— Правду от тебя скрывает. Бережет тебя.
— По душе ему рудное дело. Сам сказал, приковала его медь к своим богатствам. Мне не веришь, сама его спроси. Завтра же к нему поедем. Ты да Тихон дороги мне. Вровень с моими детьми дороги. Жизни не пожалею, когда понадобится вас от беды заслонить. Анисьюшка, не теряй в меня веры. Так же верь, как и тогда, когда позвала тебя с собой из родной деревни. Ваша я. Такая же, как и вы, — лесная. Всему лесному сама верю и знаю, что из моих песков Полоз золота не уведет…
Со двора последнего постоя перед Кыштымом тройка выкатила коляску с Марией Харитоновой на исходе восьмого часа.
Утро выдалось ветреное и пасмурное. Хмурой была и Мария Львовна оттого, что заспалась дольше обычного, а главное: после выезда из Ксюшина не притрагивалась к коньяку.
Резкое, совершенно непонятное изменение характера доброй благодетельницы монахиня Соломония переносила со страхом. Она даже с лица спала за эти дни. Вчера в пути вздумала запеть стихиры, но получила от хозяйки увесистую оплеуху, замолчала и от обиды всю ночь не смыкала глаз, гадая о причинах дурного настроения хозяйки, успокаивала себя тем, что злость ее скоро пройдет, как только появится здесь Хохликов. Больше всего монашку пугало равнодушие Харитоновой к вину. После разговора об этом с кучером она пришла к выводу, что причина тому опять же отсутствие Хохликова.
Удобно раскинувшись в коляске, Харитонова, прищурив глаза, смотрела на знакомые ей места и думала, как долго память хранит их приметы, хотя не видела округу уже восемь лег.
Тройка, оставляя за собой пелену пыли, лихо проносилась по улочкам деревушек, распугивая кур, тревожа собак, мимо полей с суслонами и лугов со стогами свежего сена. Тройка вбегала в перелески и березовые рощи, гремела копытами на мостах через речки. Когда тройка побежала тишком по сосновому бору, Харитонова прислушалась к лесному гуду. Шумели сосны. Была в их ровном шуме величавость покоя. Он умиротворял Харитонову, вселял в нее уверенность, что действительно едет в Кыштым, чтобы стать снова хозяйкой, а не гостьей в семье нелюбимой родни. Мысленно упрекала себя за то, что столько лет сиднем жила в екатеринбургском дворце, окруженная ненужными ей людьми, тупея от сплетен и вина. Думала, что и теперь в Кыштым приехала бы такой же, если бы не выехала из Екатеринбурга с Карнауховой. Всполошила ее Василиса, прогнала дрему, словами женскую гордость в ней расшевелила, заставила вспомнить, что еще не совсем остыла в ней кровь. Временами, раздумывая о себе, улыбаясь, стирала с лица постную хмурость. Ее охватывало чувство приятной, нежащей истомы, когда думала о горном инженере Хохликове.
Неслась тройка по дороге. Гулял ветер-трясун по вершинам сосен, шевеля иглистые космы. Прыгали белки по веткам, и яркими были краски соснового бора, душистого смолистостью. Второй час бежит тройка по бору, и Харитоновой приятно, что отсутствие бубенцов не мешает ей слушать протяжный лесной гуд. Легкое покачивание коляски усыпило Соломонию, она похрапывала. Кучер Патрикей, услышав храп, повернулся и ткнул ее в бок черенком кнута. Соломония, приоткрыв глаза, зло зыркнула на кучера, а через мгновение захрапела вновь. Харитонова по-прежнему некоторое время безмятежно отдавалась чувству сладкого томления и не обращала внимания на Соломонию, но оборотившись к ней, увидела ее открытый рот, из которого на грудь тянулась нитка слюны, поморщилась:
— Соломония!..
Вздрогнув от голоса хозяйки, монашка проснулась, испуганно уставилась на нее немигающим взглядом. Поспешно отерла губы, угодливо спросила:
— Слушаю твое повеление, благодетельница.
— Не зли меня храпом.
— Неужли храпела? Дождь, стало быть, будет. Завсегда перед ненастьем похрапываю.
— Врешь. При всякой погоде храпишь.
— Винца испить не желаешь ли, благодетельница?
— Про выпивку навек позабудь. Вдоволь налакалась под твои стихиры.
Зашептав себе под нос невнятное, монашка сокрушенно покачала головой.
— Чего шепчешь?
— Молитву творю. Занемогла ты, чую.
— Выздоровела. Восемь лет болела, травя себя вашим кислым духом. Как вороны, закаркивали меня причитаниями. Теперь от себя всех разгоню.
Соломония торопливо закрестилась.
— Крестись не крестись, все равно не поможет. Разгоню! Сама о своих грехах буду молиться. Завтра же из Кыштыма — кыш! В монастырь. Поняла?
— Пресвятая владычица…
— Реветь начнешь — из коляски вытряхну.
Всхлипывая, монашка затихла, но продолжала шевелить губами.
Тенистость соснового бора посветлела. Пошли еловые и пихтовые перелески по берегу реки, а над дальними лесами виднелись поднявшиеся над горными грядами вершины: Егозы и Сугомака — с запада, а с востока — Борзовской и Аракуля.
Увидев горы, Харитонова залюбовалась очертаниями их обрывистой неприступности, спросила кучера:
— Кажись, к дому подъезжаем, Патрикей?
— Да недалеко уж. Не позабыла, хозяюшка, горных сторожей Кыштыма?
