одок.
— Вот погляди, чего творит Стратоныч.
— Чья?
— Пришлая. Вчерась сюда из лесу вышла. Назвалась Верунькой.
— Ревет пошто?
— По ее слову, золотишко Стратоныч отнял.
— Сколько?
— По ее слову, более шести фунтов.
— Будет чепуху молоть. Откуда такое золото?
— Мое золото. С Мединой нашли. Истинный Христос, более шести фунтов. Медина на глаз определила.
— А Медина где?
— По ее приказу рассталась с ней. Она пошла к Косте на Дарованный, а мне велела поджидать ее возле Волчьего посада. Поджидала ее, а она не пришла. Где теперь, не знаю.
— Будет. Береги слезы, пригодятся. Сюда как попала?
— На карнауховские пески шла.
— Свояки на них робят?
— Нету. Медина хвалила Карнаучиху. Будто у нее — лучше.
— Каким путем шла?
— Лесами напрямик. Мне не страшно. Сызмальства в лесу.
В контору вошел Стратоныч. Еще у порога, согнувшись в поклоне, хотел поцеловать руку хозяйки, но путь к ней заслонила Анисья:
— Успеешь к хозяйской руке приложиться. Чего взял у малой?
— Ничего. Корзинку, вот она, в моей избе позабыла.
— Ставь на стол.
Стратоныч выполнил приказание.
— Верунька, кажи свое богатство.
Девочка торопливо развязала мешочек с сухарями. Запустила в него руки и, порывшись в сухарях, достала сверток. Развернула тряпицу. Карнаухова и Анисья увидели золотые самородки.
— Самого большого нету! — испуганно вскрикнула Верунька.
Анисья оглядела Стратоныча и тихо спросила:
— Сам отдашь, аль придется выбивать?
— Да ты что, Степановна? Не брал золота.
— Не брал? Василиса Мокеевна, может, выйдешь с Верунькой. Придется побеседовать со смотрителем.
— При мне беседуй.
— Лучше выйди. Кто его знает, какой разговор пойдет. Характером оба непокладистые.
— Через меру не расстраивайся, Анисьюшка.
— Глядя по ходу дела.
Карнаухова и Верунька вышли из конторы.
Анисья оглядела Верунькины самородки.
— Кустовые уродились. — Анисья обернулась к Стратонычу, подошла к нему: — Для мирности нашей беседы клади взятое золото на стол. Добром прошу!
— Не больно командуй. Сам умею…
Но договорить Стратоныч не успел. Удар Анисьиного кулака свалил смотрителя на пол.
— В самый раз пришелся. Как? Отдашь? Иначе стану молотить.
Еле поднявшись на ноги, Стратоныч достал из кармана бархатныхштанов самородок, положил на стол.
— А девчонка правду говорит. Золота в самом деле более шести фунтов. Ворюга. У ребенка отнял.
— У нее оно тоже ворованное.
— Видал, как воровала? Надо бы тебя так отвозить, чтобы ты, рыжий дьявол, руки с ногами путал. Да уж ладно. В другой разок, ежели доведется.
Анисья завернула все самородки в тряпицу. Положила сверток в корзинку и вышла с ней из конторы. Как только за Анисьей закрылась дверь, Стратоныч, цветасто выругавшись, крикнул:
— Ужо сквитаемся!
Анисья догнала Карнаухову и Веруньку. Шли к озеру. Девочка рассказывала историю находки самородков.
— А ты скоро управилась.
— На руку, Василисушка, скорой уродилась. Краткий разговор завсегда делом оборачивается.
— Отдал?
— А то нет? Верунька правду сказала. Более шести фунтов золота. Держи, — Анисья отдала корзинку Веруньке. — Чего велишь с курносой мильёнщицей сотворить?
— В Ксюшино возьмем. Пусть у нас живет. И где такое шалое золото водится, поведает.
— Станет нашей. Согласна, Верунька?
— Мне все одно. Лишь бы люди хорошие попались. Крепостной приписи все одно не миновать.
Карнаухова задержалась на руднике. Минул третий день, но она не торопилась в Ксюшино.
В избе на столе горит свеча. В горнице полутьма. На ходиках десятый час. Готовясь ко сну, Василиса Мокеевна расчесывала волосы. Ксения сидела у окна на лавке.
— Прижилась ты на мраморе, дочь. Понравилось? Не скучно?
— Что ты! Все дело и дело. Люблю смотреть, как мрамор рубят.
— Ксюша! Хватит в жмурки играть! Неужли опять за свое? Да с крепостным еще…
— Матушка!
— Ты ответь.
— Сама я не царских кровей.
— Кровь — одно, барское положение твое — другое.
Ксения встала, прошлась по горнице, остановилась около матери:
— Как понять не можете, что большой дар ваятеля остановил меня возле Сергея. Сознаюсь. Приманил меня к нему замысел о выгоде. Решила завладеть им, чтобы его будущей славой увеличить славу карнауховского рода. Верила, что с моим желанием и капиталом Сергей многого достигнет, а руки его с лихвой вернут все затраты. Так сначала думала. Приручала его к себе, да где-то за собой недоглядела… Каюсь — сама не своя.
Карнаухова долго молчала. Заплела в косу расчесанные волосы. Не шевелясь, стояла Ксения.
— Знаю о том, дочь. В приезд ранним утром видела тебя спящей в его избе.
— Как так! Почему Сергей…
— Не велела. Ты-то что думаешь? Замуж за него пойдешь? Или худой молвы себе прибавить хочешь?
— Решила я сначала зимой послать его в Петербург. Пусть поучится.
— Ты с ним поедешь?
— С тобой буду. При мне не станет об учебе думать.
— Помнишь, зимусь, вернувшись из столицы, разговаривали с тобой. Скрыла в ту пору, что навещала Сергея без меня. Ведь я и тогда прознала об этом. А ты и сейчас смолчала. Так и скрытничала бы, не спроси я?
— Отпустите Сергея в столицу?
— Хорошо. Будь по-твоему! Вернется — вольную ему дам.
Ксения обняла мать, поцеловала. Карнаухова слабо сопротивлялась.
— Ксюша. Не тормоши меня. Я, милая, без того от увиденного в полной душевной тревоге.
— Сейчас же скажу о вашей воле Сергею.
— Погоди. Завтра скажешь, как уеду. Да сырость сейчас на воле. Погляди, какая темень.
— Разрешите, матушка!
— Ох, молодость, молодость… Ступай. Воротишься?
Ксения вздохнула, помедлила с ответом, приглушенно сказала:
— Не знаю…
— Ладно. Иди.
Ксения ушла. Карнаухова встала, выглянула в окно. «Всю себя в ней вижу».
Побродив по горнице во власти раздумий, Карнаухова остановилась у стола, опустилась на колени, крестясь, отвесила перед иконами три земных поклона. В избу зашла Анисья.
— Чего пришла? Пособи на ноги подняться.
— Вижу у тебя свет. Дай, думаю, проведаю перед сном.
— Ксюшу сейчас видела?
— Встретились.
Карнаухова погрозила Анисье кулаком:
— Вот как начну сейчас благословлять за сокрытие, а чего — сама знаешь. Начнешь у меня хромать и криветь.
— Про Ксенью спрашивай не спрашивай, ничего не знаю.
— Про Ксению без тебя все узнала. Ты мне про другое ответь. Знаешь, что Степанко твою Анютку полюбил?
— Сказывала девка.
— Ты препятствовать думала?
— Не враг Анютке. Велела им погодить чуток. Ну хоть до снегу. Будто согласились. Со Степанком поговорю.
— По-смирному, по-матерински. Конечно, маленько поломайся, а согласие дай. Сказывай, зачем пришла? Зря не ходишь.
— Спросить, когда в Ксюшино подадимся?
— Завтра утречком пораньше. На здешних конях уедем.
— Нету. На закате посылала в Ксюшино. Чтобы к утру Наумыч здеся был.
— Опять на тройке?
— Тебе иначе нельзя. Ложись. Хранит тебя бог. Пойду…
— Стой. Здесь ляжешь. Чую, от всяких дум бессонница меня сграбастает.
— Как велишь. Везде сплю по-домашнему…
Возвестив об окончании обедни, в церквах Камышлова недавно отгудели колокола. День выдался радостный, солнечный…
В палисаднике перед домом купца Порошина на рябинах гроздья ягод наливались кумачовым цветом.
На ступеньках парадного крыльца сторожиха старица Авдотья играла в карты с посудницей Дуней. Девушка, перетасовав колоду, начала сдавать карты, но услышала перезвон колокольцев с бубенцами. Прислушалась:
— Тройка бежит.
Подбирая сданные карты, Авдотья спросила:
— Почем знаешь? Может, пара?
— Знаю, бабушка, коли сказываю. По взахлебу бубенцов распознаю. Так и есть. Гляди.
Авдотья, обернувшись, увидела на дороге бежавшую тройку.
— Впрямь угадала. Словно кошка слышишь. Кто в тарантасе?
Девушка, привстав, всмотрелась в дорожную повозку и снова
села.
— Кажись, монашки.
— Тогда не к нам. — Авдотья развернула карты веером. — Козыри, стало быть, крести. Ходи. Монашки в нашем доме не гостят. Покойный хозяин будто и ничего их привечал, а вот хозяюшка — та вовсе неласкова с ними. Воронами их кличет. Видать, чем-то прогневали ее. Заявляю, Дунечка, сорок…
— Какие сорок? Дама червовая, а король бубенный. Грешишь, бабушка.
— Господь с тобой. Виновата. Не разглядела ладом. Я в картах на правду злая. Охулку мою не запоминай. Сослепу в короле обмишурилась.
Взмыленная тройка, подкатив к дому, остановилась. В тарантасе сидели две монахини. Пожилая, склонив голову набок, спала, а молодая держала над ней раскрытый зонтик, оберегая лицо спавшей от солнечных лучей. Кучер обернулся к седокам и неуверенно сказал:
— Кажись, доехали. Потревожь матушку.
Молодая монахиня сложила зонтик, кашлянув, дотронулась до плеча спавшей. Та, забормотав, открыла глаза. Огляделась и недовольно произнесла:
— Чего встали?
— Приехали, матушка игуменья.
— Слава те, Господи. От нырков в утробе все колышется.
Осенив себя крестом, игуменья, приметив на крыльце женщин,
спросила:
— Кто хозяин сему дому?
— Тебе кого надобно? — вместо ответа подала голос Авдотья.
— Вдовицу купчиху Порошину.
— Ее дом.
— Чего это, бабоньки, с утра за картишками? Не успела обедня отойти, а ты, старая, за картишки схватилась.
— Кому что сподручно, тот за то и хватается. Не тревожься. Лоб свой седни ране тебя перекрестила.
— Греховность в картах.
— У вас во всем греховность. Жизнь людскую и то за грех почитаете.
— Поперешная на язык.
— Не попрекай. Нашлась указчица.
— Хозяйка где?
— За самоваром. Время сейчас чайком баловаться.
— Сбегай, девонька, возвести барыню, что к ней игуменья Колчеданского монастыря спожаловала.