Узорный паркет пола устлан коврами.
На стенах, между пилястрами, огромные зеркала, иные до самого потолка, в обвязе седого мрамора. В позолоченных рамах — родовые портреты. Муромцев даже сам толком не знал, когда и с кого писаны и каково их родство.
Посреди зала — рояль.
Три дня назад Муромцев вернулся из города и с тех пор почти не покидал белого зала. Он играл на рояле, пел под гитару, обедал и ужинал, дремал в кресле перед камином, напившись к ночи, даже спал здесь на диване.
Сегодня после обеда заводчик бродил в парке и для забавы стрелял сорок. В сумерках воротился домой, приказал камердинеру переодеть его и в бархатном халате на лисьем меху сел к роялю. Он играл, закрыв глаза, отдаваясь весь музыке. Временами переставал трогать клавиши, не убирая с них рук, вслушивался, как постепенно замирали звуки в зале.
Светло в обширном покое от множества горящих свечей. Они уютно потрескивали, слегка чадили, обливались восковыми слезами в свешниках. Яркий свет ложился на ткани обивки диванов, кресел, на парчу портьер, и вспыхивали искорки на золотых и серебряных нитках.
Последние недели Муромцев, оставив Старый завод под приглядом Агапии, прожил в Екатеринбурге. Там его застало известие о трагедии на лесной дороге. Он тотчас поехал на прием к главному горному начальнику, но не был принят. После этого заводчик послал в карнауховский дом венок к телу Тихона Зырина. Накануне похорон Зырина курьер генерала Глинки вручил Муромцеву письменное предписание: немедленно покинуть город.
Тишина в доме. Барин приказал камердинеру после заката солнца удалять из дома мужскую и женскую прислугу. Хозяина раздражали хмурые взгляды челяди. Он не сомневался, что им известно о гибели Зырина и Старцева и, главное, о том, что Комар приложил руку к черному делу, а значит, тень злодейства не могла не пасть и на самого барина.
Путаны тягостные раздумья заводчика. Его тревожили собственные предположения и опасения об исходе следствия. Смерть управляющего в перестрелке с людьми Зырина и Старцева сулила мало приятного, давала повод для подозрения не только слугам, но и властям о его причастности к преступлению. Высылка из города подтверждала, что ему придется объяснить, почему именно его управляющий руководил нападением. Муромцев уже обдумал план тайного отъезда в Петербург. В столице он надеялся использовать свои связи и вынудить Глинку прекратить следствие; на Урале прибавится новое нераскрытое преступление, и это никого не удивит — глухомань! Выехать в Петербург он собирался как можно скорее, ибо подкупленные чиновники рассказали, что генерал Глинка уже после беглого ознакомления с представленными материалами следствия склонен был участие Муромцева в злоумыслии приравнять к опасной статье закона, а именно к статье о подстрекательстве к возбуждению бунта во вверенном ему Уральском крае. А посему в управлении главного горного начальника имеется приказание генерала заготовить донесение об этом его величеству государю императору Николаю Павловичу.
* * *
Агапия пробудилась от собственного стона. Приснилось, будто синяя кошка с белыми когтями кинулась ей на спину и начала рвать волосы. Агапия лежала неподвижно, боялась пошевелиться, хотя знала, что на свете нет синих кошек.
Возле кровати на турецком столике с перламутровой инкрустацией стоит свеча. Ее серебряный огонек — с ободком синевы. Агапия силилась припомнить, в котором часу легла на постель, не сняв сарафана. Решила, что легла недавно. Свеча сгорела только наполовину. Приподняв голову с подушек, ясно услышала звон разбитого стекла. Подумала: опять почудилось. В доме ей постоянно мерещатся звуки, шорохи. Сегодня совсем немудрено почувствовать непонятное. Вон, какая ветреная ночь. Сколько раз улавливала то перескрипы ступенек лестницы, то тягучие стоны без причины открывшихся дверей.
Поглаживая рукой холодный лоб, Агапия поднялась с постели. Босые ноги утопали в ковре, а его ворс щекотал подошвы. Подошла к зеркалу, начала расплетать косу, но снова услышала какие-то звуки вроде шаркающих шагов. Насторожилась. Подумала, что барин, напившись, осмелился зайти на ее половину. Кому быть, кроме барина? Каллистрата сама проводила из дому, закрыв за ним черную дверь. Прислушиваясь к шагам, вышла в соседнюю горницу и поняла: это ветви, раскачиваясь от порывов ветра, скребут стену дома.
Вернувшись в опочивальню, опять задержала взгляд на своем отражении в зеркале. Большими показались глаза в темных подглазьях. И мгновенно похолодела — словно бы мелькнул в зеркале лик Тихона. Опять ожило в памяти все пережитое за прошедшие дни. Вспомнила, как верхом скакала на заимку Старцева, узнав о гибели Тихона. Вспомнила, как увидела в доме его мертвое лицо и упала перед ним на колени, обливаясь слезами.
Не выходил из памяти рассказ смертельно раненного Тимофея Старцева о нападении злодеев, о том, как убил он Комара, а Тихон порешил Стратоныча. Перебирала Агапия в мыслях прошедшее, гладила распущенные волосы.
