— Я плыву, бабушка Федосья. Глашка, Сучкова Глашка. У тебя, поди, народу полно?
— Причаливай, погляди. — Федосья вернулась с берега к костру.
И все услышали с реки сердитый мужской голос:
— Да не елозь, Глашка! Лодку опрокинешь! Двадцатый год тебе, а все одно как малое дитя.
Только лодка ткнулась носом в берег, Глашка выпрыгнула из нее и побежала к костру. Мужик, вытащив лодку на песок, пошел за ней следом. Подбежав к костру, Глашка, улыбаясь, сказала:
— Здрасте, кто живой! Чего будто все во грустях? Бабушка Федосья, к тебе с какими новостями! Диву дашься.
— Нет, девонька, сейчас со своими сплетками погоди, — сердито сказал Панфил.
— Да у меня, дедушка, разве сплетки? Гусар седни у Карнаучихи в гостях был.
Сидевшие около костра, не сговариваясь, от удивления все разом сказали:
— Врешь!
— Гусар у хозяйки был? — переспросила Федосья.
— Вот те крест, был, бабушка.
— Садись и сказывай.
Глашка села на бревно рядом с Семеном и, оглядев всех, сказала:
— В четвертом часу Гусар со Старого завода в Ксюшино прикатил. Впервой его живого повидала. Глаза злющие, а сам — заморыш.
— Без тебя знаем какой. Дело говори, — торопила Федосья.
— Карнаучиха об эту пору с Анисьей в саду под черемухами чай пила. А я на эту встречу из Анисьиной избы глядела, я у Анютки гостила. Сел Гусар за стол, разом повел занозистый разговор. Тихона Зырина стал костить. Он-де крамольник, он-де… Хозяйка наша нахмурилась, а Гусар так и сыплет поклепами на Тихона, так и сыплет! Боле всего напирает на то, что Тихон на руднике в глухомани кержаков возле себя грудит. Стал требовать, чтобы хозяйка приструнила Тихона, велела ему прогнать кержаков. Кричит на хозяйку! Ну она тоже сама на Гусара голос подняла. Выгораживает Тихона. Говорит, что он не махонький паренек, за свои дела может ответить. Говорит, что не вольна ему приказывать, потому он теперь сам себе хозяин. А Гусар слова ей ладом сказать не дает, свое поет. Грозит царский закон на Тихона поднять. Войско против Тихона грозит на рудник послать. Говорит, что Тихон замыслил его убить, что Карнаучиха сама его на такое темное дело науськивает.
— Глашка, смотри у меня — к пересказу барской ссоры своего не добавляй! — Федосья погрозила девице.
— Да что ты, бабушка Федосья! Какое там прибавлять! Убавляю, потому коротенько говорю… «Дворянин, — говорит, — я. Меня сам Господь в обиду не даст. Вас обоих в Сибирь зашлю за темные помыслы супротив меня». Как только он про Сибирь помянул, хозяйка и звякнула кулаком по столу: «Молчать, — говорит, — передо мной! Ты передо мной гость!» А Гусар свое орет: «В Сибирь за зачин бунта супротив закону!» Карнаучиха из-за стола выскочила и кричит: «Вон из моего дому! Второй раз тебя со своего двора гоню». Этими словами она проняла Гусара. Он примолк. Шагнул было к ней. Я даже глаза прикрыла от страха. А вдруг, думаю, бить хозяйку начнет? Но он только обругал ее не по-нашему, выбежал из саду, на коней и укатил.
— Как думаете, чего теперь будет?
— А то и будет. Волк на волчицу зубы оскалил, а из нас слезы с кровушкой потекут, — сказал приехавший с Глашкой мужик. — Зачнет теперь из своего пруда воду спускать да наши делянки водой заливать. Зря Карнаучиха с ним задралась.
— Ты, Гаврила, рано панихиду служишь.
— Дело говорю, Панфил.
— Вот увидите, православные, Гусар зальет нас водой, а все свалит на кержаков.
— Ты, Анна, про такое даже думать не моги.
— Не сама надумала. Люди на промыслах об этом бают. Боится народ, что старая плотина воду в пруду не сдержит.
— Молчи про такое, Анна! Вот ведь какие у нас здеся дела! — растягивая слова, сказал Семен. — Ну и новость ты нам привезла. Вот тебе и молва! Пошли, девки и бабы, по домам. Прощай, Федосья!
На ближних от Ксюшина приисках уже второй день не спорилась работа. Весть о ссоре Карнауховой с хозяином Старого завода и возможность губительных последствий всполошили старателей. В спорах и пересудах разгорались страсти, и больше всего шумели женщины.
Карнаухова о всполохе на промыслах узнала от Анисьи, позвала паромщицу Федосью и заставила ее подробно повторить все рассказанное у костра Глашкой.
После отъезда Муромцева из Ксюшина Карнаухова тотчас послала Анисью к Тихону. Не зная, как поведет себя заводчик после ссоры, она велела передать Тихону, чтобы был осторожнее и попрятал раскольников.
Возвратившись от Тихона, Анисья сообщила хозяйке, что на рудниках пока все спокойно. Тихон, узнав о ссоре, не придал этому большого значения. После частых за последнее время наездов на рудник разных горных доглядчиков от генерала Глинки Тихон уже давно принимал меры для укрытия своих кержаков в глухомани. Где находится такое место, он отказался сказать даже Анисье, упомянув только, что летом туда доступ крайне опасен из-за непроходимых болот и трясин.
