с каждым годом распространяется и усиливается вольный образ мыслей, часто распускаются слухи об ожидаемой вольности. Все это печально. В этом году много было примеров неповиновения начальству и помещикам и часто единственно от желания иметь право на свободу. Заводские и рудничные люди сделались вообще гораздо более требовательны, чем были прежде, дозволяют себе иногда не исполнять повелений заводских и приисковых контор. Карающая десница законов империи не ослабела и всегда оградит вас от черни. Но, господа, все мы должны быть благомыслящими и дальновидными. Могут явиться неудачные обстоятельства, могут явиться люди, коим придет в разум мысль воспользоваться брожением умов, их желанием вольности, и тогда они могут произвести великие бедствия. Мне выпала честь долгие часы иметь беседы с наследником престола, и он передал мне наказы императора быть твердым, пресекать любые попытки возмущения, чтобы строгое наказание примером остановило подражание. Вместе с этим действовать мерами осторожными и осмотрительными. Наша программа: самодержавие, православие, народность. Беспредельная преданность и повиновение самодержавию — в этом состоит священная основа нашей народности. Да! Да! Российский народ искони стоит за царя, за веру православную. Народу нашему присуще врожденное свойство блюсти христианское учение. Дух призывает и высит. Надлежит нам сии нравственные начала укреплять в народе, дабы обрести в отечестве полное миролюбие. Я прошу вас, господа, избегать действий, кои могут возбуждать крестьян и работный люд. Помните, господа, палка не правит, а ломает. Я не могу принять сторону Ивана Онуфриевича Сухозанета, который пожертвовал своим верноподданическим святым чувством и отменил у себя неприсутственные дни тезоименитства. Я на стороне Василисы Мокеевны Карнауховой — умеет женщина упряжную узду спокойно держать. Имею честь, господа!..
Ранним погожим утром но лесной дороге на мраморный рудник тройка гнедых везла в экипаже Василису Карнаухову и Анисью Ведеркину. На козлах Наумыч. Кони шли шагом.
Карнаухова ехала к дочери, получив с оказией известие о скоропостижной смерти мужа Любавы Порошиной.
В лесу тишина и сумрачность. Анисья, задремав, прислонила голову к плечу хозяйки. Хмурился Наумыч, надвинув шапку на брови.
— Может, знаешь, отчего птицы сегодня молчат? — спросила Карнаухова кучера.
Наумыч, не оборачиваясь, ответил:
— Не пробудились. Птахи свое время знают. Это только ты к нему без уважения. Ведь в эдакую рань поднялась в дорогу.
— Серчаешь? Не нравится, что велела шажком на тройке ехать? А поленился умом пошевелить да подумать, что от ходкой езды у меня в костях ломота.
Наумыч, обернувшись к хозяйке, покачав головой, сказал:
— И охота тебе всякую напраслину надумывать? Будто не знаю про твое уважение к лесной молчаливости. Сам от тебя научился в лесной тихости добрыми думами разум тешить.
— И я тоже, — сказала, открыв глаза, Анисья.
— Чего — «тоже»? С самого Ксюшина спишь, а встреваешь в душевный разговор.
— Глаза спят, а уши слушают. Неужели шагом до самого места поедем?
— Торопишься?
— Нет. Но уж ежели на тройке, то не шагом.
— Велела тебе тройку закладывать?
— Нельзя Карнауховой иначе. Хоть через дорогу, а все одно на тройке. Такое у тебя положение на Камне.
— Сколь верст до мрамора осталось?
— Не меньше двух, — ответил Наумыч.
— Останови коней.
Наумыч выполнил приказание хозяйки.
— Пешком пойду. Нежданно к дочке явлюсь.
— Не молодуха, а чудишь, — недовольно сказала Анисья. — Умаешься. Окромя всего, за Вороньей речкой мочажины.
— Не ворчи. Все равно пешком пойду. С вами на тройках и ходить разучишься. — Карнаухова вышла из экипажа.
— А мне за тобой шагом ехать? — спросил Наумыч.
— Нет. Наверстай упущенное. Примчи Анисью на мрамор со всей лихостью, Христос тебе навстречу.
— Благодарствую, хозяюшка. — Наумыч щелкнул кнутом, кони рывком взяли с места и помчались. Карнаухова осталась одна в лесной тишине. Осмотрелась и пошла, наблюдая, как солнечные косые лучи вонзались в лесную чащобу. Скоро начали перекликаться первые птицы. Карнаухова прислушалась, узнала голоса крапивниц…
Карнаухова дошла до рудника, когда медное било у конторы выпевало уже побудку. Чтобы ее не увидели, спустилась в овражек по берегу Вороньей речки, добралась до избы, в которой жила Ксения, поднялась на крутое крыльцо.
Дверь в избу отворила с осторожностью, чтобы не разбудить Ксению в ранний час. Вошла и удивилась. Пустая изба. Постель не разобрана. Слышен стукоток секунд часов-ходиков, на цепочках которых висят гирьки наподобие еловых шишек, отлитые из чугуна на Каслинском заводе. Из рукомойника в бадью капала, булькая, вода. Бревна стен в трещинах, кое-где янтарными каплями застыла смола.
Огорченная, Карнаухова вышла из избы. Направилась к конторе, но повстречалась со Степанком.
— С приездом, хозяюшка.
— Здравствуй, здравствуй. Не видал ли сейчас Ксению Захаровну?
— Да спит она. Рань-то какая.
— В избе ее нет.
