Оставшись наедине с Харитоновой, Карнаухова налила себе вторую чашку чаю, спросила:
— Может, и тебе налить?
— Пила уж.
— Тогда сказывай, каким ветром тебя ко мне занесло? Пожелала просто навестить старуху, либо дело какое нашлось? Приехала за моими новостями или своими надумала со мной поделиться?
— Соскучилась, вот и заехала.
— Решила в городе пожить?
— Нет. Только повидаюсь кое с кем и домой подамся. Ты раньше времени из Ксюшина воротилась. Помнится, обещала пожить в селе до снега.
— Надобность вынудила.
Харитонова, встав из-за стола, ходила по комнате, явно желая привлечь внимание Карнауховой к себе, к своей стати, а та, не обращая на нее внимания, пила чай.
— Василиса Мокеевна…
— Слушаю тебя.
— Чего это Ксюшенька так о Ястребове печется?
— Дурочкой несмышленой передо мной не прикидывайся. По глазам вижу, что догадалась.
— Вроде и догадалась, только ошибиться боюсь. Неужели и впрямь… В сурьез ли она? Раньше любила баловаться с мужиками.
— Тут не баловство. Ты-то как? Слыхала, Седому Гусару дорогу заступаешь.
— В этом я не одна. Главная сила в Старцеве и Зырине.
— Знаю про это. Ох, знаю! От дум про вашу спайку возле медной руды с бессонницей начинаю дружить.
— О Тихоне тревожишься?
— Тревожусь…
— О нем еще одна женская душа тревожится.
— Какая еще душа?
— Человек с духом и плотью. Будто ничего про ту женскую душу не знаешь?
— Прямо говори, Марья Львовна. Не пойму, о чем ты?
— О том, что, не ровен час, придется тебе Тихону Зырину свадьбу справлять.
— Яснее говори! — резко сказала Карнаухова.
— Аль не ясно? — пожала плечами Харитонова.
— Не крути словами.
— Тогда так скажу. Гусарову кержачку Агапью Власовну знаешь?
— Как не знать.
— Так вот она и приластилась с бабьей прелестью к Тихону.
— Слушай, — сдерживая волнение, сказала Карнаухова. — От кого про это дозналась?
Харитонова зачастила скороговоркой с придыханием:
— Самолично была свидетельницей, как она у Старцева на заимке в одной избе с Тихоном ночь скоротала. Понять нетрудно: не устоял он перед греховным делом с такой бабой.
— По какой надобности она у Старцева на заимке оказалась?
— Гусар ее ко мне посылал, а Манефа уговорила ее к Старцеву заехать. Что Агапья лаской Тихона приманила, беды в том для него будто и нет. Но, ежели взглянуть на дело по-иному, то чувствую: она не без злого умысла возле Тихона объявилась.
Харитонова увидела, как после сказанного Карнаухова неожиданно вся подалась вперед, потом со стоном откинулась к спинке кресла, закрыла глаза, нижняя ее губа отвисла и конвульсивно задергалась.
— Что с тобой, родимая? — испугавшись, шепотом спросила Харитонова. — Слышишь меня?
Карнаухова, полуоткрыв глаза, тихо ответила:
— Слышу. Не пугайся. Пройдет. Бывает такое со мной. Разом сердце холодеет.
— О господи! До онемения напугала меня. Как бумага, лицо твое побелело.
— Так, сказываешь, кержачка сердце и разум Тихона взяла в полон?
— Право слово!
— Пожалуй, можно и поверить. Баба она не без рассудка. Да и молодость с себя еще не стряхнула. В этом, Львовна, у баб вещая сила над мужиками. Не врешь, сама видела Тихона с Агапией на старцевской заимке?
— Хочешь, перекрещусь?
— Не надо. Крестом и вранье осенить можно.
— Сказала тебе, потому беду учуяла. Муромцев подослал к Тихону свою наложницу, чтобы выманила у него твои медные угодья, — шипящим шепотом убеждала Харитонова.
— Будет пугать! Может, любит она его?
— Да будет пустое молоть! Какая любовь у Гусаровой полюбовницы.
— У каждой из нас может любовь в сердце гнездо свить, — вздохнула Карнаухова.
— У тебя обо всем свое суждение. Слышала еще, что Агапия частенько к Тихону на рудник наведывается. Не зря Тихон приемыша Петюшку отослал на жительство к Старцеву.
— Все высказала? — жестко спросила Карнаухова.
— Все. Мое дело — сказать, а твое — решать. Гляди, чтобы твои медные угодья не перешли в Агапьины руки, а из них не стали вотчиной Муромцева. У кержачки мертвая хватка.
— За вести спасибо…
В опочивальне Карнауховой французские часы шептали о проходящем времени. На выступе камина в хрустальном подсвечнике догорела свеча.
Не спала Василиса Мокеевна. Третью ночь проводила в полусне. Напугала весть Харитоновой. Неожиданная, недобрая весть, перешагнув порог дома, лишила миллионщицу покоя. Правда, днем среди домашней суеты будто и забывала о ней. Не думала об Агапии, посмевшей встать на жизненную тропу Тихона, но по ночам облик кержачки стоял перед глазами, будил в разуме Карнауховой догадки и предположения, казались они ей возможными и правдоподобными.
Вот и в эту ночь легла в одежде на кровать. Забылась, задремала и тотчас пробудилась, встала вся в испарине, начала ходить, вслушиваясь в тишину комнаты, нарушаемую шепотом часов. Раскрыв на окне шторы, вглядывалась в черноту ночи. Тихо за окном в роще, даже совы не кычут. Когда устала бродить по комнате, села в кресло лицом к большому окну. Смотрела, как сквозь ветви берез медным цветом отливала взошедшая ущербная луна. Но она скоро поднялась ввысь, скрылась от взора, а окно слегка посветлело.
Опять вспомнила беседу с Харитоновой и вновь уверяла себя, что именно тогда охватила ее тревожная растерянность перед нежданной бедой. Озноб студил спину при мысли, что может остаться в жизни без самой дорогой радости. Разве может потерять ее? Потерять Тихона? Не поймет, отчего вдруг не стало у нее уверенности, что сумеет защитить себя? Прежде тоже посещали ее беды, но никогда не терялась. Может быть, всему виной старость? Может быть, новая беда не чета всем пережитым бедам? Сознавала твердо, что одними раздумьями беды от порога не отведешь. Надо, пока не поздно, действовать. Сейчас одна в доме. Днем проводила Ксению с Сергеем в столицу. Кирилл опять уехал к приискателям. Одна в доме… Вот и надо, невзирая на ночь, гнать тройку к Тихону на рудник. Приехать туда неожиданно, проверить, есть ли правда в словах Харитоновой.
— Немедля! — сказала вслух и перекрестилась. Бросилась к двери. Распахнула ее створы.
Пошла по коридору. В нем густилась темнота, разбавленная жидким лунным светом. Услышала кашель и остановилась. Видела, как из своей горницы вышел со свечой Фирсыч. Заспешил к ней торопливыми шажками.
— Опять, старый, не спишь?
— Как спать, ежели, матушка, сама которую ночь глаз не смыкаешь?
— Запричитал! Разбуди Наумыча и вели заложить тройку.
— Господь с тобой! Куда ночью надумала?
— Слышал наказ?
— Беда с тобой. Пошел я.
Камердинер побежал по коридору. Карнаухова вернулась в опочивальню и оделась на дорогу потеплее.
Спал Екатеринбург при бледном свете луны.
Ночная тишина обретала власть в этом городе над разношумием людской жизни только после полуночи, когда караульные, одолевая сонливость, начинали гасить масляные плошки в фонарях возле ворот купцов и старались реже брякать колотушками, опасаясь тревожить сон хозяев.
Пала обильная студеная роса. Намокли крыши и уцелевшая листва на деревьях, под лунным сиянием отсвечивали, лоснились.
Тройка Карнауховой, с подвязанными колокольцами, мчалась по улицам, провожаемая собачьим лаем.
Луна раскрасила уральский город причудливой пестриной теней и света. От них даже ветхие, скособоченные избенки на окраинах привлекали к себе внимание необычными, зыбкими контурами.
Дорога за Мальковкой втянулась в лес. Запорошена она листвой, а от этого тише стала выбиваемая конскими копытами дробь. Наумыч отошел от обиды, что оторвали его от лежанки. Он обернулся к хозяйке. Обложенная подушками, она сидела с закрытыми глазами.
— Дозволь спросить?
— Говори.
— Может, разрешишь колокольцам голос подать?
— Как хочешь.
— Тогда развяжу. Без их перезвону — скука смертная.
Наумыч остановил тройку. Развязал на дуге коренника колокольцы. Конь мотнул головой, и рассыпалась под дугой медь говорливым звоном. Бежала тройка. Густота леса перемешалась с полянками перелесков. Земля дышала прелым листом.
— Кратчайшим путем вези в Ксюшино.
— Уволь от такого желания, матушка. Ехать Демидовскими оврагами по крутым склонам в ночной час опасно.
— Луна в небе.
— Свет больно скупой. Взгляни на дорогу.
— Туман.
— А цветом какой? Чисто тебе молоко по земле стелется.
— К утру надо в Ксюшине быть.
— Понимаю, что надо. Только зачинай понимать, хозяйка, что Наумыч не всякий раз может выполнить приказ…
В Ксюшине, окутанном густым туманом, пели петухи. Но осенние петушиные переклички без бодрости.
Подкатив к воротам Анисьиной избы, Наумыч, обернувшись, увидел, что хозяйка спит. Спрыгнув с облучка, прошел через двор, переступил порог избы. Оглядев пустую горницу, позвал:
— Ведеркина! Жива, что ль?
Из-за полога, отгораживающего кровать, у печи услышал голос Анисьи:
— Кто там?
— Угадай. Аль со сна мой голос признать не можешь? Поднимайся, а то сворую у тебя самородные сапожки.
— Кого черт принес? — Анисья, привстав на кровати, откинула холстину полога и ахнула от удивления: — Наумыч!
— Не пужайся до икоты. Привез к тебе хозяйку.
— Где она?
— Не поверишь. В экипаже спит крепко-накрепко.
Одевшись, Анисья вышла из-за полога, перекрестилась на образ.
— Ну, здравствуй. Чую, Наумыч, неспроста прикатила Мокеевна.
— Именно, что с тайной мыслью.
— И чего стряслось? Даже ночь старую не остановила.
— Именно, что не остановила. Так меня торопила, что Демидовскими оврагами тройку пригнал.
— Не скажи? Никак вовсе сдурел. А ежели бы…
— Со мной никакого «ежели» приключиться не может. Понимай, что не зря первейшую кучерскую славу на Камне ношу.
— Расхвастался. Лучше припомни. Может, хозяйка, высказала тебе какую тревогу.
— Ни гу-гу…
— Просто ума не приложу. Однако пойдем будить, чтобы не остудилась.