— Зря подозрением чернишь.
— Игумену скажи, чтобы сам ко мне за деньгами явился.
— Да ты что? Он обет молчания держит.
— А с тобой разговаривает?
Игуменья выкрикнула:
— Не позабывай, с кем беседуешь! Не подружка тебе!
— Верно, что никто мне. Ишь как обозлилась именем божьим, бабья защитница. Будь твоя воля, прибила бы.
— Не благословлю, ежели не отдашь деньги.
— Деньги голытьбе отдам. Ребятишкам. Без благословения проживу. Думала, назовешь грешницей, так стану перед тобой каяться, да откупаться подачками! Грешница! Чего о ней Христос сказал? Кто без греха, кинь в нее камень. А ты без греха?
Игуменья надела клобук и пошла к двери.
— Тебя спрашиваю. Безгрешная ты? — крикнула вслед ей Порошина.
Игуменья у двери остановилась, поглядела на Любаву, перекрестила ее.
— Уразумела, что не без греха, ежели бабой уродилась, — усмехнулась Порошина.
Сад Дорофея Квашнина по годам ровесник самой заимке. Опоясала его бревенчатая стена с гульбищами высотой без малого в две сажени. На месте прежнего елового леса теперь главенствуют насаженные давно и уже одряхлевшие плакучие березы, немало и лип, а кусты сирени и шипицы на всех аллеях. Там, где сад примыкает к лесу, места глухие, будто совсем позабытые, царствуют здесь крапива, бурьян и татарник. Надвинулись на ограду высоченные ели и сосны. Бревна стены в рыжевато-седоватом мхе. Обступила злая, жгучая трава в углу сада лестницу к настенной башенке. У молодой хозяйки она любимая, а потому в крапиве прокос к лестнице. На скворечник похожа башенка. Ее шатровая крыша опирается на четыре столбика, изукрашенные замысловатой резьбой. Дерево постройки стало от времени серым с сизым отливом, раскололось глубокими трещинами. Перила башенки словно кружево из дерева, в рисунке резьбы жар-птицы в полете…
Солнце шло на закат. Напористый ветерок шевелит ветви сосен и елей, в зеленой хвое заводит тягучую мелодию, схожую с пчелиным гудом. Редкие облака плывут по небу, от них по земле бегут тени.
На скамейке в башенке в солнечной полосе, прислонившись к столбику, сидит Настенька Квашнина, чуть поодаль, на досках гульбища, мольберт с полотном, а перед ним с палитрой и кистью в руках Кирилл Карнаухов.
Уже не первый день пишет с Настеньки портрет, да и вообще не ленится заезжать на заимку.
Вот прикрыла Настенька глаза, и Кирилл заботливо спросил:
— Устали?
— Что вы. С интересом наблюдаю за вашей работой. Сама не знаю, с чего закрылись глаза. Вчера дедушка приставал ко мне, просил показать вашу работу.
— Показали?
— Разве бы решилась без вашего дозволения? Кончите писать, пусть тогда и смотрит.
— Не обиделся?
— Нет. Понимает. Сам не любит показывать свои изделия, когда не готовы.
— Мне кажется, что он недоволен моими частыми визитами.
— Заметили его нахмуренность. Вы тут ни при чем. Он вообще никого не хочет видеть около меня. Боится, что уйду от гранильного мастерства. Любит меня дедушка через меру. А ведь старость всегда со всякими причудами.
— Чем больше узнаю вас, Настенька, тем крепче привязываюсь. Благодаря вам в родном крае начинаю замечать все такое необыкновенное, мимо чего раньше проходил с полным безразличием. Рад, что повстречал вас в подмосковной деревушке, где познакомились за самоваром.
— Мне тоже приятно наше знакомство, Кирилл Захарович.
— Ваши рассказы об Урале были для меня откровением. Мне даже стало стыдно, что, родившись здесь, так мало знал о нашем крае.
— Почему раньше не интересовались Уралом?
Кирилл пожал плечами.
— Не хотите ответить?
— Хочу, но боюсь. Непонятной вам будет правдивость моего ответа, и еще больше удивит вас.
— Все равно скажите.
— Просто не было желания.
— Быть не может!
— Может! В одиночестве прошло мое детство и юность в нашем доме, отделенном от мира высокой оградой. В родном доме меня часто преследовал страх. Я знал мрачную историю его существования с демидовских лет. Как я в нем жил? Под присмотром нянек, без материнской ласки, перенося капризы и уросы отечественных и иноземных гувернеров. Одиночество приучило меня к мечтам. Все, что было за пределами нашей очаровательной березовой рощи, меня не интересовало, потому опять-таки часто слышал ужасные рассказы о мужицких волнениях против господ. — Кирилл положил возле мольберта палитру и кисти, сел на скамейку напротив девушки.
— Вот вы раньше меня устали.
— Не ладится сегодня работа, Настенька. Совсем вы не та, какой были вчера. Плохо, когда не ладится.
— Знаете, Кирилл Захарович, со мной тоже так случается. Граню самоцвет. Он иной раз бывает упрямый. С неохотой в моих руках под фасетками открывает свою душу. Вас удивили мои слова? Разве не говорила вам, что для меня самоцветы — не мертвые камни? В переливах их блеска часто вижу ласковость, а то и хмурость. В каждом из них есть собственный живой огонь. Вот иной раз охватит меня тревога, может, зряшная совсем, а работаешь и вдруг не находишь пути пробудить душу упрямого самоцвета.
— Как тогда поступаете?
— Так же, как и вы сейчас, — перестаю работать. Обязательно при любой погоде, зимой и летом выхожу в сад, чаще всего поднимаюсь на эту башенку, любуюсь лесными далями. Успокоившись, легко нахожу нужную для камня сноровку огранки.
