Квартплату не делил никогда, а Маше врал.
Да, врал.
Прости, пожалуйста.
– Ты так говоришь, будто он отнимал у нас деньги. Нет, он как твой ребенок был, даже какое-то животное – ты должен был тратить, нас не спрашивая. Догадывалась, что за квартиру на самом деле платишь один.
– То есть мы.
– Да. Да, конечно. Просто не хотела лишний раз подчеркивать.
Женька зевает, прикрывает рот ладонью – за стеклом беленькие, молочные, невнятные сумерки, медленно начинается очередной год, никому не нужный здесь. Хорошо, давайте спать.
Долго не усну, буду пить прохладную воду из чашки мелкими глотками – мое шампанское уже много, много лет, потому что никакой алкоголь с таблетками не сочетается. Да и эндокринолог сразу сказал – вы с вашим сахаром на сегодняшний день, пожалуйста, думайте как следует. Вы же взрослый человек. Не минимизировать, а исключить. Поэтому виной не шампанское, не слабое освещение, не вот этот странный белесый рассвет за окном.
Он просто стоит, ничего не делает – как и раньше, возле окна, но только справа теперь не плита, а стол, на котором Маша разделывает мясо и шинкует капусту для супа.
Но стол все-таки нужен.
Ему, сейчас.
С его изуродованного тела – теперь даже сильнее стало, появились шрамы, следы от швов и иголок – течет кровь прямо на стол. Он пытается стирать ее кончиками пальцев, но делает только хуже, возникают линии и лужицы, и вот еще и ладони в крови. Как в детстве, когда кровь из носа идет, а ты как-то не догадываешься замереть и не бегать, поэтому непременно пачкаешь и белую праздничную рубашку, и вымытый пол.
Сколько лет тебя не было?..
Ты же обещал.
Ты обещал, что не придешь.
Юноша молчит. Кровь заливает его рот, потому молчит – и так правильно, потому что свою кровь нельзя глотать, будет плохо. Нельзя запрокидывать голову. Нельзя трогать ранки грязными руками. Он не трогает, так свободно стоит.
Почему за прошедшие годы сделалось хуже, если должно было полностью зажить?
Извини, говорю, но зачем ты здесь?
Я ведь уже пытался. Ты хочешь, чтобы я – снова? Но не могу, нет, тут Маша и Женя, нельзя, чтобы они увидели.
Он качает головой. В его волосах – лесной мусор и мелкие белые цветы. На его коже дождь.
Леша, он говорит, едва ворочая языком, говорит со страшным хлюпаньем, потому что кровь, конечно же, сразу же затекает, устремляется в горло, и знаю, что скоро его начнет невыносимо тошнить, Леша, почему ты его бросил?
2010
Собирайся.
Вот это возьми.
Господи.
Кружимся по квартире, не находим – паспорта в ящике, ничего, ничего, а без него нет смысла ехать на вокзал, переворачиваем вверх дном коробки, которых не должно быть, но отчего-то квартира выглядит так, точно мы только переехали, разобранная белая мебель, зияющие отверстия – неестественно, неестественно, мы так не ходим, не говорим, не для нас сделано, мы другие, мягкие, мирные –
Ищем паспорт.
Близко-близко к полу, разглядел точки, пылинки, следы. Не вытираем, давно пыль оставили так, как она узоры на линолеуме нарисовала.
Кружимся.
У Лиса лицо моей матери.
Моя мать, чье лицо отлично помню, что бы там ни говорили, стоит на балконе. У нее кровь из носа, хочу предупредить, сказать, подать платок, но не могу сделать ни движения, руки точно окаменели, прижались к телу.
В груди тяжело, не вдохнуть.
Моя мать отворачивается, становится против света.
Дальше не балкон, а почему-то окно в старой комнате Лиса – узеньком пенале, что он снимал у женщины, как же ее звали…
Моей матери здесь нет.
Глаза открываются, рот открывается.
В горле сухо, и я просыпаюсь от жажды.
Собирайся, сказал я несколько часов назад, когда Лис стоял, растерянный, в коридоре, возьми деньги, документы, чемоданчик, готовый уже. И действительно поезжай в Туапсе, только в городе не появляйся, в бывший Дом пионеров не заходи, тебя там каждая собака знает.
Сиди в лагере, среди детей, никому не звони.
Есть там кто-нибудь, кому можешь доверять? Ну, какой-то ребенок постарше, что не будет трепаться, сможет лекарства приносить, еду какую особую, если будет нужно?
Найду, вроде бы ответил Лис, или он ответил: боже, Лешк, ты слишком много в детстве читал о Шерлоке Холмсе, это что, из «Собаки Баскервилей»? Еду приносить, карабкаться по холмам со свечкой. Духота в комнате, Маша спит, не проснулась от моего крика.
Крика?
Да что прокричишь пересохшим ртом.
Господи.
Маша садится в кровати, зажигает настольную лампу – самую неяркую лампочку из тех, что можно найти, едва видимую, желтовато-прозрачную, но все равно закрываю глаза, вздрагиваю.
