Сплошные Камо, почище самого Камо…
Пока я не сказал себе: «Нет! No! Хватит! Basta! Es reicht! Stop it! Больше так продолжаться не может!»
Are you My dream, dear Kamo?
Sick frog! (И sick на всю голову, причем сильнее, чем ты думаешь!)
Не радуйся зря, Камо, это не Кэти твоя пишет, а всего лишь я. Приходится писать, раз с тобой невозможно разговаривать. Кстати о твоей Кэти, должен сказать, что я ее видел. И тебе покажу, как только ты этого пожелаешь. На нее стоит посмотреть, можешь мне поверить.
С приветом,
Я.
Я знал, что на это письмо Камо должен отреагировать. Я был в этом уверен, потому что послал его в одном из конвертов, какими пользовалась Кэтрин Эрншо. С той же восковой печатью, с тем же штемпелем, и адрес написан тем же почерком, гусиным пером!
Он и в самом деле отреагировал на следующий же день, прижав меня к вешалкам около кабинета математики.
— Не знаю, что ты такое сделал и как ты это сделал, но ты совершил ба-альшую ошибку!
Он заломил мне руку, а локтем припечатал к стене. Зажатый между двумя вешалками, я вынужден был смотреть ему в лицо.
— Нельзя будить человека, который видит сны, он может быть опасен!
Он шипел сквозь зубы, и в глазах у него мерцал огонек самого настоящего безумия. Только появление месье Арена меня и спасло.
— Сначала математика, молодые люди, убивать друг друга будете потом.
Сославшись на головную боль, я отпросился с математики минут за десять до конца урока и удрал из коллежа через черный ход. Нырнул в метро и часа два хоронился под Парижем, стараясь сбить со следа Камо, который мерещился мне повсюду, хотя на самом деле его не было. Прыжок в вагон за полсекунды до того, как двери закроются, на платформу с еще не остановившегося поезда, гулкий бег по переходам, неожиданные смены направления и страх, самый настоящий. Пока не пробился беззвучный внутренний смешок — надо же когда-то и успокоиться.
Было уже темным-темно, когда я нашаривал выключатель в своем подъезде… И нашарил чью-то руку.
Мороз по коже.
Загорелась лампочка. Передо мной стоял Камо.
— Так ты покажешь мне Кэти?
— Завтра, Камо, завтра покажу.
— Сейчас!
— Меня родители ждут.
— А меня мать не ждет.
В глазах его не было теперь ни следа безумия. Воля, несокрушимая, как стена, — и все. Никаких путей к отступлению.
Мы снова вышли в темноту. На улице тишина. В метро тишина. Такое впечатление, будто весь город примолк. Мелькали станции. Камо не смотрел на меня. Я не смотрел на Камо. А потом он заговорил, уставясь в пространство перед собой.
И то, что он сказал, так изумило меня, что рот у меня сам собой открылся, чмокнув, как вантуз.
— Все равно Кэти просила меня прийти к ней.
Я не успел еще закрыть рот, как он добавил:
— Я ждал, сколько мог, но теперь не могу отступать; ей слишком тяжело, мне надо к ней.
И он принялся пересказывать мне все письма, которые прислала ему Кэти (он знал их наизусть!), вплоть до самых последних, где речь шла только об одном; об исчезновении X.
— Потому что X. от них удрал, знаешь?
Нет, чего не знал, того не знал.
X. сбежал ночью, в бурю. Кэти со временем поднадоели его бунтарские выходки, его взлохмаченная грива, его дикий нрав. Она завела себе новых друзей, Эдгарда и Изабеллу Линтон, — эти-то были хорошо воспитаны, хорошо одеты, от них хорошо пахло, и она предоставила X. черной работе, злобе и самому себе. Он исчез в ночи, и никто его больше не видел. Проклятая зима 1777 года, проклятая зима! Письма Кэти теперь были сплошными долгими сетованиями:
«О Камо! Камо! Мы перестаем существовать, когда нас перестают любить!»
Она винила себя в том, что «толкнула X. в бездонный колодец, откуда не долетит никакой зов…» — в таком вот роде фразы. Да, длинные, полные отчаяния письма, на которые Камо только и мог отвечать все одно и то же: «Я тут, Кэти, я ваш друг».
«Вы говорите — тут? Где же это, интересно знать? Два века спустя?»
И новая волна муки опрокидывала слова Кэти, швыряя одни об другие. («В ее письмах бушует жуткий ветер», — говорил Камо.) Целые фразы, словно вдруг взбесившись, толкались и теснились, выкипая на поля:
— «Я злая, Камо, до того злая! И с отцом была злой, и с X., я злая, все так говорят, и они правы».
— «Нет, Кэти, вы не злая, уж мне ли не знать…»
— «О! Вы, дорогой Камо, в двух веках от меня… Может, вы — вообще мой сон? Вы хоть существуете?»
От письма к письму — мука, которую ответы Камо смягчали чем дальше, тем меньше, пока наконец Кэтрин Эрншо не написала ему в последний раз. (Господи, этот почерк, словно косой лиловый дождь, почти размытый!) «Я больше не верю в ваше существование, дорогой Камо, нет у меня больше такой веры, чтоб продолжать вам писать… Если вы есть, если вы такой, как я себе представляю, прошу вас, придумайте что-нибудь, мы должны увидеться…»
Этим-то последним письмом Камо и потрясал теперь у меня перед носом, между тем как поезд метро, шипя, замедлял ход.
