— Да и не собирались. Думали, на отшибе озера, не заметят. А наши люди заметили.
— Другая причина на грех навела, Агапия Власовна. Берем мы из ваших озер воду для приисков. Платим за нее барину не скупясь, вот и решили, что уж невелика наша ослушность, ежели пчелиное государство в тех местах разведем, а осенью, Христос свидетель, господину медком бы отплатили. Ты уж, сделай милость, не говори о сем барину.
— Ежели признаете свою вину, что били рудознатцев, то не скажу.
— Ладно. Хоть наши иноки и не били, берет обитель на себя ответ за чужой грех, — примирительно сказал монах Дементий.
— А кто слух пустил по краю, что перед моим барином монастырь ворот не растворил?
— Аль живет такой слушок?
— Живет, отец Дементий. Тимофей Старцев мне про это сказал.
— Зря такой грех на душу взял. Такой слушок, поди, встревожил барина?
— Пропускает мимо ушей.
— Заверь его, что обитель в сей клевете неповинна.
— Безгрешно живете?
— По-нашему иноческому разумению — безгрешно, а народ все одно нас в греховности винит. Дозволь тебя спросить вот о чем. В испуге обитель, как прошла молва, будто болярин надумал откупить у казны Каменский завод под свою хозяйскую руку. Ужель станет сызнова в нем огонь будить?
— Не слух это.
— Какая же выгода барину мертвый завод покупать, коли железной руды в ближних угодьях нет? — удивлялся Паисий.
— Меди много в монастырских землях. О ней с вами приехала беседовать.
— О чем поминаешь, Агапия Власовна? Какая медная руда? Железная — в давности водилась. Всю ее из земли выгребли да переплавили. Посему Каменский завод загасил огненные печи, — развел руками Дементий.
— Знаю. На железо ваша земля оскудела, но медную в ней никто не шевелил.
— Не доводилось слыхать о таковой, — убеждал Паисий.
— Слыхали. Признать не хотите, что самородную медь в земле хороните. Будет мой барин ее на пользу государства плавить.
— Кто же это распознал о сем? — спросил Дементий.
— Я распознала. Аль не жаловался вам инок Кондратий?
— Не жаловался, но будто болеет, вернувшись из лесу.
— Вздумали ваши иноки меня в лесу схватить, да просчитались. Баба с виду недородная, но в руке сила есть.
— Стало быть, осмелилась ты?
— Осмелилась. Узнала нужное. Заехала сказать, что барину ваши земли понадобятся.
— Не ошибись, Агапия Власовна. В монастырские земли владения Тимофея Старцева во многих местах вклиниваются. Он хозяин крутой. У него тараканы, и те на учете. Старцев перед самим генералом Глинкой не пугается, — участливо говорил Паисий.
— Будто наши земли с вашими не сливаются? Со Старцевым будет особый разговор. Вас помогать не попросим.
— Не по-доброму с нами речь ведешь, будто для нас вовсе чужая.
— Мой барин меня доверенной от себя послал. Бумагу о сем читали?
— Может, надумали отнять меднородные земли у монастыря? — недоумевал Дементий.
— О том с барином договоритесь.
— Не про все знаешь, а величаешь себя доверенным лицом.
— Лежащие втуне даром берем, а иные станем откупать. Царский указ всем хозяевам для раздумий срок дает. Не начнете через полгода руду добывать, не останетесь хозяевами.
— Не простит тебе игумен самоуправства по огляду наших угодий. Генералу пожалимся, — строжил Дементий.
— Жалуйтесь.
— Земли с медью монастырские. Воля над ними Царя Небесного!
— До него, отец Паисий, далеконько. Земной царь поближе, да и воля его есть, на бумаге прописанная.
— Не твоим умом, девка, о таком судить.
— Не девка перед тобой, а вольная баба стоит!
— Зря толкуем. Подзапоздал твой барин к нашей меди. Отдано медное богатство под защиту Старцева, — вздохнул Паисий.
— Стало быть, продали без ведома царя земного? Когда со Старцевым сторговались?
— Сама у него спроси.
— Спросим, ежели понадобится.
— Дай бог! Дай бог! — Паисий возвел глаза вверх.
— Так… Испужались, что барин оживит Каменский завод. Боитесь работных людей потерять, некому будет на вас спину гнуть, когда рудники объявятся. Станут рабы божьи медь робить, а вам придется, подобрав рясы, поля обихаживать. Упрямиться надумали? Жаловаться генералу аль еще кому? Так слушайте на это бариново слово: не даст вам больше воды из озера. Чем станете золото вымывать?
Иеромонах Дементий замахал руками, крикнул:
— Нишкни!
— Ты на меня, старец, не кышкай, не кошка. Слышал, чего сказала? Барина Муромцева знаете. Редко шутит.
— Погоди. Слово-то вырвалось у меня от испуга. Ведь про что сказала. Подумай! Как можно у нас воду отнять? Не злобись, Агапия Власовна. Утро вечера мудренее. Завтра обо всем дотолкуемся.
— Недосуг мне у вас гостить. Все сказала. Время для раздумия даю вам две недели. Побеседуйте. Одумайтесь от упрямства. Не одумаетесь — останетесь на приисках без водицы.
— Покриви душой ради обители. Не грех, Агапия Власовна. Донеси барину, что немудрая медь в наших землях. Не себе ведь ее возьмешь. От правды не разбогатеешь, а мы от своей бедности вознаградим тебя. Молиться за тебя станем, — егозил Дементий.
— Врать барину не стану…
— А ежели… — помрачнел Дементий.
— Давай зачинай Страшным судом стращать. Не пужливая. По всякому пуганная, а все одно — живу.
— Пугать не станем. Но упредить — упредим. Время на Камне баламутное, а ты одна по лесам бродишь. Народ разный осередь нас. Вдруг кому не поглянется, что по воле барина нашу обитель задеть надумала…
— Спасибо за упреждение. Вдругорядь посильнее монахов посылайте на меня. Домой подамся — стану по сторонам поглядывать. Только, говорят в народе, кому суждено на постели помереть, того не утопишь. Через две недели шлите гонца к барину с согласием. Не прискачет гонец — без воды останетесь. В ваших песках, сказывают, не постное золото. Жалко поди станет, что в песках оно, а не в монастырской казне. Мир и здоровье желаю на прощание.
— Как же нам теперь со Старцевым обойтись? — спросил Паисий.
— Не моя забота.
— Обожди до утра. Ненастье. Вот-вот ночная темень падет.
— Поеду. Надо еще у матери Ираиды в Колчеданском монастыре побывать.
— Вот у ихнего монастыря хорошая медь.
— Не лучше вашей, отец Паисий.
— Трудно будет тебе с Ираидой. Упрямица.
— У меня и для нее найдется слово для сговорчивости. Знаю, что на ваших приисках есть и ее интерес.
Агапия перекрестилась на образа, поклонилась монахам.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ
1
Сентябрьские утренние зори полыхали нежными красками в густых молочных туманах. Росы осветлили изумрудность листьев и травы. Мох становился ломким. Ветер уже без ласковости встряхивал кудрявый кустарник. Подходила осень…
Василиса Карнаухова доживала в Ксюшине месяц.
От постоянного движения, от прямого участия в своем привычном золотопромышленном деле она заметно приободрилась.
Карнаухова чувствовала, как кипучее бурление приисковой жизни заставляло ее совсем забывать про нажитые к старости недуги. В сопровождении Анисьи она побывала на промыслах. Учиняла розыски, пробирала за худые, на ее взгляд, провинки. Побывала на приисках на речке Василисин Погляд. У деда Фотия прогостила два дня…
Густым бисером звезд усыпано над селом синее небо. В речных заводях, в камышах крякали дикие утки. Напротив Ксюшина, за рекой, горный кряж расколол берег зубьями скал и валунами засыпал реку, заставив ее вспенивать и крутить воронками течение. Высокие ели и пихты, вереск росли среди скал. Стояла здесь избушка паромщицы старухи Федосьи Следковой.
Старуха Федосья на реке давняя жительница. Жила на ней с двадцати восьми лег, убежав в лес из Тагильского завода от беспутного мужа. Поначалу жила тем, что вместе с такими же беглыми хищничала золото в тех местах, которые тогда еще никому не принадлежали. На реке повстречалась с Тихоном Зыриным, высмотревшим пески для богатства Карнауховой. Почти сорок лет жила в этих местах, из них четверть века работала на Карнаухову, пока не обезножила от ревматизма, но не утеряла силы в руках.
Горел на пригорке перед избой Федосьи костер. Напористый ветерок раскосмачивал дым с блестками искр, гнал едкую для глаз пахучесть на кусты вереска, стелил на реку.
Костер разгорелся, весело полыхал. Его заметили на речных промыслах, и потянулись к нему люди. Первыми пришли женщины с чернобородым Семеном. На всех промыслах Семен слыл за мастера сказов про лесное колдовство, про Змеевку, Полозову дочь, про ужасти Синюхи. Из села на лодке приплыли старатели, а с ними и дозорный за пасекой старик Панфил-табашник. С виду он мужик хмурый и неприветливый, но по нутру характером балагур и весельчак. Сначала разговор не клеился. Потом Панфил начал говорить о жужелках-самородках, отысканных гнездышками. Женщины, осмелев, тоже порассказали о своем повседневном. И пошла беседа про разную людскую молву, которая то грязнит жизнь работную, а то и радостью ополаскивает.
Народ у костра все прибывал и прибывал.
— Оно правильно, — сказал Панфил, — людская молва, как грязь, ко всему прилепиться может. Молвит какой человек про воробышка, а людская молва пойдет о сем и изладит из воробышка большущего коршуна.
— Так всегда, — поддержал Семен, — звон Сказка на Урале важничает в расписных сарафанах. А глядишь, Быль на Урале носит латаный-перелатаный зипун. Дружат Сказка с Былью, потому по просторам края всегда гуляют в обнимку. Треплет ветер сарафан Сказки, спутывается его подол с полами зипуна. Были, сразу и не распознаешь, кто из них по тропе шагает: то ли Сказка прячется за спину Были, то ли Быль выряжается в сарафан Сказки. Вот как…
С реки донеслись частые всплески воды под веслами.
— Тише, люди! Плывет кто-то к нам, — сказала Федосья. Она встала и, подойдя к самой воде, крикнула: — Кто ко мне плывет?
В ответ из темноты услышала звонкий женский голос: