С суровым лицом Любава Порошина вошла в калитку заимки Дорофея. Навстречу к ней сбежала с крыльца девушка, учтиво поклонилась и сказала:
— Ежели к хозяину пожаловали, то их нету дома. В Катеринбург уехали.
— Барышня мне нужна.
— Она дома. В саду. Провожу вас. Сад у нас большущий, заплутать в нем можно попервости. — Девушка распахнула перед Порошиной калитку в сад: — Пожалуйте.
Шли по березовой аллее. Порошина спросила:
— Без собак живете?
— Есть псы. Днем взаперти. Народ у нас разный по важности бывает. Неловко, чтобы псы попусту облаивали.
Аллея привела к беседке возле пруда, затянутого ряской и блинчатыми листьями водяных лилий. Девушка, не увидев здесь хозяйки, сказала:
— Видать, она в своей башенке, вон там — на стене. Сюда надо на тропку свернуть.
— Может, одна дойду? — спросила Порошина.
— Обязательно дойдете. Упретесь в стену и увидите башенку. Только там у нас глухо. Крапивы много.
— Ступай. Я одна дойду.
— Может, все же провожу?
— Ступай, говорю.
— Как велите.
Девушка поклонилась и, оглядываясь, ушла. Порошина сняла с головы шаль, направилась по тропинке вглубь сада. Скоро увидела высокую крапиву возле бревенчатой стены. Обошла ель, расстелившую по земле ветви и, вздрогнув, остановилась — на гульбище стены увидела у мольберта Кирилла. Перевела взгляд на башню и заметила Настеньку. Поняла, что Кирилл пишет ее портрет. Услышала вопрос Квашниной:
— Госпожа Порошина знает, что ее портрет видел Венецианов?
— Нет.
— Почему же не сказали ей?
— Как-то не довелось.
— Ей было бы приятно узнать. Ведь именно ее образ вдохновил вас на такое творение. Хотя это естественно. Удивительная женщина. Я знакома с ней. Встретились мы после возвращения из Петербурга, и я рассказала ей, что ехала от Москвы с вами. Глаз не могла от нее отвести. Красивая. Ксения Захаровна показала мне полотно, где она написана вами под цветущими черемухами. Правдивый портрет. Раньше всегда думала, художники людей на портретах приукрашивают. Про ваш портрет госпожи Порошиной этого не скажешь. На нем вы скорей притушили подлинность ее красоты.
— Настенька, почему сегодня у вас все время меняется выражение лица? Чем вы взволнованы?
— Ничем. Может быть, причина в нашей беседе?
— Не знаю. Но работать сегодня не могу. Никак не уловлю ваше душевное состояние.
— Тогда отложим.
— С вашего разрешения. Кстати, почему вчера не приехали к Первушиным? Вас ждали.
— Собиралась, но не смогла. Приехал Алеша Косачев.
— Кто такой?
— Тоже гранильщик из Златоуста.
— Приехал к Дорофею Егоровичу?
— Да нет. Он молодой. Мы с детства знаем друг друга.
— Конечно, дружите с ним?
— Вам, пожалуй, скажу. Хотя, может быть, безо времени.
— Что — безо времени?
— Просватана я за него, Кирилл Захарович. Приехал договариваться о свадьбе…
Любава Порошина похолодела, закрыла лицо руками, порывисто повернулась, пошла по тропке, остановилась, бессильно опустила руки, прошептала:
— Что же такое, господи?
По березовой аллее почти бежала, ноги ее путались в подоле сарафана. Во дворе снова услышала голос девушки, провожавшей ее в сад:
— Повидались?
— Вдругорядь приеду. Гость у нее.
— Извиняйте меня. Совсем позабыла упредить вас.
Выйдя из ворот, Порошина стерла ладонью со лба капли пота. В ее ушах звенело. Трудно было дышать. Шагала по дорожке с холма, спрашивая себя вслух:
— Как же так? Совсем очумелая стала. Сама себе ножку подставила. Чужую невесту в разлучницы ревнивой дурью обрядила. Господи, Любава, чего над собой сотворила? Любимого прогнала. Да за это должна башку свою дурную о дверной косяк расшибить. Царица небесная, как же все это так сдеялось?
У часовенки на скамейке сидел горбатый старичок с котомкой. Проходя мимо него, обронила шаль. Села рядом со старичком на скамейку, прикрыла глаза. Старичок встал, подобрал шаль, отряхнув с нее пыль, подал Любаве и спросил:
— Обронила, барынька, поди, из-за недобрых помыслов?
— О чем спросил, дедушка?
— Шаль вот обронила, возьми.
— Спасибо.
— Кони-то твои стоят?
— Мои.
— Ну и дорогие, поди, кони. За них, поди, золотом платила?
Не ответив на вопросы, Порошина пошла к экипажу. Садясь в него, громко сказала:
— Ох, какая же дура!
Кучер, обернувшись, спросил:
— Кого ругаешь, хозяюшка?
— Кого? Себя!
— Вот уж зря. Такого про тебя даже злыдень не скажет.
Опять неслась тройка по улицам Уктуса. Пристяжные мели золотистыми гривами дорогу. Когда выехали на тракт, Порошина крикнула кучеру:
— Шагом езжай! Погляди, Демьян, в каком огне солнце заходит. Глядеть страшно.
Кучер, обернувшись, приметил на глазах хозяйки слезы и, удивившись, спросил:
— Может, болит что, хозяюшка?
— Душе больно.
— Тогда зря моешь глаза. Душевную болесть слезой не вылечишь.
— Лучше давай гони.
Кучер, обрадовавшись, гикнул на лошадей, и тройка понеслась, поднимая на дороге густую пыль…
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ
1
Стоял, стоял август сухим, а последние деньки занепогодил. Третий день держится ненастье. Сечет дождь уральские просторы. Мокро в лесах, замесилось тесто грязи на проселочных дорогах. Деревни будто обезлюдели, все по избам — кому охота выходить на мокреть.
На жердях прясел — нахохленные, намокшие вороны. На побуревшей сгерне четче обозначились суслоны. Загустела понурая грусть в стогах сена на недавно душистых лугах. Угомонила непогода птичьи голоса в лесах.
На подходе пора, когда людей начинают одолевать новые заботы. Лето миновало, осыплется осень желтым листом, припорошит, придавит его к земле снежок, а зима свое спросит. С зимой не больно разговоришься в спорах. Задует. Заледенит. Уральцы знают, что августовское ненастье — первый знак предзимья. С него они начинают запасаться всем, что необходимо для времени холодов. Не мудрена по обиходу жизнь у простого народа, а все равно надобен для нее теплый угол и еда на каждый день.
Сечет дождь уральскую землю, но студености в нем нет, еще дюжит его похлестывание зеленый лист…
В лесах зарылся город Далматов.
Старейшиной считает себя на Урале. Его людское жило завелось около Успенского мужского монастыря, заложенного в лесной непроходимости на берегу реки монахами-новгородцами, ушедшими с берегов Ильмень-озера в смутные годины на Руси.
История монастыря переплелась с историей горного края оттого, что монастырь был вторым, кто построил в крае заводское устройство выковки железа. Еще при царе Алексее Михайловиче в тысяча шестьсот семидесятом году при речке Нейве, выше Мурзинской слободы, первое заводское устройство для выковки железа было основано Дмитрием Томашевым. Второе подобное же устройство, через двенадцать лет, было налажено игуменом Далматовского монастыря Исааком. Разместилось оно при впадении Каменки в реку Исеть.
Дотошный новгородец, сведущий в горном деле, дознался, что в монастырских землях, в горах при речке Каменке, за Колчеданским острожком, залегают толщи железной руды. Игумен Исаак постарался не упустить из рук удивительную находку. По его челобитной боярину и воеводе тобольскому речка Каменка и близлежащие земли были отведены в тысяча шестьсот восемьдесят втором году Далматовскому монастырю. Так был основан монастырем Каменский завод, взятый в казну при царе Петре Первом.
Высокая каменная стена опоясала монастырское угодье. Скрадывались среди высоченных елей и сосен храмы, покои игумена, келии и гостиные дворы.
После полудня монах-привратник, гремя засовами, распахнул ворота и пропустил вороную тройку. Подкатив к игуменским покоям, кучер остановил коней, из экипажа вышла Агапия Власовна.
В узкие стрельчатые окна приемной горницы игуменского покоя глядит хмурый дождливый день. Стены и сводчатый потолок расписаны фресками. Киот с иконами. Огни лампад. На тяжелом дубовом столе самовар, чашки, вазы с вареньем, крендели. В кресле, откинувшись к высокой спинке, сидит худой старик, положив руки на подлокотники. Обвислые брови прикрывают его глаза. Жиденькие пряди седых волос выбиваются из-под клобука. Борода белая, не шибко густая. Иеромонах Дементий правит мирскими делами монастыря. Много у монастыря мирских дел: рыбная ловля, пасеки, лесосплав, смолокурение, углеобжигающие печи, кирпичные заводы и золотоносные прииски. Напротив него сидит дородный чернобородый иеромонах Паисий, монастырский казначей. Агапия Власовна, допив чашку чаю, встала из-за стола и принялась ходить по горнице. Говорит жестко, всякое слово четко и раздельно произносит.
— Вижу, нет у вас, отцы, смелости признать, что по вашей указке были схвачены и избиты в монастырских лесах рудознатцы господина Муромцева. Рудознатцы прямо говорят: били их монахи.
— На Камне не один наш монастырь. Может, били их монахи иной обители, — вкрадчиво сказал монах Паисий.
— Какой обители? В соседях у вас только женская, в Колчедане.
— Про то, Агапия Власовна, не ведаем, но только наши иноки в битье ваших людей неповинны. Монахами у нас и тати наряжаются. У твоего барина есть среди заводчиков недруги. Особо теперь, когда он медные руды под свою власть подбирает. Окромя того, зачем ваши люди в монастырских лесах вздумали бродить? Чего им понадобилось? Главное, не испросив на то наше благословение.
— Неужели дали бы дозволение?
— Нет. Мы в чужие леса не лазим и к себе не допускаем, — вразумлял Паисий.
— А чьи пасеки нонешним летом по берегам озер развели? Озера-то моего барина. Тоже дело вершили без дозволения господина Муромцева. Выходит, к себе не пускаете, а сами в чужое место залазите. Так аль нет?
— Был грех. Сама знаешь, места там по взятку медосбора богатые. Вы-то не пользуете их под пасеки, вот мы и осмелились… Винимся, не удосужились соизволения от твоего барина раздобыть, — заискивающе произнес монах Дементий.