— Только полюбить не хочешь?
— И без любви от моей ласки вам не студено.
— Хитрая ты, Агапия. Тебя надо бояться.
— Бояться не надо, а слушаться обязательно.
— О поездке к генералу подумаю.
— Некогда думать. Седни отправлю вас в Катеринбург.
— Как будто приказываешь?
— Моя просьба — все тот же приказ, барин. Нельзя медлить. Пугнет генерал кержаков, тогда думайте, сколько душе угодно. Их только раз надо по-дельному пугнуть царской властью, вдругорядь не сунутся, а Зырину без них руду на свет божий не поднять. Теперь к самому главному речь подошла. Надо вам в Горном управлении сурьезное дело обладить. Подкупить кого следует.
— О чем ты?
— О царском указе, коим вам власть над медью дается. Плохо на Камне заводчики с указом знакомство сводят. Сами говорили, что многие его еще не читали. Сами говорили, что в нем недосказы письменные имеются. Сами говорили, что они хозяевам медной руды права дают спорить с вами. А вам этого не надобно. Аль не так?
— Продолжай, только по-понятному, без кержацкой мудрости.
— Дельному чиновнику подачку суньте. Научите послать с указом чиновника по Камню, чтобы объехал всех заводчиков. Ознакомил их с царской милостью для вас. Пускай каждый заводчик расписку даст в прочтении указа, чтобы не мог никто отпираться, не ссылался на неведение. Самому генералу о сем ни слова. Помимо его превосходительства у вас в Горном управлении имеются верные люди, а то и приятели. К генералу явитесь трезвым. По-дворянски с ним побеседуйте. Похвалите его власть над Камнем. Он похвалу любит. Теперь вам легче беседовать, после того как генерал повидал ваши встречи с августейшим наследником. Да и указ — великая милость царя-батюшки к вам.
Муромцев встал, лениво потянулся:
— Все-таки поеду завтра.
— Сегодня, барин. Немедля. В Катеринбурге задержитесь до той поры, покуда генерал вашу просьбу о драгунах не выполнит. А уж над всем прочим я свой глаз подержу.
— Ты права. Поеду. Кстати, дам законный ход твоей вольной.
Агапия, махнув рукой, засмеялась:
— Ой, господи! Второй год грозитесь вольную дать, а только обещаниями награждаете.
— Боюсь. Получишь — уйдешь от меня.
— Куда? К мокрети золотоносных песков? Да там мужики покоя не дадут. Нет, барин, вплелась жгутиком в вашу веревочку, дак теперь уж не вытянусь. Не трудитесь о вольности. Не нужна она мне.
— Мне нужна. Упомянул тебя в завещании.
— Неужли? Поди, три аршинника землицы дарите на могилку?
— Не сметь у меня шутить!
— Ладно. Не буду. Сами шутите. С вас пример беру. В завещании упомянули. На ваше добро тьма наследников наберется. Как воронье, слетятся. Растащат…
— Замолчи!
— Будет о пустяках говорить. Мне и без вольности неплохо живется.
— Вернусь из Екатеринбурга с вольностью.
— Будет, говорю, о пустяках. Пойду в дорогу собирать. На вороной в этот раз поедете.
— Гапа!
— Слушаю, барин.
— Ты чем-то встревожена.
— Всегда встревожена. Как не тревожиться, коли сами на себя беды накликаете? Леса Комару палить дозволяете.
— Слово даю, обо всем с тобой буду советоваться. Управитель не посмеет больше самовольничать.
— С ним, ежели что, у меня разговор короток. В дорогу пистолет возьмите. Без охраны не отпущу. За старшего Кузьму пошлю. О себе, барин, в дороге да в Катеринбурге по-трезвому думайте. Время злое на Камне. Без моего ведома в жизнь не вклинивайтесь. С генералом с покорностью беседуйте. От вас не убудет, а он размякнет. Возомнит, что на самом деле на Камне царек, ежели господин Муромцев с ним покорен.
— Поцелуй, Гапа.
Агапия подошла к Муромцеву, обвила руками шею и поцеловала его.
— Дозволь завтра поехать. Сегодня с тобой.
— Нельзя, барин, из-за бабьей ласки о заветном всей жизни позабывать.
Агапия, освободившись от объятий Муромцева, взяла со стола бутылку и ушла…
Тихон Зырин лежал на лавке. Под головой овчинный полушубок. Лицо в саже и царапинах. Кисть левой руки обернута тряпицей.
На воле густилась вечерняя мгла. Шумел под напористым ветром лес. Скрипели лесины, будто стонали; покорные ветру, мотались из стороны в сторону.
Заперты окна, а лесной шум и стон в избе слышен. Третьи сутки почти не смыкал глаз Тихон после того, как занялись с двух сторон огнем леса подле рудника. Но огненное море не дошло до новых душистых срубов людского жилья. Ветер помог людям остановить лесной огонь, когда нынче после полудня подул с северной стороны. Нагнал в леса прохладу, повернул огонь вспять. Все живое не душит едкая гарь с дымом, опять смолистый дух в лесу. Повидал Тихон в борьбе со стихией упорство своих людей. Пока гулял огонь, подбираясь к руднику, ни одна людская душа не помнила об усталости, но, как миновала опасность, никто уже не хотел лишний раз пальцем пошевелить. Немало людей изукрасил огонь ожогами.
