Тот человек, который был со мной в зале суда, исчез среди ветвей, скрылся – может быть, его еще можно отыскать, если пойти не вниз по лестнице к обычной человеческой дороге, а прямо за ним, туда, где ясени, увитые плющом так, что тяжело разглядеть серые стволы в мельчайших пепельно-землистых прожилках. Но и он ускользает, его скрывают дрожащие летние листья, уже немного запыленные, непрозрачные.
А вот и Женька.
А вот и –
И мне не становится жарко, плохо – ничего такого, хотя потом будут рассказывать, что в этот день температура в Туапсе достигла рекордных тридцати девяти градусов, а я и не заметил, как утро, которое еще можно пережить и выдержать, превратилось в раскаленный полдень с призрачным солнцем, беззвучно плывущим над головой в каком-то мареве, – плыви быстрее, хочется уже сказать, дай мне –
Но не говорю, потому что так легко в голове, так легко и спокойно, и воротничок белой рубашки, что отчего-то сделалась влажной и неприятной под пиджаком, перестал больно сдавливать шею: я нарочно потрогал маленькую узкую пуговку, но все хорошо с ней, не расстегнулась.
Я слышу звон.
Вот такой – тоненький, едва ощутимый, будто маленькая церковь, о которой рассказывала мама, которую я, кажется, и видел только на ее рисунках, стоящая далеко, высоко в горах, раззвонилась всеми колоколами на белой каменной звоннице, а звонарь, дернув веревку, замер надолго и прислушался сам к себе, к тому, что вылетело из-под рук и взметнулось вверх.
Звонарь. Мама говорила, что это был человек, который работал в церкви, но я ни разу не видел таких людей. Куда они пошли, когда в том месте, которое раньше называлось Зарядье, сровняли все, совершенно все, смешали с землей и травами, а на том месте, что отныне не носит никакого определенного названия, построили восьмую высотку?..
Может быть, их оставили там, наверху, на самом последнем этаже?
Птицы разлетелись. В городе звоны звонят.
В гоороде звооны звоонят
– так хочу, чтобы не только я слышал, но и все, все, кто мог бы, кто бы хотел –
Но только нет ни вблизи, ни вдали никакой звонницы – я все знаю, я не родился здесь, не вырос, потому что до четырнадцати лет почти не выбирался из интерната, а потом ко мне кто-то пришел, сказал, что можно все увидеть, ко всему прикоснуться, дотронуться до странных колосков с белыми мелкими цветками и узнать название: скрученник осенний, печальное и томительное дыхание разгорающегося сентября; но до сентября еще долго, так невообразимо долго, что кажется, будто и никогда не дойду, останусь возле крыльца здания суда, из которого, наверное, больше никогда не выйдет тот седой усталый человек.
Седой усталый человек – это кто?
Это мой отец?
Думаю, что отец, потому что про мать я все помню – и про балкон, и про балет, и про фотографию Мариса Лиепы; а как же вышло, что отец тогда не был с нами, не попытался уговорить маму, успокоить, спасти?
Наверняка его сейчас осудили именно за это, да, точно: он бросил нас в квартире с балконом на небо, а потом мама увидела небо и захотела туда.
Но я не вернусь к своему отцу, что остался в зале.
Все еще звон – нарастающий, удивительный.
Это камни поют в долине южной реки – далеко-далеко отсюда, возле самых гор, возле самого моря, и нет в этой песне никакой жалобы, никакой горести, никакого смысла, они поют, но не плачут, поют сами себе, сами себе радуются.
И когда я ступаю на нижнюю ступеньку, вижу двух незнакомых женщин – кажется, они почти одинакового возраста, только у одной волосы короткие, а у другой – черные и гладкие, распущенные; никогда не нравились такие. У нее в руках мороженое в вафельном стаканчике, что уже немного потекло и запачкало руки: вот-вот капнет на растрескавшийся асфальт.
Кажется, я все-таки ошибся насчет возраста, но только никогда не умел определять – кажется только, что они обе намного старше меня, я не знаю, сколько мне лет, но такая легкость в ногах, такое блаженное головокружение – ну сколько может быть?
Мне двадцать лет.
Мне двадцать лет.
Меня будет ждать мой брат – Неизвестный Юноша, на его щеках отпечатались травы, на его лице нет шрамов и крови, ничего похожего, а только красивое, обыкновенное, потому что долго спал на теплой земле, как только в детстве можно спать, не боясь росы и маленьких юрких насекомых с прозрачными лапками, слюдяными крылышками; и, когда приду, он наконец проснется, потрет заблестевшие глаза. И я скажу ему – бежим наперегонки к морю, мы искупаемся, а потом вернемся к ребятам, что ждут возле Кадошского маяка. Там будет девочка в инвалидном кресле – нет, не будет никакого инвалидного кресла, а будет вместо ног серебристый русалочий хвост, гибкий и прекрасный; и будет другая девочка, которая раньше плохо говорила и плохо различала предметы, читать псалмы Давида. И другие дети, чьих имен мы не произнесем и не вспомним.
Мы пойдем туда. А там – как знать? – может быть, и вернется к нам наш третий брат, что сейчас исчез среди ветвей? И мы его простим и нальем сладко пахнущий чай, давно уже приготовленный в кане. И он нас простит за то, что мало обращали внимания, мало играли, но теперь мы сыграем во все игры, которые только есть на свете: в жмурки и казаки-разбойники, в «пол-лава» и «чай-чай-выручай».
Но только нужно торопиться –
Ты, кажется, хотел пломбир, пап, вдруг говорит первая женщина, мешая мне идти к моему брату, а вторая смотрит, и я не понимаю, почему она смотрит, почему у нее вся шея и плечи в мелких точечках, почему яркая помада на губах стерлась и еще больше подчеркивает неровный контур, и самое главное – неужели ее нужно обнять, когда я не хочу никого обнимать, когда я думаю про отца?
Но только я не знаю, будет ли ждать нас – девочек и мальчиков, которых я вспомнил и перечислил, – наш отец.
Может ли быть такое, что мы потеряли его навсегда?
Нет, нет, потому что это было бы страшной, окончательной несправедливостью, а там, где маяк и море, не может быть такого окончательного. Просто нужно бежать быстрее, бежать и бежать, не останавливаясь, не задыхаясь, не чувствуя солнца, не ощущая горячего лба и ломоты в висках.
Впрочем, какая ломота?
Мне двадцать лет.
Я могу добежать отсюда до Горячего Ключа или до Москвы – все равно не понимаю разницы, а это только имена городов, за ними нет ничего, а есть только дыхание, яркое и быстрое.
Загадываю: если побегу прямо сейчас, то отец будет с нами и никогда нас не покинет. А раз загадал, нужно торопиться.
И я проскользнул мимо этих женщин, постаравшись не дотронуться, не встретиться взглядом, как будто одним прикосновением они меня могут заразить своей старостью, своим одиночеством, мороженым этим нелепым, от которого потом целый день неприятный привкус во рту, – и пошел смутной заросшей тропкой на маяк; я успею еще застать отца, непременно успею.
Рекомендуем книги по теме
Салюты на той стороне
Александра Шалашова
Его последние дни
Рагим Джафаров
Отец смотрит на запад
Екатерина Манойло
Большая Суета
Ислам Ханипаев