Не разбойник — тигренок!
Пока что уверенность папаши Аршака: «Ни к черту негодный мальчишка» — полностью разделяют духовный пастырь — преподаватель закона божьего и сам господин директор городского армянского училища. Они, отнюдь не внемля первейшей заповеди: «Любите врагов ваших… благотворите ненавидящим вас…», всячески стараются изгнать Симона из паствы своей. Особенно после того, как встрепанный, черноволосый, с большими, чуть навыкате угольными глазами насмешник облил чернилами новую рясу законоучителя.
Экстренно призванный к господину директору Аршак в душе ничего не имел против исключения Симона из училища, но что скажут в «свете»?! Тень на весь род Тер-Петросянов, которые всегда посвящали себя служению богу, о чем свидетельствует благородная приставка «Тер»… Пришлось, проклиная «этого щенка, его мать и сестер», разориться на достаточно тучного «барашка в бумажке», как в купеческой среде игриво именовалось впечатляющее приношение власть имущим.
Худой мир, который бог весть почему считают лучше доброй ссоры, продолжался весьма недолго. В пронизанный солнцем весенний день на уроке закона божия Симон поднял руку, деликатно попросил разрешения задать вопрос.
— Спрашивай, отрок.
— Батюшка, окажите милость, вразумите, как Христос спустился с неба на землю? По веревочке или по лестнице?
Грянул хохот, тут же сменившийся небывалой тишиной. Священник надвинулся на Симона. Тот невозмутимо стоял, руки по швам, весь почтительное внимание. Только глаза… Пастырь отступил. Втянул побольше воздуха:
— Вон! Вон, антихрист!.. Убирайся навсегда!
Свидетели, из тех, с кем Симон налетал на фруктовые сады, до синевы купался в реке, устраивал дуэли на поясах или играл в кочи — русские бабки на кавказский лад, — вспоминают: не раз рассказывал им мальчишка, что, стоя в толпе перед виселицами, он отчаянно молил бога: «Заступись, спаси побратимов! Сделай, чтобы лопнула веревка… Сотвори чудо!»
Ни чуда, ни всевышнего.
Для десятилетнего человека предельная убедительность: не внять его горячей мольбе, не заступиться за таких святых людей, как повешенные крестьяне, бог не мог. Чуда во спасение не произошло — значит, там, на небесах, пусто. И первый порыв — наказание законоучителя за горькую неправду (в автобиографии: «Я был очень религиозным мальчиком и пел в церковном хоре») — ряса, щедро облитая чернилами.
Более осмысленное. Накануне рождества, пояснит приятель Симона Тигран Вахтангян, «я готовился причащаться. То же самое предложил сделать и Симону. Он не только высмеял мое предложение, но и посоветовал мне отказаться от «этой глупости». Когда я отверг его совет, он вынул из кармана горсть кишмиша и преподнес мне. Забыв, что перед причащением ничего нельзя есть, я начал жевать кишмиш. Только в это время заметил, что Симон хохочет… «Причащение твое уже лишнее».
И как бы завершение — посрамление Христа перед классом…
Окончательное изгнание Симона из училища произошло на исходе 1898 года. В оценке, уже не мальчика, через все прошедшего, многоопытного Камо:
«Мать хотела, чтобы я был образованным человеком, но сделать для этого она ничего не умела… За годы учения я не только ничему не научился, но перезабыл и то, что знал. Говорить по-русски я тоже совсем разучился.
Нравились мне войны и герои. Я увлекался рассказами об Александре Македонском, Цезаре, Камбизе, Дарии, Наполеоне. Раньше, лет восьми-девяти, зачитывался Майн-Ридом.
Я очень любил историю Греции. Эта любовь сохранилась надолго. Попав в 1912 году в Грецию, я с бесконечным интересом осматривал ее и несколько раз посетил Парфенон… Всегда мечтал о путешествиях. Думал: разве можно назвать человеком того, кто не объехал всего мира! Хотелось видеть Париж, Рим, Константинополь… В это же время мне нравились войсковые парады.
Лет в пятнадцать я стал знакомиться со студентами. Политической жизни я тогда еще не понимал, но к студентам чувствовал симпатию. Очень много слышал о Гиго Читадзе[4] и преклонялся перед ним».
Разумного дела в Гори — никакого. С отцом отношения полностью враждебные. Материальное положение семьи крайне ухудшилось. Аршак большую часть своего капитала промотал. Маро скрепя сердце принимает давнее, не раз повторенное предложение сестры Лизы прислать Симона. Лизу, как и Маро, рано отдали замуж за богатого купца, тифлисского жителя Геурка Бахчиева. Только характеры у сестер разные. Маро — воск, Лиза — кремень и остра на язык. Мужа своего она крепко держит в руках, что в будущем сослужит весьма добрую службу.
Шестнадцатилетний Симон отправляется в Тифлис. Там энергичная тетка уже приглядела ему учителей. Из земляков-горийцев, воспитанников духовной семинарии. Одного из них — Иосифа Джугашвили, в обиходе просто Кобу, Симон и сам знает. Жили по соседству.