Медленно разум Тихона освобождался от гнетущей жути лесного пожара. Сколько он перевидал их на своем веку, сколько раз едва уносил от буйного пламени ноги. Но это гудящее огненное страшилище до того перепугало, что он, глядя на смертоносную стихию, молитвы стал читать вслух. Все вспомнил, которые знал с детских лет, заученные из-под палки. Постепенно забывалась давешняя опаска, и разум опять дозволял памяти перебирать все подробности недавнего свидания с Карнауховой. Счастливым вернулся из Ксюшина. Не успел оглядеться на руднике, как началась огненная напасть.
Тишину в избе спугнул мужской голос:
— Никак без огня живешь, хозяин?
— Кто это?
— Кому быть, как не мне. Спал? Прости, ежели пробудил.
В сизой темноте перед столом обозначился кержак Иринарх.
— Как огонь? — спросил Тихон.
— За сим и дошел к тебе. Сгинула адова напасть в топях за Волчьим оврагом.
— Торфяники там. Не пошел бы под землей.
— Зряшное говоришь, Тихон Петрович. Отродясь торфа там не водилось. Мне эти места знакомцы. Мальцом был, когда в тех топях наши скиты стояли…
Слушая старика, Тихон приподнялся на лавке, сел.
— Донимает ожог?
— Болит.
— Потерпи малость. Наказал заячьего жира натопить. Кое-кто тоже мучается от припаленья. Хуже всего тем, у кого лики ожглись. Моего старшего, Зосима, ветка огненная по голове угодила, от искры борода занялась. Обезбородел, мужик. Тужит, дурья голова, позабывая, что отрастет волос, ежели кожа не порушена. Лик твой, хозяин, углядываю, в кровяных бороздах.
— Царапины заживут.
— Как не зажить? Заживут, а в памяти все одно останутся. Память — она жадная, ей всякую пустяковину охота хранить. Ты, поди, до сей поры хлеба во рту не держал?
— Не помню.
— Принес я тебе краюху с жареным рябком. Много разной птахи в огне сгинуло. Рябчиков мужики на огненной грани вдоволь насобирали, в золе хвойного настила изжарились.
— Могучий огонь шел.
— Хаять не стану. Добрый огонь. Шел, да не дошел.
Иринарх положил на стол узелок. Развязал его, подвинул на холстинке к Тихону хлеб и мясо. Достал из кармана штанов две толстые восковые свечи. Одну зажег от лампадки. Накапал воск на столешницу и прилепил к ней свечу. Свет загнал темноту в углы.
— Негоже тебе без свету жить.
— Где восковыми свечами разжился?
— В лесу. Округ нас воску — век не изжечь. Во всяком дупле пчелы. Мой меньшой, Никита, мастак свечи лить.
— Его огонь не поранил?
— Нету. Уберегся. Услал его с мужиками на дорогу к Старому заводу. Пусть покараулят.
— Мыслишь, стало быть?
— Не сумлеваюсь. Огонь на лес людишками Гусара пущен. Всяко пробует тебя обдурачить с рудой. Законом не может, так норовит беззаконием. Ведомая повадка. Учуял, что возле тебя раскол грудится. Он его страсть как боится. После нонешней встречи с тобой, когда оба возрадовались, я все же подметил беспокойство в твоих очах. А вот отчего загорелось оно в твоих очах — понять не могу. Неужли боязливым Тихон Зырин стал? Аль, став без году неделя хозяином, сбираешься к шатучему народу спиной обернуться? Чего испугался нас? Может, скажешь? Чтобы не маяться мне в догадках и не пожалеть, что спас тебя от смерти.
— Верно. Напугал меня ваш наход на рудник. И есть на то причина.
— И про причину скажи. Все скажи начистоту. Может, сомнения в твой разум занесли? Ничего не утаивай. Сам видел, как пришельцы огонь воевали, не отдавая твое богатство в его власть.
— Тревожусь, чтобы царский генерал Глинка не начал на моих угодьях вас вылавливать. Сам говоришь: Седой Гусар чует, что ко мне скитники идут. А что, если…
— Зря тревожишься. Я к тебе народ привел, мне и ответ перед богом за его сохранность держать. Знал, что творил. Кормиться нам надо. Вот и знал, куда шел, да и сыновей с собой привел. Ты в этих лесах чужак. А я им свой. Не раз в них от всяких супостатов отсиживался. Утугами к тебе пришли, а настанет для нас здеся лихое время, в одночасье сгинем.
— Непонятно говоришь, Иринарх.
— Могу понятней сказать. Возле тебя, совсем под боком, укрытие найдем. Водятся за топью пещеры в горном кряже. В них люди Емели Пугачева хоронились, когда на Екатеринбург шли. Ведом и мне путь к тем местам. Придет лихой час — разом не станет на твоем руднике скитников, а пройдет тот час, опять они у тебя объявятся. Ты для нас лесной человек, в нас шишками не кидал. С нами ничего не бойся, но за нашей спиной, за доверение с ворогами не спутывайся, капканы на нас не расставляй… Все сказал… Ты теперича знаешь наши думы, а мы знаем, что тебя тревожит. Будешь чист душой, мы работной силы для тебя не пожалеем. Плата у тебя нам угодная, о харчах столкуемся. За нас не тревожься, о том Господь позаботится. Шахты продолбили. Срубы жилья ставим. Огня, сам видел, не больше дождя боимся. Про свою жизнь, однако, не позабывай. По лесу бродя, по сторонам поглядывай. Гусару поперек дороги стал. Про то не забывай.
В избу торопливо вошел смотритель Яков Назарович:
— Дозволь, хозяин, беседе помешать.
— Опять огонь?
— Гостья к тебе.