— Тогда к озеру пошла. Любит возле него время коротать.
— Проводи, ежели недалеко.
— Рукой подать.
Карнаухова разглядывала Степанка.
— Вовсе мужиком стал. Как жизнь протариваешь? Недоволен чем?
— Благодарствую. Не на что жаловаться, — сдержанно ответил Степанко.
— Чего невесту не приглядишь?
— Давно одна на примете. Только…
— Не люб?
Люб. Только Анисья Степановна препятствует.
— Анютку выбрал? Ох, парень! Огненная девка по характеру.
— Молоденькая. Образумится. Да и сердцу не закажешь.
— В чем супротивность Степановны?
— Погодить велит.
— А ты покоряешься? Такой парень, а не можешь суженой завладеть. Коли любишь, никакая Степановна не должна поперек дороги становиться.
— Это верно. И на такое смогу решиться. Только лучше по-доброму. Анисья Степановна будто вовсе мать для Анюты. Поговорите с ней.
— А сам?
— Пробовал. А она все свое твердит.
Карнаухова задумалась. Молча дошли до озера, но и там не было Ксении. На водной глади неровные утренние краски. Больше всего в них густого синего цвета, постепенно бледнеющего, при отдалении от берегов переходящего в зеленый. Только на середине озера переливчатыми бликами горело золотистое отражение взошедшего солнца.
Вода в озере прозрачная, не мутила ее даже Воронья речка, вбегающая с журчанием в гриватую осоку. Сторожили озеро вековые сосны.
— Которая Сергеева изба?
— Вон та. Новая. Да и сам Серега как раз на крыльце.
— Пойду к нему. — Карнаухова сделала несколько шагов и остановилась: — Постой. Правду сказал, что люб Анютке?
— Про такое не соврешь.
— Ладно. Поговорю со Степановной. Да и Анютку спрошу. Но, ежели соврал, лучше на глаза не показывайся. Бывай здоров! Сейчас куда подаешься?
— В девятую яму. Мрамор там на особицу по узору хорош попался. Сейчас станем плиту вынимать, которую Ксения Захаровна для какой-то своей надобности выбрала.
— Неужели она в ямы спускается?
— Редкий день не заходит. У нее глаз хозяйственный.
Расставшись со Степанком, Карнаухова по тропке среди душистых
сосен подошла к избе Сергея. Хозяин на крыльце ставил самовар.
— Здоров ли, мастер?
Ястребов обернулся, пораженный, смотрел на стоявшую перед крыльцом хозяйку.
— Онемел? Не рад повидать меня?
— Свидетельствую… свое… почтение, Василиса Мокеевна, — заикаясь, конфузливо произнес Сергей.
Карнаухова поднялась на крыльцо.
— Молодец, что лестницу изладил некрутую. Сам себя обиходишь? А все оттого, что горделив, не хочешь среди моих девок свою выглядеть.
— Когда приехали?
— Только что. Ксению найти не могу. В избе нет. На озере нет. Может, уехала куда с рудника?
— Здесь она. Но вчерась поминала, собиралась к вам в Ксюшино ехать.
— Сама знаю, что здесь, да сейчас где? Может, знаешь?
— Н-н-нет. Не знаю, Василиса Мокеевна, — неуверенно сказал Сергей.
— Пропала дочь ненаглядная. И не иголка вроде ведь.
Карнаухова пристально посмотрела на парня, но он выдержал ее
испытующий взгляд.
— Избу неплохую срубил. Видная по облику. Глянется мне. Снаружи ее повидала, надо и внутрь заглянуть.
Карнаухова вошла в сени, открыла дверь в горницу, и первое, на чем задержался ее взгляд еще у порога, была мраморная глыба, наполовину укрытая мешковиной. Оглядев просторную горницу, приблизилась к поделке. Обходя глыбу, наступила ногой на тряпочку. Нагнувшись, подняла ее. Не тряпочка, а кружевной платочек, пахнущий духами дочери. Машинально взглянула на полог возле кровати. Отдернут он немного. Похолодела. Видела Мокеевна лицо дочери. Сладко спала Ксения, подложив ладонь под щеку. Карнаухова твердо шагнула к кровати, гневно замахнулась посохом на дочь, но посох, остро сверкнув бриллиантами, зацепился за мешковину на мраморе, сдернул ее. Карнаухова оцепенела. Забыв о дочери, она не отводила глаз от статуи и, чуть успокоившись, подошла к ней вплотную. Смотрела на себя мраморную, оглядывала свое живое поличье, руки. И живое и мраморное — все казалось ей одинаковым по схожести. На секунду прикрыла глаза, постояла, потом тихонько пошла к двери, задержалась у порога, поглядела еще раз на статую и, не прикрыв дверь, вышла в сени, а там — и на крыльцо, где, замерев, дожидался ее растерянный Сергей. Сказала тихо:
— Спасибо за каменную поделку. — Уставилась на парня посуровевшим взглядом, поднесла к его глазам кулак: — Это за то, что смелости не хватило правду сказать. Ксюше не говори, что была я в избе, когда она почивала. Понял? Пойду в контору. Гляди за самоваром, убегать собирается.
С крыльца Карнаухова спустилась угрюмая. Шагала к конторе, не замечая, как с ней раскланивались встречные мужики и женщины. Шевеля губами, разговаривала сама с собой:
— Вот ведь какая девка… Ладить все тайком от матери норовит…
В конторе Карнаухова застала Анисью Ведеркину и плачущую девочку. У Анисьи во взгляде хол