Агапия взяла горящую свечу, вышла в коридор. В арке над лестницей задвинула откованную из меди узорную решетку. Повернула ключ в ее замке. Отрезала единственный путь в первый этаж. Подумала: куда спрятать ключ? На глаза попалась фарфоровая ваза. Вот куда. При падении ключ звякнул. Глухо так, будто ком земли, брошенный ею в могилу на гроб Тихона.
Оплывает в руке Агапии свеча. Капли воска обжигают кожу, застывают на ней бугорками. Вернулась в опочивальню Агапия, перекрестилась, поднесла свечу к кружевам шторы. Смотрела, как огонь, извиваясь, полз по затейливому рисунку, как перекинулся на сукно портьеры, и сразу запахло удушливо паленой шерстью. Агапия подожгла шелковый балдахин над кроватью. Наблюдая за ненасытным огнем, пятясь, перешла в розовую гостиную. Подожгла в ней шелковые штофные стены. Обходя комнату за комнатой, Агапия, не торопясь, поджигала в них шторы, портьеры и скатерти.
Идя по коридору, слышала, как в комнатах трещало дерево, пожираемое огнем. Вошла в белый зал. В нем темно. Только на нескольких свечных огарках шевелились обессилевшие огоньки.
Взгляд Агапии не сразу нашел лежавшего на диване Муромцева. Правая рука заводчика свисала до полу. На ковре рядом с пустой бутылкой лежал пистолет. Подумала, что барин мертв. Приблизившись к дивану, услышала дыхание спящего. Подняла пистолет.
Подожгла портьеру ближнего окна. Ходила по залу с пистолетом и свечой в руках. Огонь быстро перекидывался на все, что легко воспламенялось. Подойдя к столу с часами, Агапия осветила их циферблат. Стрелки миновали второй час ночи. Засмеявшись, Агапия бросила свечу на диван. Села в кресло лицом к спящему барину.
В зале от пожара уже светло. Пузырилась краска на пилястрах. Горел роскошный зал. В люстрах разноцветными блестками вспыхивали пронизи самоцветов. Метались на стенах тени. Проснулся Муромцев. С ужасом глядел на бушующий огонь.
— Горим, барин! — громко крикнула Агапия, вздрогнув от собственного голоса.
— Помоги-и-ите! — Муромцев подбежал к окну, схватился за решетку и закричал от боли — раскаленное железо обожгло ладони.
— Горим! — торжествующе кричала Агапия.
Муромцев выбежал в коридор, но тотчас вернулся.
Густой дым клубами врывался в раскрытую дверь зала. Муромцев закрыл дверь. Прижался к ней спиной.
— Что? Не уйти зверю из огненной западни! — смеясь, выкрикивала Агапия.
Муромцев схватил с горящего столика канделябр, кинулся к Агапии. Она выстрелила. Муромцев повалился на пол.
Лопались зеркала. Падали объятые огнем родовые портреты. Уже трудно дышать Агапии. Она рванула ворот сарафана. Смеясь, встала на колени, смолкнув, размашисто перекрестилась. Огонь подполз к ней по ковру…
* * *
Над Старым заводом светало…
Барский дом горел ярко. Все работные, выйдя из казарм, обнажив головы, стояли неподвижно. Ветер сносил искры в сторону завода. Народ не тушил пожар.
Кучи желтых листьев на аллеях парка в отсветах пожарища походили на тлеющие угли. Они то и дело ярко вспыхивали.
На колокольне гудел набат. Метались над казармами стаи перепуганных галок и голубей.
Безлюдно вокруг горящего дома. Только Каллистрат бегал по двору в исподнем белье и нараспев выговаривал:
— Сгоре-е-ла Ага-а-а-пья Вла-а-а-асовна. Приняла мученическую смерть.
Старый камердинер не хотел помнить, что вместе с Агапией сгорел в доме и его хозяин — Владимир Аполлонович Муромцев, по прозвищу на Каменном поясе Седой Гусар…
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ
1
В октябрьский день лесную заповедность нахлестывал затяжной дождь. Мелкий, без колючести капель. В воздухе от него дымка легла.
Величавы южные отроги Уренгинской ветви Уральского хребта, где все еще в горных массивах сохранялась первозданность гаганайских чащоб.
Осень и тут в полную силу правила природой. Но трудно ей здесь во всю ширь разгуляться, нельзя ошеломить людской глаз пышностью своих чарующих красок. Леса в этой стороне хвойные, не меняли они цвета ни от холодных ветров, ни от седин инея на утренних зорях. Хвоя всегда зеленая, и разве только в пору позднего осеннего дыхания, когда всякую воду остеклял лед, она слегка притушила свою яркость. В этих местах осенью даже шатуну-ветру скучно: не может пошуршать опавшей листвой и нагнать тоскливые думы в людской разум. Но и здесь у осени есть свои повадки в обхождении с природой, и узнавали их люди в лесной торжественной молчаливости.
По лесной нежити, боронясь от ненастья накинутыми на плечи рогожками, шли Савватий Крышин, Степанида Митина и Аниска, а впереди то и дело вспархивали рябчики и тетерева с жировки на бруснике. Шли путники берегом речки без тропы, с бугра на бугор, из лога в лог, обходя скалы, болотные зыбуны, муравьиные кучи. Завалы бурелома, частенько преграждая путь, вынуждали людей отходить от речки в лесную глушь, продираться меж лесин. Миновав плешины давних лесных палов, они вновь появлялись у речки, слушали ее бойкий говорок.