— Да, Настенька, встречаясь с вами и с вашим дедом, я понимаю, как много потерял, не научившись у матери ходить по уральским тропам, заглядывать в лесные чащобы, а главное — не всматривался пытливо в людские лица, не искал в их чертах ответов на свои, порой мучительные, размышления о жизни.
Настенька улыбнулась каким-то своим мыслям, покачала сокрушенно головой и сказала:
— Вот слушаю вас, а верить сказанному не хочется.
— Сомневаетесь в моей искренности?
— Нет. Думаю, напрасно черните себя. Цвета ваших красок вы же в природе находите? Видела у вас в домашней библиотеке написанного вами Ерофея Маркова. Подлинность уральской природы на картине.
— Разве так надо было написать облик знаменитого Ерофея? Его лицо я придумал, а ведь его можно было найти среди лесных золотоискателей. Жизнь цвета, красок я тоже придумывал, в них нет неповторимой живописности утренних и вечерних небес. И нынче мне ясно, как ошибочен был мой путь в живописи, надуманной, без благословления мудрой, окружавшей меня с детства природы. Еще в юности первым на эту оплошность указал мне монах Питирим — живописец из Далматовского монастыря. Но я ему не поверил. Мимо ушей пропустил его советы. Считал себя правым. В Петербургской академии поощряли мою живопись. Она нравилась, и я даже приобретал известность модного живописца. Но три года назад… — Кирилл прервал рассказ и задумался. — Извините, Настенька, на намять пришло вдруг иное. — Кирилл не сказал собеседнице, что вспомнил о Любаве Порошиной, вспомнил неожиданно, именно сейчас, когда все его мысли были сосредоточены совсем на другом.
— Что же произошло три года назад, Кирилл Захарович?
— На свое счастье, три года назад в Петербурге удостоился чести познакомиться с художником Венециановым. И этим спас себя от пустоцветия.
— Расскажите об этом.
— От Венецианова, Настенька, услышал суровую непреложность его суждения о том, что долг живописца заключается в правдивом изображении жизни, природы, натуры. Конечно, я уже знал, что Венецианов был первым в России живописцем, посмевшим нарушить традиции академического искусства, он смело, наперекор всем, ввел в живопись образы крестьян, живые сцены деревенского быта. Не сробел, многим художникам перевернул душу, да и не только художникам… Встреча с Венециановым заставила меня поразмыслить.
— Венецианову свои работы показывали?
— Да. Показал ему многие работы и среди них портрет госпожи Порошиной. И представьте себе, увидев его, Алексей Гаврилович дал совет мне писать так, как сделан этот портрет.
— Поверили в советы Венецианова?
— Поверил. По новой тропе иду вот уж второй год. Иду под насмешки недавних друзей и поклонников. Прошлым летом удалось две недели пожить у Венецианова в Сафонкове, поучиться у него. Стыдил меня за бездумность в жизни, корил, что, родившись в Уральском крае, никогда не писал уральцев.
— Наша жизнь разная. Вдруг увидите ее не такой, какой хотели узнать. Повидав, не сдюжите волей, повернете назад к тому, отчего увел вас Венецианов.
— Не-е-ет. Не дозволено мне повернуть обратно.
— Ох как трудно угадать! Мне тоже Жуковский доброе сказал: к кому прикоснутся мои руки, всегда того согреют и дадут счастье. А ежели неправду сказал? Ежели, поверив ему, прикоснусь к кому-нибудь, а вместо счастья принесу горе? Как это в моих руках хоронится счастье? Вот мои руки. Самые простецкие.
— Стойте так, Настенька. Вот так надо вас писать. Будете стоять?
— Конечно.
— Тогда беру кисть…
Тройка буланых коней с золотистыми гривами мчалась под незлобный лай собак по улицам Уктуса. Миновав мост через речку перед холмом с заимкой Дорофея Квашнина, остановилась возле покосившейся часовенки. Из экипажа вышла Любава Порошина, кинув кучеру приказание:
— Жди тут!
Осмотрелась и неторопливо пошла по хорошо утоптанной тропинке к еловому лесу. На Порошиной черный шелковый сарафан. Голова укрыта пестрой шалью. Любава никак не может забыть последнего свидания с Кириллом Карнауховым и мечется как полоумная из-за тоски. Без всякой надобности гоняет ее слепая ревность на тройках из Камышлова в Екатеринбург и обратно. Знает, посмеиваются над ней люди. Хорошо им — не надо искать забвения от тоски по любимому. Изглодала ее ревность. Вот опять который день живет в Екатеринбурге, собирая слухи про жизнь Кирилла. Знает, не все правда в сплетнях кумушек, но одно все же верно — видится часто с Настенькой Квашниной. Не может забыть, как внучка Квашнина сама рассказывала ей о совместном пути с Кириллом от самой Москвы до Екатеринбурга. Вот и решила повидать разлучницу, сказать ей настрого, чтобы отошла, что из-за нее в жизни все с путалось. Шла не торопясь. Волнуется, прикусывает нижнюю губу. Нелегко было ей переломить свою гордость и поехать на заимку. Ведь не знает, как все обернется. Вдруг разлучница не допустит к себе? Потому знает, какая из себя купчиха Порошина. Знает, что ревность иной раз в женские руки и ножик может вложить. Шла с твердым решением высказать все разлучнице. Скажет Квашниной, что нет в ней телесной греховности, нужной Кириллу. Скажет и — оглядит ее с головы до ног, а от ее погляда Настенька поймет: нельзя ей тягаться с порошинской хваткой. Скажет, что Кирилл сам скоро уйдет от разлучницы, потому неизживна в его памяти мысль о ласках Любавиных.