2
Первый приезд в Тифлис существенного следа не оставляет. Слишком скоро неумолимые обстоятельства требуют возвращения в Гори. Свалилась, долго скрывающая неизлечимую болезнь, мать Симона Маро Андреевна. Папаша Аршак всякую заботу с себя снял, догуливает остатки состояния. Угасавшая мать, четверо сестер — на плечах Сенько — безотказного утешителя, сиделки, кормильца.
После похорон тетка окончательно забирает к себе Симона и младшую из девочек — Люсик. Через год или чуть побольше добьется согласия мужа взять и остальных племянниц.
Снова, теперь по-серьезному, призваны для обучения Симона семинаристы Гига Годзиев и Иосиф Джугашвили. Если бы еще как следует знать, чему, собственно, учить, для какой цели?
Тетя Лиза жаждет для племянника традиционной карьеры Тер-Петросянов, священников. Стало быть, готовить Симона к экзаменам в духовную семинарию. Муя» Лизы преследует цель более близкую — надо пристроить парня на бухгалтерские курсы, чтобы побыстрее живая копейка…
Свой особый интерес у Симона. «В один прекрасный день, — сообщает 15 июля 1925 года в тифлисской газете «Заря Востока» Гига Годзиев, — Симон сознался, что хотел бы готовиться не на бухгалтерские курсы, а в юнкерское училище, чтобы, изучив военное искусство, отправиться в Турцию для освобождения армян».
Есть, обронено и в автобиографии: «В это время я был определенным националистом. Разговор с одним сознательным рабочим повернул меня совсем в другую сторону. Он мне сказал: «В нации есть хорошие и дурные, посмотри кругом: дома, театры, соборы — все построено рабочими, каждая улица мощена ими — и как они живут, никогда не пользуясь тем, что они строят. Значит, не нация нуждается в улучшении жизни, а часть ее, именно рабочие».
Духовная семинария… Бухгалтерские курсы… Юнкерское училище… Цель достаточно расплывчатая и, по мнению честно отрабатывавших свои обеды у тетушки Лизы Бахчиевой Гиги и Кобы, вовсе не стоящая. «Самое большое — из тебя получится офицер, — решительно выходя за рамки учебной программы, объяснил Коба, — оставь это! Лучше займемся другим делом!»
Симона больше не отсылали под каким-либо предлогом из комнаты Гиги, когда собирались семинаристы. Пусть остается и слушает. Пора ему!
Своим чередом, даже более энергично, шли занятия по арифметике и русскому языку. Задержались на склонении существительных. Не давался дательный падеж. Вместо «кому» само настойчиво вырывалось «каму», «камб»!
В плотных сумерках, когда с горы Мтацминда на многобалконный, знойно-каменный Тифлис сбегает свежий ветер и набирают голос зурны и дудуки, неумолимый Коба потребовал просклонять два десятка существительных. Ошибки тут же выписать длинным столбиком. Вошел товарищ Кобы, принялся рассказывать о каком-то интересном происшествии. Симон заинтересовался, прислушался, но, так как друзья говорили по-русски, не все понимал. Не выдержал, беспокойно переспросил: «Камб, слуши, камб?» — вместо «Кому, слушай, кому?». Дружный хохот был первым ответом.
«Камо, слуши, камо?» — поддразнивал Коба…
Свидетельство грузинского писателя Давида Сулиашвили:
«На конспиративной квартире я должен был познакомиться с неким Камо, доверенным подпольного Тифлисского комитета РСДРП. Я представлял его пожилым, бородатым, с нахмуренным, серьезным лицом.
После непродолжительного ожидания в комнату вошел парень с черными густыми волосами и улыбающимися глазами. «Это Камо!» — представили мне его мои друзья.
Но что это? Мы, кажется, были давно знакомы?
— Парень, твое имя же Симон, Сенько, почему тебя называют Камо? — спросил я, узнавая своего горийского соседа.
— Не знаю, во всем виноват этот Коба, — тихо проговорил новоиспеченный Камо. Торопясь перевести разговор в деловое русло, он протянул мне тугую пачку желтоватых листков. — Это тебе распространить.
Я тут же принялся читать нашумевшее впоследствии обращение эсдеков к тифлисским рабочим. Густой черной краской большими неровными буквами было напечатано:
«Призываем вас на наш желанный первомайский праздник. Призываем всех, кого давит капитал и притесняет царское правительство, всех, кто недоволен своей горькой участью, всех, кто осознал, что для улучшения положения необходима борьба. Призываем всех в первомайский праздник единодушно и энергично заявить наш протест против современного общественного и государственного строя».
— Кто писал? — вырвалось у меня.
— Кто писал, тот в Метехах. Прошлой ночью взяли.
Камо крепко сжал мою руку. Первым ушел».
Первые обыски, аресты с ночи на двадцатое марта. Увезен в Метехский тюремный замок Виктор Константинович Курнатовский. Сердечный, разносторонне образованный человек. В Тифлис он приехал по совету Ленина — они вместе отбывали ссылку в Енисейской губернии, — пользуется огромным влиянием, успевает многое сделать для распространения в Закавказье марксизма и упрочения связей русских и грузинских социал-демократов.
Желтоватые листки прокламации в Главных мастерских Закавказской железной дороги… На табачных фабриках… В вагонах конки… В караван-сарае… На центральном Головинском проспекте[5]