– Нет, ничего, извини, я просто…
Она обнимает, просто сильно обнимает за плечи – и как только хватает сил ей, такой невесомой, хрупкой? И почему-то подумал, что так и не спросил ее, что за концерт тогда в КЗЧ был –
– Леш, что тебе приснилось такое? Все то же, да? Балкон? Может быть, нам куда-нибудь ненадолго переехать из этой квартиры, чтобы она на тебя не давила? Правда, не знаю – как, куда…
Он больше не придет, если мы уедем? Обещаешь? Обещай.
Леша, почему ты его оставил?
2010
Нет, нет, нужно вот так – так и не спросил, какой концерт сегодня в КЗЧ был, куда она пошла в ботиночках и с туфельками в пакете, когда я помчался домой в Черемушки.
А почему испугался, а вот почему – Даня сказал, что в расследовании такого рода преступлений теперь применяют Читателя, да-да, вы не ослышались, применяют Читателя, хотя в большинстве стран он запрещен. Да что там, наверное, во всех странах запрещен.
Как пытки, хотя воздействие безболезненно.
То есть не знаю, его и так почти наверняка будут бить, когда придут арестовывать, потому что если установят, что действительно говорил что-то против партии, против ее курса, – то наказание будет самое жестокое, самое неотвратимое. Но только сейчас не девяностые, сейчас за это не сажают в тюрьму, потому что это-то самое простое. Люди говорят, что они стали что-то делать с преступниками, как-то менять. Но думаю, что все неправда.
Иду на кухню и выпиваю пять стаканов кипяченой воды, Маша проходит следом, спокойно замечает – что-то стал много пить, давно у терапевта был?
Не помню, когда в последний раз был у терапевта.
Последний стакан воды допиваю с трудом, но сухость во рту не проходит. Наверное, это нервное, а утром, как солнце взойдет, легче станет. Мы ложимся снова.
Через пару недель все повторяется, и Маша заставляет вспомнить – когда это началось, когда стал вставать по четыре раза ночью в туалет, когда появилось это иссушающее во рту? Про язвочки на внутренней поверхности щек не говорил совсем, не счел важным. Когда, когда. Давно.
– Давай к врачу сходим?
Предлагает сперва спокойно, потом напряженно.
Да что уж тут. Пройдет. Язвочки. Трогаю языком, ощущаю.
– Кошмар приснился, да?
На ней фланелевая футболка с длинным рукавом. Эти, женские, нежные, на тоненьких лямочках, перестала носить очень давно.
– Да, что-то вроде того. Приснился заново тот день, когда он уехал. Будто бы очень долго собираемся, мечемся по комнатам, ищем вещи, а они все запрятанные, скомканные, какие-то словно не его. Он даже спрашивает – Лешк, ты зачем такое сделал с рубашками, носовыми платками, а я ведь ничего не делал, обидно, но молчу. Потом почему-то не могли найти паспорт, а потом вдруг поняли, что паспорт спрятала моя мама – не хотела, чтобы он уезжал.
Ну вот зачем он ей?
Твоя мама?..
Да. Мне она иногда тоже снится.
Жена берет воду, несколько капель оказываются на подбородке, жемчужно сверкают под лампой, белые, непрозрачные.
– Ведь не ты же виноват, в конце концов, ты – жертва этого человека, ты не сделал ничего плохого. А они…
– Хватит. Хватит, если бы я даже и не смотрел – то что? Рассказали бы. Тот же Даня. Письмо бы написал, не поленился.
– Это же совсем другое! Ну, мы же смотрим художественные фильмы, читаем книги, но все это совсем не с нами.
– Это со мной, – перебиваю, – это вообще давно происходит со мной, даже когда ехали к мосту – это, черт возьми, происходило со мной.
– А помнишь, – вдруг говорю, – мы где-то видели с тобой такую заметку, что вроде как преступников теперь будут не обыкновенно наказывать за преступления? Как-то иначе? Не помнишь как?
– Ну конечно, помню. Ведь речь идет о Читателе.
– Ах да, точно. Смешно, вспоминал сегодня, но не смог, хотя такое простое название. После него все забываешь?
– Да нет. – Маша выключает свет; да, конечно, все правильно, хоть и не вставать завтра, а мы давно уже выросли из задушевных разговоров при свете настольной лампы. – После Читателя тебя самого забывают.
Вот выйди на улицу, спроси десяток прохожих – кто помнит, что там в Туапсе произошло? А ведь было на всех телеканалах, его показывали, детей, быт лагеря, там прикольное видео одно из чьего-то личного архива – ребята моют посуду, такие смешные, сосредоточенные… Еще было видео, как дети ручей переходят, полноводный такой, камешки поднимают. И ты говоришь что-то в камеру, но я потом не пересматривала, больно.
Потому что они долго начинают обсасывать эту аварию, хотя она произошла в восемьдесят первом, а за Алексеем Георгиевичем пришли, получается, только в девяносто пятом. Почему так?
– Так ведь очередь. Преступников много, а карательный аппарат сейчас у нас небольшой, его специально таким сделали, потому что при таком развитом обществе скоро можно будет обойтись и без него. Тем более сейчас, когда появился Читатель.
Сам не знаю, откуда такие подробности, – ведь я не должен знать. Как-то все теперь поняли, наверное.
– Ты была рада, что его арестовали.
– Рада? Нет. Но послушай, он же вот что сказал: