День задался с кусливым ветерком, но в лесу он не тревожил. А вот на рассвете, когда вышли с последнего ночлега на лесной пасеке подле Бакальского рудника, все от этого ветра поеживались.
Обойдя стороной Саткинский завод и урочища Пугачевского вала, путники утонули в лесной нежити, держа путь к Глухариному озеру возле горы Зигальги. Савватию эти места знакомы. Хаживал по ним после второго убега из острога. С той поры прошло несколько лет, а он шел уверенно, не плутал. Хорошо Савватий знал о том, что величественные горы трех Таганаев, их первобытность, пустынные горно-лесные массивы, недоступность многих мест дают возможность именно здесь уральскому беглому люду свить безопасное гнездо.
Шли путники молча, хотя у каждого есть о чем перекинуться словом. Шли, сопровождаемые настороженной тишиной, вслушиваясь, как под их ногами на мокрых настилах хвои похрустывали валежины и шишки. Для Аниски молчаливый путь особенно в тягость. Ей давно хотелось рассказать об услышанном от пасечника про Глухариное озеро. По словам старика, народилось оно в горах от диковины: упала с неба погасшая звезда, и будто нет у озера дна. Хотелось девочке поговорить, но молчала. Уж очень хмурые взгляды у Савватия и Степаниды. Молчала Аниска и тоже хмурилась.
У всех путников свои думы.
И больше всего тревожили раздумья Савватия. В них были уверенность и опасения, надежда и сомнения. И все вплеталось суровой ниткой в холстину его жизни после увода людей с Березовского рудника. Но главное — верил он теперь в надобность своей жизни, и дали ему эту веру работные люди.
А жизнь-то Савватия, Степаниды и Аниски всегда на ногах и не всегда сытая. Вольная настороженная жизнь. Покинув земли Зырина, хищничали они золото то тут, то там. Но не обошла их удача только на Железянке, однако пришлось оттуда убраться по-скорому из-за облав горной стражи. Нигде нельзя было задерживаться, особенно когда начал лист желтеть. Едва успевали на новых местах оглядеться, как люди подавали весть о грозящей Савватию беде. Искали его по Уралу с упрямой настойчивостью. Беспокоило его житье-бытье генерала Глинку. Драгуны, горные стражники, полиция, загоняя коней до мыльной пены, искали Савватия и всех смутьянов, будораживших работных людей призывным словом о воле. Ловцы надеялись, что осень и зима помогут им напасть на след, изловить и запереть в казематы острога, а может быть, просто уложить на месте. Так тешили себя надеждой все, кому генерал Глинка обещал безмятежный покой в горном Урале. Но по-иному умом раскидывали те, на ком бряцали цепи крепостного ярма.
Осень заставляла Савватия думать о скорой зиме. Вот и вел он Степаниду и Аниску, по совету Иринарха, в Уренгинскую лесную нежить, чтобы найти зимнее укрытие и не утерять силы и твердость воли для новых дел весной…
В начале сентября Тимоха отправился из села Чебаркуль лесными путями в Саткинский завод. Пойти туда он сам напросился, чтобы передать от деда Иринарха весточку скитской начетнице Гликерии, рассчитывая загодя договориться с ней о зимовье. Иринарх, снабдив Савватия грамоткой, накрепко заверил, что Гликерия непременно укажет надежное место возле глухого скита в горах Таганая. Савватий неохотно согласился отпустить Тимоху, зная, что одному отправляться в такую дальнюю дорогу опасно.
Тимоха решил спервоначала проведать своего родственника в Сатке, которого он не видел уже много лет, а главное, дознаться, безопасно ли Савватию объявиться в той округе.
Савватий, расставшись с Тимохой, условился встретиться с ним в начале октября у Глухариного озера…
Осенние дни коротки. Смеркалось. Дождь без устали нахлестывал лесную заповедность, но Савватий, Степанида и Аниска не теряли шаг. Они подходили к назначенному месту.
Аниска проснулась. Под густыми ветвями ели, как в шалаше, — сумрачно. Увидела спавших Степаниду и Савватия. Совсем близко гукал филин. Вставать не хотелось. Отодвинув рукой ветку, Аниска впустила под ель утренний свет.
К озеру вчера пришли впотьмах. Устав до изнеможения, костер все же разожгли, но есть не стали. Забравшись под еловые ветви, расстелили немудрую лопотину на настиле опавшей хвои, легли. Караулить огонь в костре первым вызвался Савватий.
В озере громко плеснула вода. Аниска вздрогнула, вылезла из-под ели, огляделась и замерла от увиденного.
Глухариное озеро лежало под прозрачной дымкой сиреневого тумана. Со всех сторон его водное пространство сжимали причудливые по очертаниям серо-сизые гранитные берега. За озером беспорядочным нагромождением утесов, лобастых обрывов, уступов, поросших лесом, вздымалась к утреннему небу гора Зигальга, венчая свою высоту голой вершиной, похожей на сжатый грозящий кулак. Вершина — в позолоте взошедшего солнца.
По берегам озера, куда бы ни переводила взгляд Аниска, к самой воде подступали высоченные ели. Они от комлей до вершин оплетены волокнистым мхом линялого зеленого и рыжеватого цвета.
Тесно лесинам у воды, но берегли друг друга в схватках с горными грозами и буранами. Если какая и погибнет от удара молнии или от ветра, то живые соседки не дадут ей упасть на землю. Так и будет стоя высыхать, напоминая о себе скрипом, и только, вконец иструхлявив, развалится гнилушками.
Взглянув на костер, Аниска забеспокоилась, опустилась на колени и, раздув золу, увидела еще живые угольки, сунула в них ветки сушняка и опять начала дуть, и, когда огонь в костре ожил, Аниска подкинула в него хворост, поднялась на ноги и с удовольствием потянулась. Сняв с рогульки чайник, Аниска направилась на берег и опять засмотрелась на вершину, похожую на людской кулак, такой грозный на фоне зеленовато-золотистого неба. Подумала: «Вот бы мне такой — всех супостатов прибила б…»
Туман над озером тянулся ввысь и рассеивался, а потому в воде становилось все более четким отражение берегов.
Густая тень от Зигальки укрывала озеро до половины, в тени вода синяя-синяя, а перед Аниской у берега такая прозрачная, что видны осклизлые камни с космами тины, кварцевая галька и утонувшие еловые шишки. Аниска вздрогнула от плеска воды под нависшей елью, оказалось, что где-то рядом на берегу звонко булькает вода. Неужели родник? Прислушиваясь, пошла между мшистыми валунами и обрадовалась, увидев родник, и тут же похолодела до онемения, встретившись с завораживающими глазами рыси, лакавшей воду. Минуту смотрели друг на друга девочка и зверь. Аниска видела, как вздрагивали на ушах рыси черные кисточки. Зверь, злобно зашипев, метнулся под еловые лапы, а Аниска от испуга присела, но все же переборола страх, поставила чайник под струю родника и, наполнив водой, медленно пошла, часто оглядываясь.
В костре уже металось огненное пламя, Аниска повесила чайник на рогульку, услышала вопрос Степаниды:
— Ты чего такая бледная?
— Со страху, мамонька Стеша. Ужасти как напугалась, аж язык во рту высох.
— Чего напугалась?
— Рысь из родника воду пила.
— Куда там, поди померещилось спросонья?
— Право слово, рысь.
Савватий, пробудившись, сказал строго:
— Ты смотри, не больно разгуливай, здесь всякого зверя полно. — Увидев горящий костер, добавил: — Не загас?
— Горит, да и по-веселому. Видать, к вёдру.
— Подкинь хворостин, заснул я на карауле, а когда, не помню.
— Устал через силу, вот и сломил тебя сон.
— Так ведь на карауле уснул.
— Беда невелика, караул не солдатский.
— Тимоха должен скоро объявиться…
После полудня под осенним солнцем легкая рябь на озерной воде отливала подсиненной золотистостью, как чешуя карася.
На омшелом валуне у самой воды, упершись в колени подбородком, сидела Аниска.
Только недавно все с аппетитом поели толоконную похлебку с гречей и напились крепкого брусничного взвара.
Погожий день, не по-осеннему теплый, радовал. У костра сидели Савватий и Степанида. На ветвях елей сохли намокшие за вчерашний день одежда и рогожи. Послышались шлепки по воде и тихие басовитые голоса. Савватий вскочил на ноги. Из-за скалы выплыл плот с двумя мужиками. Плот уперся в берег. Мужики, сняв треухи, поклонились, и седоволосый сказал:
— Примите почтение. Хоть и не званы, но в помыслах с добром.
— Милости просим, — пригласил Савватий и почувствовал на себе пристальный взгляд мужика с бурым лицом, на котором видны только белки глаз. Он мял в руках треух и растерянно произнес:
— На-кась!
— Чего «на-кась»? — спросил его седоволосый спутник, поспешно достав из-за пазухи что-то завернутое в синюю тряпицу. — Дознаваться надо.
— Погодь, Артемий, аль не примечаешь, что холодею от погляда на человека? Признал! Право слово, признал!
— Коли признал, то обозначь именем, — спокойно попросил Савватий.
— Обозначу. Савватий ты! Чугунный мастер из Каслей! Так иль нет?
— Так, — изумился Савватий.
— Понимай, что не понадобится лапка, — сказал Артемий.
— Какая лапка? — спросил Савватий.
— Обыкновенная. Заячья. — Артемий развернул тряпицу.
Увидев в его руке лапку на красной тесемке, Аниска радостно
воскликнула:
— Тимохина!
— Признала, девонька?
— Ты-то кто? — обратился Савватий к мужику с бурым лицом.
— Да Герасим. В пору, когда познал тебя, семнадцатый годок мне шел. Самолично видал, как ты в Кыштыме царю Ляксандру людской плач, прописанный на бумаге, подал.
— Не помню тебя.
— Аль мудрено? Сколь годов прошло?
— Как у вас Тимохина лапка очутилась? Сам где?
— Так что, Савватий, стоим перед тобой по его наказу. Лапку отдал для укрепу твоего доверия к нам.
— Садитесь к теплу, — ласково предложила Степанида.
Артемий и Герасим подсели к костру. Герасим протянул руки
к огню.
— От эдакой встречи прямо кровь стынет. Сказать тебе надобно, Савватий, весть черную… Да не знаю, с чего и начинать…
Савватий насторожился, но смолчал. Герасим потер ладонью лоб, кашлянул.
— Не томите, мужики. Где Тимоха? — не выдержала Степанида.
— Вот ведь какое дело… Тимоху-то… Я его тоже знаю, вместе охотничали. Тимоху-то в Сатках схватили…