— Попридержи коней. Пусть малость передохнут, а уж по заводу бурей меня пронеси. Пускай люди почуют, что хозяйка воротилась, про родное место вспомнив. День седни воскресный.
Патрикей натянул вожжи, лошади пошли шагом, отфыркиваясь и поматывая головой. Харитонова, повеселев, смотрела на лесистые дали. В стороне от дороги уже видны купы липовых рощ вокруг расторгуевских дач. За ними, на холмах, очертания огромного селения Верхнего и Нижнего Кыштымов и колокольни церквей.
Когда дорога начала огибать небольшое озеро с избушками рыбаков на берегу, Патрикей, повернувшись к хозяйке, погладив бороду, сказал:
— Дозволь, матушка, старинку вспомянуть?
— Валяй.
Патрикей щелкнул кнутом. Тройка, лихо взяв с места, понеслась. Она летела по кривым переулкам Кыштыма. Выскочив на главную улицу с аллеей бульвара, понеслась вихрем. Встречный народ шарахался в разные стороны. Мужики едва успевали снимать картузы, узнавая, по фигуре Патрикея, гостью в коляске, не слыша обычных бубенцов, почесывая затылки, с удивлением долго смотрели вслед.
Копыта коней дробно отбарабанили по мосту через заводский пруд. Харитонова увидела перед собой огромный отцовский белый дом за высокой стеной с башнями. Не успела она перевести взгляд на ложбину с корпусами фабрик, как коляска вкатилась в широкий двор и остановилась у парадного подъезда.
— С благополучным прибытием в родительский дом, хозяюшка.
Соскочив с козел, Патрикей поклонился Харитоновой в пояс.
— Спасибо. Помогай ноги на землю ставить. Встречи не вижу.
— Так мы же как снег на голову пали.
— И то верно.
Патрикей и Соломония помогли хозяйке вылезти из коляски.
От ворот к ним подбежал запыхавшийся мужик в поддевке и заорал на Патрикея:
— Куда вкатил? Как смел без дозволения? Зубов во рту, что ли, избыток?
Патрикей, не взглянув на оравшего мужика, отряхивал с подола хозяйки приставшие соринки от сена. Харитонова услышала обращенный к ней вопрос оравшего мужика:
— Кто такая будете? К кому и зачем пожаловали?
Харитонова сурово крикнула:
— Вот что, рыло! Кто ты такой, у меня нет интересу! Потому для тебя хозяйка! Не видал в жизни Марии Харитоновой? Как стоишь передо мной?
Харитонова уже подняла руку, чтобы ударить мужика, но в этот момент распахнулась парадная дверь, из нее, прихрамывая, с причитаньями выбежала домоправительница старуха Климовна с девицами. Сбежав с крыльца, она упала перед Харитоновой на колени:
— Родимая, ненаглядная, соколица!
Харитонова подняла старуху с колен:
— Встань, встань, милая.
Обливаясь слезами, старуха целовала руки Харитоновой:
— Дай поглядеть на тебя.
Выбежавшие со старухой девушки также стояли на коленях.
— Пойдем, Марьюшка, в горницы. Нежданно пожаловала. Думала, что не повидаю тебя перед смертью. А ты и объявилась.
Поднявшись на крыльцо в обнимку со старухой, Харитонова остановилась и осмотрела двор:
— Запустение и грязь во всем развели. — Повернулась к девушкам: — Кажите свою красоту, быстроглазые. Вставайте. Молодец, Климовна, неплохих невест вырастила. Постой! А это чья? Неужли Марфушка Мухина?
— Она самая.
Харитонова погладила по голове статную чернявую девушку:
— Помнишь меня, Марфушка?
От волнения девушка ничего не смогла ответить, лишь смотрела на Харитонову.
— Совсем красавицей стала.
— Марфа, живым духом лети в церковь. Упреди господ о дорогой гостье, — сказала девушке Климовна.
— Не надо. Пусть молятся. Успеем еще, Климовна, наглядеться друг на дружку. Веди лучше в дом, порадуй порядками в нем.
— Ох, матушка! Про какие порядки говоришь? Без тебя в доме не по-расторгуевски стало…
* * *
Умывшись и переодевшись с дороги, Харитонова осмотрела дом, была поражена его запустением. Прежняя отцовская роскошь в нем потускнела. Многие комнаты годами стояли на запоре, в них все погребено под пылью и паутиной.
Окончив осмотр дома, Харитонова обошла парк. В нем кое-где валялись упавшие с постаментов мраморные статуи греческих богинь и сатиров. Зеркала прудиков затянула зеленая ряска, беседка на берегу большого озера стояла с провалившимся куполом крыши.
Вернувшись из парка, Харитонова, обозленная всем увиденным, села за стол к самовару и, не дождавшись благовеста от обедни, начала пить чай.
Послышался трезвон колоколов. Климовна, угощая хозяйку свежими шанежками и крендельками, налила ей второй стакан.
В трапезную вошли с покашливаниями вернувшиеся из церкви Александр Зотов, его жена Катерина, жена Григория Зотова в черном старообрядческом сарафане и шушмурке на голове. Зотиху держали под руки две дородные женщины. Пришедшие поклонились Харитоновой. Она, привстав, тоже ответила им поклоном. Катерина шагнула к сестре, но, встретившись с неласковым взглядом, остановилась. Пришедшим стало не по себе под пристальным осмотром Харитоновой. Ее лицо передернулось гримасой, когда встретилась взглядом с Александром Зотовым. Он показался ей распухшим от полноты. Во взгляде его линялых глаз еще больше, чем у остальных, телячьей растерянности.