— Видишь, я и без тебя собирался к ней! Ну, где выходим?
Я вздрогнул и очнулся. Огляделся, как потерянный.
— Нам обратно, Камо, из-за твоего трепа мы проехали!
На платформе я от души пнул мусорную урну, которая отскочила от стены и с грохотом покатилась. Кто-то обругал меня хулиганом. Я был в бешенстве. Битых четверть часа я слушал Камо и чуть ли не верил! В глазах у моего друга стояли слезы, и у меня у самого сердце сжималось. Еще бы одна остановка — и я бы заплакал вместе с ним!
Пока он пересказывал мне ее письма (по-английски, между прочим!) Кэти волновала меня так же, как его! Но, будь оно все проклято, я-то ведь ее видел, эту Кэти — настоящую! Видел! Живьем видел! И слышал!
Wake up, boys and girls!
Так вот: в прошлую среду я занял наблюдательный пост на почтовом отделении тринадцатого округа. Я решил караулить у почтового ящика 723 (того самого, куда Камо отправлял ответы), пока не увижу, кто придет за корреспонденцией агентства «Вавилон». Тогда мне останется только незаметно проследить за этим человеком до самого агентства. Я готов был ждать хоть десять лет. (Для развлечения я листал телефонные справочники, парижские и областные, как будто задался целью выучить наизусть фамилии всех жителей Франции.) Шутка чересчур затянулась. Я, например, больше не верил в эту чушь с письмами из другого времени. Я решил спасти Камо — против его воли, если иначе не получится. Не мог я больше смотреть, как он скатывается в безумие. Да, я готов был простоять хоть вечность у этого серого металлического ящика, в который каждые пять минут падало новое письмо.
— Ничего себе дела идут у этого агентства «Вавилон»!
— А что это вообще за контора?
Замечания почтальонов, долетавшие до меня из-за стены металлических ящиков, мало что проясняли.
— Не знаю, международное что-то: на конвертах каких только имен нет — все тебе нации тут.
— Может, брачное агентство? Строит единую Европу!
— Эй, Фернан, а ты бы им написал, пускай тебе жену сосватают!
Почтальоны смеялись. Час проходил за часом. И вот ровно в семь окошечки стали захлопываться. Я уже собирался выметаться вместе с последними посетителями с тем, чтобы завтра прийти к открытию, как вдруг чей-то голос, ужасно напористый, загремел на весь почтамт:
— Поздно? Что значит — поздно? Нет уж, месье, ничего не поздно!
А потом торопливое шарканье. Кто-то из служащих пытался протестовать, но голос смел его с дороги:
— Нет, месье, до завтрева не терпит, не терпит и не ждет. Я работаю, чтоб вы знали!
Парижский акцент такой, что хоть ножом режь.
— Ваша сигарета, мадам…
— Да потушила я бычок! Потушенный он, не видите, что ли?
Тут она завернула за ряд телефонных кабин. Сначала из-под справочников я увидел только микроскопическую перепуганную собачонку, которую она тащила на длиннющем поводке.
— С собаками в государственное учреждение вход воспрещен, мадам!
Почтовый служащий был гигантом. С каждым его шагом казалось, что вот сейчас он раздавит крохотное создание.
— С Бибиш не воспрещен! С Бибиш нигде не воспрещен!
И вдруг я увидел ее: совсем маленького росточка, лет шестидесяти, вся словно наэлектризованная, рыжие волосы только что не искрят, а глаза мечут зеленые молнии. Домашние тапочки на босу ногу, вызывающе шлепающие по полу, в руках хозяйственная сумка чуть ли не с нее ростом. Сигарета, торчащая в углу рта, роняла пепел при каждом движении ее свирепых губ.
Встав на цыпочки, она вставила подрагивающий ключ в замок ящика номер 723!
Рывком распахнулась металлическая дверца. Лавина писем накрыла собачку.
— Ах, чтоб тебя!
Я было сунулся помочь, но был пригвожден к месту злобным:
— Не трогать мои письма! Не сметь! Ясно?
После чего принялась горстями кидать конверты в раскрытую сумку. Служащего, нависшего над ней, как крепостная стена, она язвительно спросила:
— Ну что? Вот это вот не работа, по-вашему? Кто все это будет разбирать, а? А отвечать? Может вы? Как же! Кишка тонка!
В мелькнувшем на миг конверте я узнал один из конвертов Камо. Конверт, переполненный любовью и отчаянием, и его швыряют в кошелку, словно пачку зеленого горошка!
Poor little soul
На медной табличке, висящей у подъезда, значилось большими черными буквами: АГЕНТСТВО «ВАВИЛОН». Гравер еще уточнил курсивом: «Все европейские языки». Пока я изучал вывеску, мое почтовое видение уже взобралось на второй этаж. Она карабкалась мелкими торопливыми шажками, проклиная все на свете, а в первую очередь служащих почтового ведомства. И через каждые две-три ступеньки восклицала:
— Бедная моя душенька! Ох, бедная моя душенька!
Добравшись до шестого этажа, она исчезла, как по волшебству. Мое ухо само собой приклеилось к одной, другой, третьей двери. И за третьей…