— Неужели тот Иринарх, который тебя от застуды возле Сатки в скиту выходил?
— Он самый. А ты помнишь?
— Все о тебе помню. Каждый шаг твой у меня в памяти. Даже про такое помню, о чем сам не сказывал. Мой ты, Тихон. Вот говорят, на старости память у людей, как решето. Зря говорят. Из моей памяти про тебя ничего не высыпалось. Слова твои, может, теперь и не все помню, но те, кои сказал мне у первого лесного костра, до единого помню: «Вот эдак бы всю жизнь возле ног твоих сидеть». Вот что сказал тогда.
— Почему о них вспомнила?
— Ими ты, Тихон, навек в полон мое сердце и разум взял. После них счастье с тобой испытала. Великое бабье счастье. Оно меня все еще греет. Напугаюсь иной раз чего житейского, прошлого, сейчас же от страха заслоняюсь мыслью о счастье с тобой. Грешно, что заставляла тебя вместе со мной счастье воровать. Зато оно жар-птицей во тьме моей жизни светило. Путано жила. Ох как путано! Ты, Тихон, не про все мои тропы возле золота знаешь. Не обо всех ямках, в кои падала, тебе рассказывала. Боялась, что, узнав неладное, кинешь меня и схоронишься в лесах, как иной раз хоронился годами. Холодела тогда. Стыла вся, покоя лишаясь, когда долго возле себя не видела. Когда сторонился меня да в другие бабьи глаза заглядывал. С тобой только и грелась радостью, ласковые слова слышала. Сама мало их знала. От тебя ласковости научилась.
— Про ямки, в кои оступалась, про то, как часто подолом за сучки возле чужих костров цеплялась, да при луне на чужие мужицкие руки опиралась, я знал. Мучило меня это знатье. В лес от него убегал. Позабыть тебя собирался, но не мог, потому в моем сердце любовь берег. В тебе чуял свет жизни. Помысел о тебе радость приносил. Всякий шаг по земле ради тебя ступал, но сказать о том, что ты все для меня, никому не посмел. Чужая ты для меня была по закону.
Разволновавшись, Тихон встал.
— Зря мы с тобой, Лисушка, этот разговор затеяли.
— Вот и назвал меня тем именем. Прежнего облика на мне в помине нет, а вот назвал меня сейчас Лисушкой, и по-молодому забилось сердце. Люблю тебя, Тихон, как всегда любила. Бережно от всех укрыла нашу тайную любовь. Кроме нас только бог о ней знает, но, видать, за грех ее не считает. Только подумай, как давно мы с тобой о любви нашей, о молодости не говорили. Одна этой памятью жила. Любовь к тебе — моя истинная любовь, хотя народилась из-за моей корысти. Понадеялась, что укажешь мне путь к золоту. Согрела тебя, а потом сама возле тебя так пригрелась, что не послушалось сердце разума, когда хотела тебя позабыть. Чудно теперь от Карнаучихи про такое слышать. Чудно про молодость речь заводить. Но ведь, Тихон, и сейчас, поди, помнишь мое молодое лицо, кое впервые увидал при полыхе костра. Помнишь, как обнял меня? — Карнаухова, не сводя глаз с Тихона, встала. — Помнишь, как вырвалась из твоих рук, побежала по лунному лесу? Помнишь, как догнал меня? Как вскрикнула от радости и прижалась к твоей груди?
Карнаухова прикрыла глаза. Ее губы вздрагивали. Покачнулась, а Тихон, подхватив ее, поцеловал. Руки Карнауховой обвисли. Выронила посох. Упал в пятно солнечного блика, загорелись на нем искрами самоцветы. Карнаухова открыла глаза. Прислонилась головой к плечу Тихона и, не освобождаясь из его объятия, произнесла шепотом:
— Живое, стало быть, наше счастье. Грешно нам теперь звать его краденым.
— Грешно, Лисушка!
* * *
На воле шел спорый дождь. Шум его доносился в открытые окна летней горницы Анисьиной избы. Слышно, как булькала вода, стекая с крыш в лужи возле завалины. На селе скупо лаяли собаки.
Карнаухова, проводив Тихона на рудник, спозаранок собралась спать, но, раздумавшись, так и не легла. Ходила по горнице. Прогулка с Тихоном сильно ее всполошила. Временами от приятных воспоминаний у нее перехватывало дыхание. Сильно начинало биться сердце, во рту горкло. Тогда она останавливалась, прислонялась к стене, боясь упасть. Успокоившись, снова принималась ходить, и было ей радостно. Не осталась одинокой. Не забыл ее Тихон. Поняла, когда обнял и поцеловал. От его поцелуя в ее ушах долго звенели колокольчики. И еще было приятно сознавать, что Тихон, будучи по-лесному суеверным, ни единым словом не упрекнул за то, что отвела его от золота к медной руде.
Пережитое за день отодвинуло все житейские мысли в сторону. Ей не хотелось думать ни о чем другом, кроме того, о чем говорила с Тихоном у омута. Перебирала в разуме прошлое. Машинально прислушивалась к шуму дождя, то затихающему по временам, то усиливающемуся. Различила кашель Анисьи из другой половины избы, остановилась. Подумала: какой-то чужой для нее стала Анисья с самого первого дня нынешнего приезда Карнауховой в Ксюшино. Никогда раньше не видала Анисью такой хмурой. Подошла к двери и позвала ее:
— Степановна!
Вместо ответа услышала шаги босых ног. Анисья вошла в горницу:
— Звала, кажись?
— Не спишь?
— Заснула было малость, да дождь разбудил. Ишь какой частый сыплет, — недовольно сказала Анисья.
— Посиди со мной.
Анисья села на скамью у окна, смотрела на шагавшую по горнице Карнаухову.
— Легла бы лучше. Весь день на ногах.
— Думать легче расхаживая. У старости свои повадки. С утра спросить у тебя хотела.
— Про что?
— С чего Ксюша на мрамор перебралась?
— Понять не могу. Дня за три до твоего приезда туда подалась.
— Может, укрываешь что от меня?
— Ксюша теперь без нянек живет.
— Хочешь, чтобы поверила, будто причина ее переезда от твоих глаз укрылась?
— Не имея твоего наказа, не доглядывала за ней.
— Стало быть, мое твоим перестало быть?
— Перестало! Ты, хозяюшка, жить зачала по-непонятному для меня.
— В чем перемену узрела? Неужли в том, что после приезду не с тобой беседу вела, с Харитонихой вожгалась?
— Не чуешь, стало быть, в себе никакой перемены?
— Господь с тобой, Анисья! Почему ершом топорщишься?
Анисья поднялась со скамьи.
— Да что с тобой, родимая? Вся в тревоге.
— Дозволь на свою половину уйти, — сказала Анисья.
— Погоди, Анисьюшка. Впервые со мной такая неласковая. Не признаю тебя.
— Сама себя не признаю с той поры, как Тихона к меди приставила. Как осмелилась лесные законы Урала, не тобой заведенные, порушить? Как посмела, от золота не уйдя, к меди шагнуть? Чужой спиной заслонилась. Неужли жадность тебя на такое темное дело толкнула?
— Погоди. Обмолвилась, про жадность помянув?
— Нет, не обмолвилась. Месяцы про такое думала. А уж сейчас, ежели стала говорить, — Анисья перекрестилась, — благослови господи все до конца тебе высказать. Решение твое медную руду копать из ума меня вытряхнуло. Зимусь в твоей опочивальне тебя о том упреждала. Грозила не пустить тебя на этот путь.
— Помню.
— А ты решила меня, дуру, обманом обойти. За руду схватилась, а от всего Тихоном заслонилась.
— Не стоит он разве того, чтобы промышленником в крае быть?
— Тихон не такого стоит. Его руками свое богатство ты с уральской земли подняла. Не смела его возле руды ставить. А ты сделала это из-за своей жадности. Преданность его на подлость использовала. Полоз ему золотые тропы доверил, а ты его к Медной Хозяйке в работники наняла.
— Молчи про такое! Слышишь, Анисья!
— Не стану молчать!
— Заставлю тогда!
— Не заставишь! Бить будешь, и то не стану молчать!
— Анисья!
— Тебе все равно, что с Тихоном возле руды сдеется. Тебе бы только замысел своего уроса ублажить. Будто не знаешь, отчего Лев Расторгуев в одночасье помер? Оттого, что от золота к железу кинулся. Аль перестала теперь верить, что его порешила нечистая сила, коей подвластны земные богатства Камня? Образовалась? Заноситься стала под старость? Опять надумала дурить из-за славы, довольно спорила с генералом. Генерал отступился, пошел с тобой на мировую, а нечистая сила от тебя отмахиваться не станет. Понудит тебя присмиреть, в ноги ей с прощением поклониться. Не посмотрит на то, что Карнаухова. Руду спасла, а от трусости перед нечистой силой Тихоном прикрылась. Спор из-за меди с Седым Гусаром выиграть порешила руками и жизнью Тихона. Да он тебе свою жизнь уже давно отдал. Позабыть хочешь, что немало людей ради твоего богатства в землю легло. А ты, поди, теперь и поминанье о них в церкви не подаешь? Позабыла про кресты на их могилах? Гоняла уже Тихона на верную смерть в Соймовскую глухомань, когда расторгуевская слава тебе покоя не давала. Поглядела бы своими очами, в каких местах твоя медь лежит. Синюхино царство возле меди. Задыхаются там люди. Их тебе не жаль. Про Тихона подумай. Мужик, как и ты, со старостью венчается. Сама ступай туда свою медь копать.
Анисья, сжав кулаки, подошла к Карнауховой:
— Бей меня за все сказанное. Молчать не буду.
Карнаухова в ответ обняла Анисью. Та не вынесла ее неожиданной ласки, зарыдала, уткнувшись лицом в грудь хозяйки, но продолжала говорить:
— Измаялась, измаялась от тревоги за тебя. За все измаялась, что помогала тебе на Камне выкапывать. Не могу больше. Нету у меня силушки!
— Успокойся, успокойся, родимая!
— С той поры как стали медь копать, неровно золото в песках. То густо, то пусто.
Карнаухова, успокаивая Анисью, подвела ее к кровати, усадила.
— Не было у нас раньше такого. Людей страх охватывает. Чуем, что Полоз, серчая, отводит от нас твое золото. Я перед тобой за все в ответе. Народу на промысле много. Всякий рот есть просит.
— Не думай о таком. Не из-за жадности Тихона на медь поставила. Не без тревоги на это пошла, из-за беззакония Гусара. Нельзя ему воли давать, потому, обретя ее, многих затопчет.
— Послушай меня, Василисушка. Запоминай слова. Ослобони Тихона от меди. Гусар свою злобу на него перенес. Не говорил, что ли, тебе Тихон, как с заводчиком да с его управителем схватывался? Горяч Тихон. Бесстрашием своим ни перед кем не поступится.
— Веришь мне? Спрашивала сегодня Тихона. Не тревожится за свою судьбу.