— Работы-то, работы… Разве это жизнь… бедная моя душенька…
Вот оно. Это здесь. Теперь я слышал, как она перечисляет имена и языки:
— Незванова — русский, Игуаран — испанский. Эрншо (я вздрогнул) — английский. Берлинг — шведский…
И так минут пять. Потом тишина. Потом:
— Пошли, Бибиш, перекусить-то всяко надо, а?
В два прыжка я взлетел этажом выше. Услышал, как открылась дверь:
— Семьдесят три, и это только за сегодня!
И закрылась. Я тихонько спустился на несколько ступенек и заглянул вниз сквозь прутья перил. Она прятала ключ за дверку газового ввода.
— Это ж никакого здоровья не хватит… Бедная моя душенька!
Приступ кашля прервал ее ворчание.
Жестокий, надсадный кашель курильщика. На всякий случай я выждал, пока она, шаркая и кашляя, не спустилась до первого этажа.
Через несколько секунд я проник в помещение агентства «Вавилон». Полумрак. Остывший табачный дым. И ни души.
Только сердце стучит где-то в голове.
Не знаю, чего именно я ожидал, нашаривая выключатель, но уж никак не того, что увидел, когда зажегся свет. Ни письменных столов, ни картотечных ящиков, ни пишущих машинок, ни компьютеров, ни даже телефона — ничего, что представляешь себе при слове «агентство».
Один стол, один стул, четыре стены, сплошь заставленные книгами. Окно с задернутыми занавесками. Все освещение — голая лампочка, свисающая с потолка. И тишина… до того густая, словно она сочилась из этой лампочки вместе с желтым светом. Я шагнул вперед — и под ногами зашуршало, как в осеннем лесу. Пол был весь устлан ковром смятой бумаги. Местами я проваливался по щиколотку. Я присел и разгладил один листок: «Veronika, mitt hjärta, jag svarar såsent pá ditt brev…» Красивый стремительный почерк. Какой же это язык? Дальше было зачеркнуто, и листок брошен к другим черновикам, шуршащим под ногами. Стол посреди комнаты как будто вырастал из морской пены. На нем возвышались две стены конвертов. Справа — нераспечатанные конверты еще не прочитанных писем. Слева — пустые конверты будущих ответов. А прямо передо мной (я сел за стол) — еще одна стена: стопы чистой бумаги. Бумаги всевозможных форматов и всех времен. Старинный пергамент, который похрустывал под пальцами, листки с гербом, легкие, словно кружево, другие — с таким пышным орнаментом, что почти не оставалось места для письма… самая богатая коллекция почтовой бумаги, какую только можно вообразить!
А посреди этой бумажной крепости — перья. Стальные, бамбуковые, гусиные — некоторые до того старые, что облезли до стержня. Перья, чернильницы с чернилами всех цветов, разноцветный воск и всевозможные печатки, еще бювары, песок в причудливых маленьких деревянных песочницах — целый магазин канцтоваров, всплывших из глубины времен и разложенных вперемежку с переполненными пепельницами и чашками из-под кофе (штук десять, не меньше), составленными в кривобокую пирамиду рядом с горкой грязных блюдечек.
Вот оно!
Вот откуда идут письма прошлых веков!
Вдруг в голове у меня, как рыжая ракета, вспыхнуло мое почтовое видение. А вдруг она тоже оттуда, из тьмы времен? Мне доводилось что-то такое слышать от одной соседки… бессмертие, реинкарнация… Да нет, привидения не глушат кофе и не смолят по три пачки в день!
Я окинул взглядом стопки незапечатанных конвертов с уже написанными адресами. Это сколько же работы! Верно она говорила, «бедная душенька», при таких темпах никакого здоровья не хватит.
Здоровья…
Вот тут передо мной встало лицо Камо. Бледное, осунувшееся лицо Камо. Яростная решимость спасти его охватила меня с новой силой, я инстинктивно искал глазами нужный конверт, нужную бумагу, нужное перо…
Cathy? Cathy!
— Почему ты прислал мне это письмо, ну почему?
Он резко останавливается и трясет меня, как грушу. (В третий раз уже с тех пор, как мы вышли из метро.)
— Ты был совсем больной…
— Да не больной, блин, я был счастлив! Счастлив, ты хоть понимаешь, что это такое? В первый раз счастлив с тех пор, как умер отец!
— Да тебя же кто-то дурачил, Камо!
— Ничего не дурачил! Кто-то перенес меня в мечту. В необыкновенную мечту. Даже во сне ничего прекраснее не приснится!
— Не надо ля-ля! Ты в это верил! У тебя крыша ехала!
— Нет! Я знал, что это только мечта!
— Ну, может, и знал, но ты не знал и знать не хотел никакой реальности.
— Реальности…
Он вдруг отпускает меня, как будто его самого разом отпустило. И говорит, положив руки мне на плечи:
— Надеюсь — ради тебя, — что она окажется не хуже моей мечты, эта твоя реальность, не то…
Угрожающим шепотом сквозь оскаленные зубы.
И я вновь вижу то почтовое видение, руководительницу агентства «Вавилон», Кэти моего Камо. Меня бросает в жар и в холод. Кэти! Он меня убьет, когда узнает. Точно убьет. А то и хуже…
Ступенька за ступенькой. Самое настоящее восхождение на эшафот.
— Ну?
— Вот. Здесь.
Он отпихивает меня и стучит в дверь. Никакого ответа. К сожалению, ключ за дверкой газового ввода на месте. И мы с Камо входим. Свет. Все, как в тот раз: тишина, запустение и остывший табачный дым. Камо обводит комнату долгим взглядом, потом, не говоря ни слова, наклоняется, подбирает один листок, расправляет его. Там раз десять повторенная и зачеркнутая фраза, а в конце страницы ее окончательный вариант: «Proprio con te, voglio andare a cercare il paese dove non si muore mai».
— Ни фига себе…
Камо снова кладет листок на пол — осторожно, с каким-то даже благоговением.
— Столько черновиков… это ж какая работа, прикинь!
Я ничего не могу прикидывать. Я весь обратился в слух. Потому что по лестнице кто-то поднимается. Поднимается и кашляет. Надсадным кашлем курильщика. Кэти. Кэти моего Камо. А у меня так и не хватило храбрости про нее рассказать.
— Камо…
Он стискивает мой локоть. Делает знак: молчи. Шаги останавливаются у двери. Я слышу, как скрипит дверка тайника.
Само собой, ключа там нет. Я угадываю за дверью некоторое колебание. Единственное, что я вижу, — это дверная ручка. И, разумеется, кончается тем, что она, как в кино, медленно поворачивается. И дверь открывается. И то, что предстает нам с Камо в дверном проеме, лишает нас дара речи. Это не мое почтовое видение. Это некто совсем другой. Мать Камо. Она стоит на пороге и улыбается чуть насмешливо. В руке у нее дымится чашка кофе, подмышкой блок сигарет. Молчание.
Потом она говорит:
— Расплескался, зараза, весь кофе на блюдце.
Камо машинально берет у нее чашку и ставит на стол, рядом с пирамидой пустых.
Она закрывает за собой дверь и спрашивает:
— Знаешь, какое сегодня число?
Улыбка, полуласковая, полунасмешливая, по-прежнему играет у нее на губах.
— Четырнадцатое… или пятнадцатое?
— Пятнадцатое, милый. Сегодня ровно три месяца, как ты взялся за английский, день в день.
Они стоят лицом к лицу. Не шелохнувшись. Но смотрят друг на друга так, словно не виделись долгие годы. В конце концов Камо буркает:
— Это, значит, и есть твоя знаменитая работа?
Кивок. И смешок:
— Тут уж я ни с кем не полаюсь: работаю одна. Агентство «Вавилон» — это я.
Усталым движением она кидает на стол сигареты. Тяжело опускается на стул.
— Ты слишком много куришь.
— Слишком много курю, пью слишком много кофе, слишком много работаю и знаю слишком много языков.
Теперь в ее взгляде нет никакой иронии, только улыбка. Как у человека, который рад немножко передохнуть, и больше ничего.
А вот Камо — я не могу понять, почему он так спокоен. Можно подумать, там, где замешана его мать, ничто не может его удивить. Однако в его голосе слышится восхищение, когда он наконец спрашивает ее (по-английски):
— So, you are my Cathy?
— Э, нет: Кэти — это не я.
Какую-то секунду она наслаждается нашим ошеломленным молчанием. А потом…
— Это не я, но сейчас я тебе ее покажу.
Она с усилием встает, пересекает вброд бумажное море и берет со стеллажа книгу.
— Вот тебе твоя Кэти.
Мы с Камо чуть не сталкиваемся лбами над книгой. Книжка старая, с пожелтевшими страницами, в синем кожаном переплете, на котором золотом вытиснено название: «Wuthering Heights», а выше изящным курсивом — имя автора: Emily Brontë. Год издания — 1847.
— «Грозовой перевал»…
— Да. Я ничего не выдумывала, Кэти — героиня этого романа. Бери, читай, это тебе. А может, попробуешь его перевести?
Но Камо уже уткнулся в книгу.
А я оглядываю стеллажи. Похоже, здесь собраны лучшие романы со всего мира. Я беру первый попавшийся — итальянский: «Il visconte dimezzato»[3], и натыкаюсь на имя виконта Медара де Теральба, того самого, которого разорвало пополам турецким снарядом. Виконт де Теральба… «псих, буйный причем»… И я снова вижу взволнованное лицо Рейналя и слышу, как он рассказывает про этого типа, который все рассекает пополам, потому что от него самого осталась только половина. Видимо, нам обоим приходит на ум один и тот же вопрос, потому что в тот самый миг, как я собираюсь его задать, Камо спрашивает:
— А другие абоненты?
— Они тоже не дурнее тебя, милый: все в конце концов додумываются покараулить на почте и, проследив за моей подружкой Симоной, здешней консьержкой (которая приносит мне почту, варит кофе и называет меня «бедной душенькой»), узнают, где она прячет ключ; короче, они являются сюда, когда полностью усвоят язык и когда адресат зовет их на помощь. Как тебя.
Теперь вопросы так и вертятся у нас на языке. Но она легонько подталкивает нас к дверям.
— Потом, ребятки, все потом; сейчас у меня работы выше крыши.
И вслед, когда мы уже на площадке:
— Камо! Приготовишь, может, картофельную запеканку на ужин? Я освобожусь часа через два.
ПРИМЕЧАНИЯ
С. 62.
Среднее образование во Франции бесплатное и обязательное. Большинство детей уже с 2–3 лет посещает так называемые «материнские школы» (ecoles maternelles), по-нашему — детские сады.