— Как же это?.. — растерянно произнес Савватий.
Аниска до крови закусила губу.
— Вышел он от кержачки Гликерии с собакой, да и наткнись на стражников. Борзая бросилась на них, а стражники и пристрелили ее. Тимоха в драку. Ну его и схватили. Как его повели по дороге, мы и встрелись. Узнали друг дружку. Ввечеру допустил к нему знакомый караульный. Поговорили. Доверился мне. Дал лапу — просил упредить человека. Сказал мне, что ты его с зачина октября станешь поджидать у Глухариного озера. Наказал всенепременно найти тебя возле озера да и оповестить обо всем. Наперво велел сказать, что письмо начетчице он отдал. Окромя велел сказать, что сродственника своего в Сатке не нашел, там о нем и следов не знатко. Самого-то, видать, охомутают, припишут к заводу робить. Неспокойно на заводе. Горной стражи отряд стоит. Надзор за скитниками усилен. А Тимоха-то каков? Не сказал мне, что это ты, имени не обозначил… А я вот сказался больным да и сюда.
Еще долго говорили мужики с Савватием. Уже и солнце начало клониться к закату. С озера потянуло осенним холодком. Леса залиты остывающим золотистым светом. Там вверху первозданные дебри вели наступление, стремясь овладеть вершинами гор, лесины наползали на их склоны, но в схватках с камнем и ветром многие засыхали и гибли.
— Ты, Герасим, помянул даве про стражников. Неужли сюда наведываются? — пытала Степанида.
— Да нет, они лесной глухомани сторонятся, но ноне, пожалуй, могут и заглянуть. Уж очень много их в нашу округу из двух губерний нагнали. Не глянется начальству настрой разума у работных людей. А чего настрою добрым быть? В Сатке за минувшие три года, не приведи Господь, как тяжело жилось. Посудите сами. Углежог должен привезти в завод, почитай, восемь, а то и все девять десятков коробов соснового угля, им самим выжженного из дров, им же порубленных. Вот это главный урок на год. Тут и положишь все силушки. Ан нет — ты еще поруби и привези в завод квартирные дрова три-четыре сажени, поставь в господскую конюшню четыре копны сена, приплавь в завод полтора десятка бревен. И это не все. Приказчики да надзиратели придумают тебе еще поболе всяких поторжных работ. Не горюй, мил человек, тяни из себя жилы, пока все не вытянешь… Не одно пузище смышляет о пище, и тонкий живот без еды не живет. А у нас как? Плати в контору за провиант в два раза дороже, чем на базаре, — и вся недолга. Жить можно так, аль нет?.. Конец должон быть сему? Повернуться не моги: гут тебе штраф, там тебе вычет. Мотается твоя головушка в хомуте пятнадцать часов. Когда же себя обиходить? В праздники заставляют работать. Эхма! Чего уж тут жалиться!..
Артемий уж который раз за день приметил взгляд Савватия и вынул из кармана левую руку.
— С изъяном она у меня, четырех пальцев нет. Прячу, потому иные за вора считают. Чугуну пальцы подарил. Видать, и в кармане она тебя тревожила.
— Извиняй, худого не мыслил, — ответил Савватий.
— С харчами у вас как? — спросил Герасим. — Мы на случай прихватили сохатины. Зверь ноне в добром теле.
— Давно мясо не ели, — сказала Степанида.
— Выходит, к месту прихватили. — Герасим принес с плота сверток. — Поджарьте. Соль есть?
— А как без нее? — ответила Аниска, приняв от углежога мясо.
Вершина Зигальги в закатных лучах. При затянувшейся беседе все поели поджаренную на костре сохатину.
Костер горел без яркости. Ветру к нему путь заказан, а потому дым уходил столбиком ввысь, к вершинам елей. Языки пламени с хрустом перекусывали валежины, прошивая дым искрами.
Не торопясь, обстоятельно вел разговор Герасим:
— Володел, Савватий, мною Гришка Зотов. Пятьсот работных душ старый Расторгуев дочке Катерине в приданое дал, когда пошла под венец с сынком Гришки. Осередь них была и моя душа. Озленным я жил. Деру дал из зотовского хомута в год, когда Строганова графа догляд упек Гришку в ссылку. Восемь годков прожил на воле, с Тимохой тогда и повстречались, вместе охотились. Но одинова, по своей вине, опять ногу в крепостном капкане увязил. Пымали меня за Кусинским заводом. Зотовский сынок требовал меня, а казна сама в людях нуждалась, посему приписала жигалем при Сатке. Мне тут окрест многое знакомо, знаю, где укромные места водятся. Ноне в бегах Артемий, а с ним еще семнадцать душ. Вовсе на новый манер вольными заживут. В Сибирь хотят податься. Там на беглых капканов не ставят. Слыхали, будто там и барской крепости на людей нет. Может, не все так. Но ты, Савватий, должон правду про Сибирь знать, ежели туда людям дорогу кажешь. Совет, может, какой дашь нам? Как ладить вольную жизнь? Может, тебе здеся понадобимся. Совесть у нас у всех чистая перед работным людом, хотя лики дымом закопчены да и волосы разные по белизне. Ну, об остатнем ты, Артемий, ладнее меня доскажешь.
Артемий не стар, но труд доменщика раньше времени отбелил волосы
— Боязно бередить коросты на душевных ранах, да и молчать тягостно. Может, и впрямь легче станет, ежели увижу в ваших очах понятность. Возле доменного жара с парнишечьих лет, приставлен к нему неволей. Заводская крепость самая непосильная, тут больше всего над людями начальники изгальство творят, а я с гордостью дружу, за человека себя почитаю. За самую малую обиду норовлю тем же платить. Лихой в спорах с любым начальством. Конечно, порют за это меня по-всякому, но и от моих кулаков у иных начальников не все зубы во рту. Один битый злыдень все же оставил меня без четырех пальцев. Под домной толкнул меня возле ковша с расплавленным чугуном. Хотел разом порешить, да я только пальцы в чугун макнул и остался с одним большим перстом. Ноне в пору, когда на черемухах зеленая ягода обозначилась, дошла до нас молва, будто на Березовском заводе ты, Савватий, заставил людей поверить, что в слитности их разумов о воле гнездится сила вызволения из крепостной горемычности. Боле всего озадачила людей весть, будто вызволили себя из неволи березовские уходом в Сибирь. Про тебя, Савватий, мы знали. Старые люди в Каслях за дельного мужика почитают. Но мы к молве попервости отнеслись с опаской. Посему заслали в Березовку гонца, а он, воротясь, правду за молвой утвердил. Стали мы людям про слитность разумов толковать. С людьми впотай беседовали. Верили нам мужики, но не все. Только к концу сентября на Бакальском да в Сатке согласных на уход собралось боле сотни.
Артемий, склонив голову, тяжело вздохнул, а заговорил снова, не поднимая головы:
— Погубила нас девка, привязалась к одному парню. Не знали мы, что он присушил ее к себе, потайно она донесла на него. Мы и про это не знали. Только нежданно прискакали на завод драгуны с конными стражниками и зачали работных людей в кандалы забивать. Меня с мужиками из кричного цеха да из кузни, от жигалей, двоих. И посадили всех в каземат. Пытали по-всякому, больше всего били палками. Неделю допытывались, хотели дознать, сколько людей и когда решили в Сибирь податься. Не выжили бы мы, коли не нашлась в одном караульном стражнике светлая совесть. В ночную пору выпустил он нас семнадцать человек, да и сам с нами убег с оружием. На том берегу озера живет со всеми беглыми. Только трое еще не пришли, ждем. Ежели через ден пять не объявятся, значит, либо сгинули, либо, заплутав, ушли в другое место. Вот такие мы и есть. Коли надумаете с нами в убеге сродниться, упредите. Ждем твоего совета.
Савватий, задумавшись, глядел на огонь костра. Он слышал каждое слово Артемия, и смысл их сливался в его сознании с мыслями о пережитом.
Когда Артемий замолчал, Савватий, оглядев мужиков, сказал:
— Всяко думал, как крепостные путы рвать. И вот что ноне принимаю за верное: понапрасну в разуме носил надежду найти милосердие к нам у царя. Сам однажды плач царю Александру подал. Все прописано в нем было про тяжкое житье наше. Ноне, по моей задумке, сызнова ребячьи руки отдали плач в руки царского сына, Александра Николаевича. А толку что?.. Видать, и там… у царей нет нужной нам правды для жизни. Густится во мне разумение, что от всего несправедливого и горемычного спасение наше только в воле вольной. Много к ней троп можно надумать, но как одну из них верностью увенчать? Распознать сие надобно, и распознаем. Идти к ней надо через слитность разумов, рушить крепостное житье-бытье не в одиночку, а людским скопом. Потому одинокую горячую голову плетью можно пришибить, а в людском скопе могутная сила. Надо скопом! Людей доверенных искать. Поговори, Герасим, о сплотке с кричными мастеровыми, с коломенщиками, дровосеками, углежогами. Выберите из горнорабочих десятников. Может, сговориться с другими заводами, в пользу согласие пустить. А час придет — глядишь, и сила объявится отпор дать… Долго здесь буду, порешим еще. Теперь мне дознаться через тебя, Герасим, надо, можно ли выручить Тимоху. А так — пропадет, хворая грудь у него. Друга в беде бросать — последнее дело. Такие помыслы мои.
Работяги поднялись, постояли, протянув руки к огню.
— Одначе пора нам подаваться, — сказал Герасим. — Благодарствую за советы — думать будем.
Герасим и Артемий забрались на плот и, оттолкнувшись от берега шестом, поплыли, освещаемые пламенем костра.