Встаю слева от старика – нет, лучше бы справа. Лучше отойти. Ладно, как уж встал.
Он не смотрит на меня, зато чувствую запах – не привычный старческий, как бывает в квартирах пожилых учителей и библиотекарей, когда и деревом рассохшимся пахнет, и пылью серванта, и влажным полом, натертым линолеумом, средством для мытья посуды и красной губкой, шоколадными конфетами без обертки, а потом чем-то неприятным, неназываемым. Но от него – ничем, совершенно ничем.
Только одеколоном – кажется, такой же был когда-то невероятно давно у меня, с запахом растения, которого никогда не видел.
– Я хочу задать два вопроса, – говорит Даня, не дожидаясь понуканий Правого. – Первый: куда примерно год назад вы пытались уехать? Поясню суду, что свидетель не доехал до Краснодара, вышел на какой-то станции, не иначе как для того, чтобы никто не мог за ним проследить и выведать место жительства Алексея Георгиевича… то есть, простите, просто Алексея, Алексея Савинкова.
– Я не помню, я… Мне надо было в Туапсе.
Закрываю глаза. Я и вправду не помню. Что ехал – помню, и что плохо стало, и мокрую дверную ручку, и…
– А я думаю – ты просто подумал, что за тобой могут следить и этим ты Алексея Георгиевича подставишь, да, да, просто Алексея, хорошо. Ты так думал?
– Это второй вопрос, – вдруг вмешивается Правый.
Нет, Даня поднимает руки, нет, нет, это же риторический, нет…
– Это был второй вопрос, – говорит Средний, все замолкают. – Отвечайте на вопрос, свидетель.
– Да, да, – говорю, – наверное, я так подумал. Я упал в обморок.
– Отвечайте на вопрос без наверное, никому не нужно ваше наверное.
– Да.
Средний переглядывается с Левым, решает.
– Ну хорошо, может быть, это действительно был риторический вопрос. Даниил, вы все еще хотите задать настоящий?
– Да. – Даниил весь подается вперед, думая, что это важно. – Вопрос такой: когда ты оставался с Алексеем Савинковым наедине, было ли такое, что он призывал тебя быть свободным, никому не служить, не подчиняться? И, самое главное, говорил ли он что-то против партии и ее Генерального секретаря?
Я должен был сказать – ведь это два вопроса, а я должен ответить только на один. Так на какой?
Но Левый отвернулся, Правый промолчал, а Средний, кажется, не услышал.
Нужно самому.
– Не знаю, – осторожно говорю я, – не знаю. Я правда не помню, у меня со здоровьем неважно в последнее время, я не лгу…
Но они не злятся и не удивляются.
А я трус.
Проклятый трус.
Сейчас Средний опять станет орать. Но нет, уже не орет – смирился с манерой разговора, понял, что уже к концу подошло все?
– Вот, – и Даня торжествует, – вот, видите: он все подтвердил, вы слышите? Он не помнит, но он так только говорит, что не помнит, а сам боится. Берите его, казните его, я не знаю; что обычно делают?
– Это мы как-нибудь без вас решим, истец, – холодно обрывает Средний. – Свидетель, вы тоже можете садиться. Или, может быть, вы хотите сказать что-то осужденному? Что-то спросить? Вообще это не поощряется, но извольте.
А я бы хотел спросить вот что: тогда, через полгода после исчезновения, Лис, я видел на «Киевской» кого-то, похожего на тебя, – это был ты? Тогда почему не откликнулся, не подошел? Я бы ведь ничего такого не потребовал, не сказал бы – возвращайся, иначе все прахом пойдет. Нет.
Я бы понял.
Я бы понял, что бывает такое, когда ты не хочешь возвращаться, не хочешь никого видеть, а хочешь: только мелкий острый снег, дождь, пустая дорога. Все ради пустой дороги.
Так это почти наверняка был ты.
Ты.
А если не ты – то как возможно?
Но уже не мог ничего спрашивать, об этом – не мог.
– Нет, ничего не хочу.
Потому что я вспомнил какую-то ерунду, которую не стоит произносить вслух, но все же.
Чьи это слова?
Почему это именно такие слова? Что это – песня?.. Да, кто-то пел, кажется. Давно.
Не знаю, почему вы спрашиваете, но я хочу сказать только одно: Господи, если есть какой-то способ сделать так, чтобы мне не принимать эти муки, то найди, пожалуйста, этот способ, эту возможность, потому что я не выдержу. Я весь словно горю, я уже не такой, каким был раньше, я не уверен, что все делаю правильно. Но если, Господи, нет такого способа и я все-таки должен умереть, то объясни, почему это должно быть так больно и страшно, можно ли тогда хотя бы сделать так, чтобы не было так больно? Пожалуйста, сделай так, чтобы не было так больно. Чего тебе стоит?
Примерно так пел, но другими словами.
Я не знаю, как сказать.
Я хочу сказать только одно.
Старик, кажется, хочет сказать только одно, хотя это и слова молодого человека – старики так не цепляются за жизнь, старики не говорят так дерзко и горячо.
И к кому он бы мог так обратиться – к Генеральному секретарю?.. Нет, нет. Генеральный секретарь не сможет сделать так, чтобы было не больно.
И я ухожу, а старик на стуле остается.
Не понимаю, почему они к нему так пристали, что он сделал?
Улицу в неположенном месте перешел, да?
Украл хлеб в супермаркете?
Средний вдруг поднимает голову, и тогда Правый и Левый встают, и все встают, кроме меня и старика. Мне тоже нужно, но ноги не чувствуют, не слушают.
– Должен довести до вашего сведения, – говорит Средний, – что вчера обвиняемый был подвергнут экспериментальному психофизиологическому исследованию с помощью новейшей системы Читатель, которое и доказало его вину. Алексей Савинков признан виновным по статье моральное разложение юношества. Читатель также считает, что эти действия можно классифицировать как призыв к свержению действующей власти… То, на сколько лет осужден Алексей Савинков, вас отныне не касается, не касается и его самого, но только вы, истец и свидетели, должны знать, что отныне не будете помнить Алексея, Лиса, Алоисия или Алоизия, не будете помнить аварии, больницы, Отряда, Кадошского маяка, моря, забудете Аленку и то, где она похоронена, не будете вспоминать Софию и почему она вначале ездила с вами, а потом перестала. И песни камней забудете. И другие песни. Все песни теперь помнит Читатель, но даже его не хватит надолго.
Не будете помнить даже вот такого:
Алоисий Добрый Лис
На качелях вверх и вниз…
Он качался вверх и вниз…
И тут что же – «вниз» и «вниз» рифмуется, не находите, что это странно?
Алексей Савинков. Не вставайте, что же вы. Это сейчас совершенно не обязательно. Отныне и навсегда вы считаетесь забытым.
Документ с вашим последним именем, годом и местом рождения будет выдан вашим наследникам, а при отсутствии таковых будет храниться в архиве суда одиннадцать лет. По прошествии одиннадцати лет он будет уничтожен.
Скажите, понятен ли вам приговор, который уже приведен в исполнение и не подлежит обжалованию?
Можете не отвечать, если не хотите. Мы это просто так спрашиваем, потому что обязаны спросить. Конечно, вам все понятно – вы же столько раз думали об этом.
Алоисий, почему они все же и это имя назвали? Да еще и над стихотворением посмеялись – это ведь Маша, это все Маша, она читала дочери, а не он сам себе придумал забавное.
– Читатель, читатель, – вдруг говорит человек на стульчике дрожащим, неловким голосом. – Ведь в любой библиотеке множество читателей, нужно как-то выделить из прочих, как его зовут?
– Ты прав, дед, – отзывается Средний, хотя никто не мог ожидать, что он захочет отозваться, но он мне сразу наиболее человечным и жалостливым показался. – Вообще-то запрещено имена давать, чтобы, ну, не привязаться, потому что по протоколу их меняют каждый месяц, это для нашей же безопасности нужно, а то он и взбрыкнуть может, психануть, но мы, знаешь, тихонечко нарушаем, поэтому зовем его… то есть ее, потому что в этот раз, понимаешь, привезли женскую версию, не поверишь, бывают и женские версии, да. Мы их не слишком любим, потому что обходятся слишком мягко, иногда воздействие неполное и это сказывается в дальнейшем на поведении истца, свидетелей, да и самого осужденного хуже. А мы считаем, что что-то такое частично помнить – скорее жестоко. Да, так что это скорее Читательница –
А то, что было так больно, – она виновата?
Больно?
Почему больно?
Смотрю на него снова – а он руку к подреберью прижимает, точно и верно боль нестерпимая. Никак не могу вспомнить, какой же орган там находится – сердце?
Нет, она не виновата, медленно говорит Средний, а это вот они – и кивает на нас, а мы здесь же, мы никуда не ушли, мы думаем, чувствуем.
И тогда человек встает со стульчика и исчезает.
И раны его исчезают.
И палочка исчезает.
И борода ржаво-седая, неаккуратная. Но только отчего-то никто не удивляется, будто всегда суд заканчивается одинаково. Правый только папочку свою закрыл, несколько секунд возился с завязками.
Вы можете идти, истец и свидетели, удивленно говорят нам, почему вы еще тут вообще? Такая хорошая погода сегодня, как, впрочем, и всегда в это время года.
Да, да, конечно, нужно идти. Меня ждут жена и дочь.
И я выхожу на улицу, я должен был зачем-то выйти на улицу –
– Ну вот, – радостно говорит Маша, – я Женьку за мороженым отправила, правда ведь хорошо, что так быстро все произошло? И совсем ничего страшного, правда? Быстро допросили, быстро решили. Раньше, говорят, такие суды часами шли, днями, люди спали дома и снова приходили… А сейчас раз – и готов приговор, честный и справедливый. Ведь этот старик не сделал ничего плохого, правда? Ведь он, кажется, что-то растратил, когда инструктором по туризму был? Но ведь это когда было… Но сейчас же, знаешь, строгое отношение. Нельзя тратить государственные деньги, даже если это небольшая сумма, даже если это было страшно давно. Хотя по тем деньгам – это ведь много было, да? Да. Что-то никак не могу вспомнить. А…
А вот и Женька – гляди, бежит по тропинке с полными руками мороженого, шелестят обертки, легкая металлизированная фольга с пестрыми буковками, вощеная бумага: и все равно словно бьет по ушам, заставляет открыть глаза, вздрогнуть, всмотреться.