Карнаухова, дождавшись Анисью, отправилась с ней на прииски. Она растолковывала людям, что из-за ее ссоры с Гусаром старателям никакого худа не будет. Но если заводчик вздумает прииски залить водой, то она найдет на него управу.
Спокойствие хозяйки и твердость ее слов угомонили людской всполох, и, возвращаясь домой, старуха была довольна, что удалось уговорить старателей возобновить работу…
Внезапно налетевшая гроза быстро отшумела. Дождь прекратился, и теперь уже далекие раскаты грома еле слышны. Частые вспышки молнии теряют силу, не так ослепительны.
Окна в горнице Карнауховой растворены. На столе в канделябре горели свечи, колебалось на них пламя от дуновений ветра, приносившего запахи мокрой зелени и земли.
Карнаухова лежала в постели. Хотела было погасить свечи, но в горницу вошел Кирилл:
— Уже легли, матушка?
— Здесь, сынок, иной раз я укладываюсь в одночасье с курицами. Натопаюсь за день и скорей в постель. Поговорить пришел либо просто матери покойного сна пожелать?
— Хотел поговорить, но вижу, не ко времени. Больше недели возле вас, а поговорить не можем. А ведь есть о чем.
— Слыхала, что ты сегодня с утра к Сергею ездил.
— Весь день провел с ним.
— Что повидал? Беседовали об чем? Может, и надумал что, поглядев его работу?
— И повидал. О многом поговорил с парнем и многому удивлялся.
— И я удивлялась, хотя в его мастерстве меньше твоего смыслю.
— Большой дар ваятеля у Сергея. Надо его в столицу везти. Ничего не жалеть для его обучения. Потому, матушка, сейчас даже представить трудно, какая слава дастся в руки парню.
— Это, сынок, Карнауховым только на пользу. У кого в Уральском краю такой мастер по ваянию объявился? А? Да все у той же старухи Карнауховой. Не ошиблась, откупив Серегу, чуяла, что мастера в руки взяла. А ты, Кирюша, совсем молодец. Посылая тебя к Сергею глядеть на мраморную статую, по правде сказать, маленько побаивалась, что, будучи сам художником, не захочешь с должным вниманием отнестись к парню.
— Напрасно так думали.
— Может, и напрасно, но основания для этого имела.
Не под моим поглядом живешь. Знаю: набалован похвалами, а от этого можно и не найти разумного суждения о даре другого человека.
— Простите… — Кирилл хотел возразить матери, но передумал.
Наступило молчание. Карнаухова лежала, прикрыв глаза, навивая
на указательный палец руки седую прядь волос. Кирилл походил по горнице, остановился у окна.
— Хорошо, что гроза пролилась, а то весь день беспокойство томило разум… Матушка…
— Слушаю, сынок.
— В государстве нашем немало истинных талантов родится, о коих мы не ведаем, те же, о ком молва идет, часто сбиваются с истинного пути.
— К чему сейчас об этом сказал?
— К тому, что надо серьезно подумать, кому в столице доверить судьбу Сергея Ястребова.
— Подумай. В Петербурге ты свой человек. Надеюсь, найдешь дельного наставника. Может, возьмешь Сергея с собой, когда решишь в столицу вернуться?
— Ксения лучше моего о нем позаботится. Но письмо Венецианову о Сергее напишу.
— Сядь, Кирюша.
Кирилл сел в кресло около стола, но через минуту вновь встал:
— Не буду долее тревожить вас. Покойной ночи, матушка.
— Погоди. Ведь не о Сергее зашел поговорить со мной? О нем речь завел, видать, чтобы умолчать вовсе о другом.
— Утром поговорим.
— Ну нет. Отогнал сон от меня, так, будь добр, все выкладывай. Который день вижу, что не в себе ты. А уж ежели зашел ко мне, то, значит, понадобилась тебе мать.
— Сейчас коротко скажу.
— А это уж как получится. Может, помочь тебе началом разговора?
— О чем?
— Хотя бы о том, что зачастил ты к Настеньке Квашниной.
— Причина на то была…
— Отчего же скрывал ее от матери? Может, сынок, полюбил?
— Я видел ее почти каждый день. Душой тянулся к ней.
— А в Настенькином сердце нашлось место для твоего чувства?
— Нет!
Карнаухова, порывисто приподняв голову, оглядев сына, села на кровати, охватив руками колени. Кирилл встревоженно спросил:
— Что с вами, матушка?
— Ничего. О серьезном не хочу лежа разговаривать. В чувстве признался Настеньке?
— Нет!
— Ну и хорошо. А как узнал, что нет взаимности?
— Совсем случайно. За другого она просватана.
— От кого узнал про такую случайность?
— Сама сказала.
— Ну и слава богу. Плохого о ней ничего сказать не могу, но, как мать думаю, не такая тебе нужна подруга жизни.
— Как вы можете говорить об этом так спокойно?
— Расчувствовался ты, а не я. Чего ж нам обоим волноваться? За свои чувства я отволновалась. Стало быть, станешь в Петербург собираться?
— Нечего мне там делать. Дома буду жить.
— Горазд ты, Кирилл, необдуманные обещания давать.
— Об этом еще в Петербурге решил.
— О Любаве помнишь?
— Вы же знаете, мы с ней расстались.
— Да какое там расставание! Просто в плохом настрое не те слова друг другу сказали. Любава теперь — вольная птица. Вот она, сынок, тебе пара. Чуть не первая красавица во всем крае. Умная баба, хотя не без придури, а все оттого, что постигла свою силу над мужицкой волей.