неужели новый начальник отыскался?
— Не замай расспросами, — сурово крикнул Иринарх, — дело говорю! Легче бейте! Несмышленыши: «Силы не занимать»! Иной раз она и не на пользу. Не уральцы, видать, ежели не распознаете в зелени медную синь с примешинами медной черни.
— Аль плохо?
— Разумейте, к чему клоню. Долбите каелками, а не видите перед собой на стенках водяных пузырьков земного дыхания. Глядите теперича ладом. — Иринарх несколько раз провел ладонью по пластам.
Парни, подойдя к стенке и вглядываясь, заговорили в голос:
— Верно! Гляди, Сань!
— Пузырьки! Право слово!
— Аль не ладные они?
— По горным приметам подают недобрую весть, — ответил Иринарх.
— Про что?
— Большая вода вовсе близко. Вот и робьте с бережением. Так-то, умники. Ежели сейчас воду пустите, беда невелика, выскочите. А опосля люди в забоях от нее не успеют живое дыхание спасти. Бывайте здоровы! Тебя, светлый, как зовут?
— Лукьяном.
— Двумя перстами крест кладешь?
— Где как приходится. Ноне со старой Христовой верой трудновато жить. Христу-то все одно, как крестишься. Люди это сами надумали, без его указки по-разному креститься, чтобы еще тяжелыие жилось.
— Размышляешь?
— Обязательно.
— Понапрасну силу из себя буйством не выкидывай. Медное дело в труде сурьез уважает. Полезем к солнышку, Петрович.
— Погоди, — остановил Тихон. — Может, ствол долбим не на правильном месте?
— Ишь, как понял. На правильном. Только этот ствол глубже семи сажен бить почитаю опасным. Мокро дышит порода. Забои в шахте бей только по правую руку. Вода, она вода. В шахте люди робят.
Поднявшись с Тихоном из ствола, Иринарх надел рубаху.
— Бережешь лопотину? — спросил Назарыч.
— Не стану беречь ту рубаху, которой меня одаришь. Ты на какую глубину задумал в энтой шахте в породу врыться?
— Глубоко здеся, упаси бог. Руда с породой в споре, медной черни много. Опять же мокрота. Опасаюсь воды. Может, подскажешь?
— Иринарх считает, что не глубже семи сажен, — ответил на вопрос Тихон.
— Может, так и изладим, — неопределенно высказался Назарыч.
— Главное, медный начальник, крепь ствола изладь тройную. На ваше счастье, руда здеся лежит чуть не наруже. Вскрышей ее брать можно. Выберете ближние пласты рудорождения, а потом, поразмыслив, за глубокими полезете. Ты, Назарыч, родом из купечества, а потому жадность в разуме твоем гнездится.
— Аль знаешь меня?
— Как не знать! Припомни богословскую медь, ну хоть шахты возле Дикого озера. Ты на них штейгером маячил?
— Верно.
— Торопыжный у тебя характерец. Тебе бы поскорей выгрести добро из земли, а о тех, кто его в земном чреве для тебя каелками отламывает, не удосуживаешься думать. Мужик ты на разум дельный, зла видимого против работных людей не замышляешь, рукам воли не даешь, опасаясь Петровича, но о своем прибытке не позабываешь. Теперича пошли чаевничать, а то там вихрастый рудознатец поди чайник на костре пережег.
Отойдя от шахты, Иринарх остановился на просеке возле береговой кромки болота, всплеснул руками:
— Глядите! Разве это порядок? Добытую руду валите в ряд с кучами пустой породы.
— Места на просеке в обрез, видишь.
— Так распорядись, Назарыч, пустую породу валить в болото. Наладьте гати и бутите породу в трясину, хоть до второго пришествия.
— Вот это, Назарыч, он нас ущучил, — покачал головой Тихон.
— Вы на меня не серчайте, потому пришел к вам не в гости. Примете, стану в ряд с вами робить, — Иринарх разошелся. — Какого шута тянете и не налаживаете шахтные печи для обжига на древесном угле руды под купферштейн?
— Так ведь мы только зачали, Иринарх Кронидыч.
— Ты, Назарыч, не увиливай и не старайся меня навеличиваньем умаслить. У меня против тебя занозы нет. Понимай, на руднике Петровича должон быть первейший горный порядок.
Навстречу шел хромой мужик. Мужик, поравнявшись и увидев хозяина, снял войлочный треух. Иринарх спросил его:
— Какая немощь в ногах?
— Мозоли.
— Эк врешь! Боишься правду высказать при хозяине? Заголи штанину. Заголи, говорю!
Мужик нехотя исполнил просьбу Иринарха. Нога рудокопа в синих нарывах.
— Вот гляди, Петрович. Синюшная, болотная болесть.
Тихон хмуро сказал рудокопу:
— Чего, как дитя малое, недужишь, а молчишь?
— Мне такое, хозяин, не в диковинку. Годы нестарые, заживет. Ежели на всякую хворь заботу класть, с голоду ране времени состаришься. Мы ко всякому привычные. Уральского мужика чирий в гроб не уложит. Пошел я. Недосуг мне. Извиняйте.
— Слышал, Иринарх Кронидыч? — спросил Назарыч. — Ты о них велишь заботиться, а они сами себя не берегут.
— Время такое подошло. Вот и говорят люди одно, а думают вовсе другое, — посуровел Иринарх.
ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ
1
В первые дни августа из Петербурга прибыл курьер и вручил генералу Глинке строгое распоряжение Берг-коллегии. В нем было два ясных пункта: первым предписывалось отбирать у частных владельцев в казну все не разрабатываемые меднорудные месторождения; вторым предписывалось передавать их в распоряжение владельца Старого завода для пользы развития на Урале медной промышленности.
Кроме того, этот же курьер привез известие о смерти в финляндской ссылке именитых в крае миллионщиков — Петра Харитонова и Григория Зотова.
Распоряжение о меднорудных месторождениях произвело среди владельцев таковых неописуемый переполох…
В небесах с неподвижными облаками сгущалась яркость солнечного заката. Перед Ксюшином лесная дорога, покрытая блеклыми тенями, кружила, взбиралась на гору, плутала по косогорам. Лес, заваленный сухостоем и буреломом, подступал к ней вплотную. Иногда он отдалялся в овраги с шумливыми речками, и тогда вместо хвойных стен леса дорогу прикрывали хилые осиновые и березовые рощицы, поросшие малинником и кустами шипицы с алеющими ягодами.
В глубинах леса пересвистывались птицы. В кудрях берез судачили сороки, в кустарнике у берега речки перекликались кукушки.
По дороге бежали две тройки. Белая тройка, разудало гремя бубенцами, катила коляску Василисы Карнауховой. Конями правил хмурый рыжебородый Наумыч.
Гнедая тройка везла тяжелую коляску Марии Харитоновой. У коренника на дуге колокольцы подвязаны, а на пристяжных совсем не прилажены наборы бубенцов. Вел тройку кержак Патрикей с золотистой окладистой бородой, любимый хозяйкой за осанку на козлах.
Когда дорога с полей свернула в лес, Мария Харитонова пересела в коляску Карнауховой. В харитоновской коляске теперь ехала в одиночестве, вольготно раскинувшись жирным телом, монашка мать Соломония и гнусаво пела стихиры. Хозяйки сидели в коляске, обложенные подушками. Серая пыль густо опудрила их одежду, особенно она была заметна на трауре Харитоновой.
Распоряжение о меднорудных месторождениях встревожило вместе со всеми промышленниками и Карнаухову. Не имея никаких сведений от Тихона, она решила поехать в Ксюшино. Харитонова катила в Кыштым, везла старой Зотихе и Александру Зотову весть о смерти Григория Зотова и своего мужа — Петра Харитонова.
— Прямо должна тебе сказать, Василиса Мокеевна, выпало мне счастье — путь-дорога с тобой. Подумать боязно, как бы я перенесла в одинокой дороге мое горе и обиду. В дороге меня завсегда скучища одолевает, а ныне в придачу ко всему напасти житейские, вдовство, поношение незаслуженное от наследника престола.
Карнаухова, поморщившись, глянула на Харитонову, вздохнув, сказала:
— Опять про то же?
— Всяк про свое. Как хочешь суди о моих словах, а только говорю тебе, как попу на исповеди. На будущего царя буду мысленно пребывать в обиде до гробовой доски.