Повсюду здесь находятся инквизиторы, испанские инквизиторы. Начинает ругаться по-русски. Он хочет вернуться в Россию, хотя бы даже в Сибирь, там у него по крайней мере найдутся товарищи, здесь же никого нет.
Во время разговора он смотрит в окошко, осматривает стены, ощупывает лежащие на столе предметы.
На обращенный к нему вопрос по поводу его отца он повторяет, что видел его здесь ночью; отец спросил его, как он себя чувствует.
29-го. Переведен в Бух».
Бух — тоже психиатрическая больница. Единственное отличие от прежней лечебницы — в новом месте Мирского можно поместить в «укрепленный дом». По рассуждению полицей-президента Берлина и министра внутренних дел Пруссии, это будет более соответствовать видам петербургских коллег. На днях те, уже во всеоружии, поведали:
«В настоящее время личность Мирского благодаря обследованиям и изысканиям установлена, а именно, он является жителем кавказского города Гори, называется Семен Аршаков Тер-Петросянц, а среди революционеров он носил кличку Камо-Сомехи. Он опаснейший преступник, террорист, главное лицо в похищении 250 тысяч рублей в Тифлисе. Неоднократно бежал из тюрем. В настоящее время намеревается использовать свое пребывание в больнице для нового побега. Учитывая вышеизложенное, покорнейше просим…»
«Немедленно перевести в Бух, под строжайшую охрану!» — прусский министр уже достаточно напуган.
В Бухе заново заполняется «скорбный лист».
«30-го июня 1908 года. Манерничает. В правой руке держит цветок, левую руку не вынимает из кармана. Говорит отрывисто.
Имя? — Мирский.
Сколько лет? — Много лет, мало лет, двадцать.
Откуда родом? — Не понимаю.
Болен ли? — Здесь не хорошо, — показывает на голову. — Тепло здесь.
Вероисповедание? — Да, я помню, православный. (По-видимому, он части вопроса не понимает.)
Он много поет на приеме.
Рассказывает о Моабите с не вполне понятной жестикуляцией.
На укол головы иголкой реагирует.
12-го июля. Отказывается от принятия пищи. Пусть полиция не посмеет пикнуть.
Помещен в лазарет, лежит в постели.
15-го. Выпил сегодня молоко, когда ему сказали, что оно содержит яд.
16-го. Находится в плаксивом состоянии. Насколько его можно понять, остальные больные его обижают, называют его «бомбометателем» и т. п. Не желает ни молока, ни шоколада, желает лишь маленькую комнату, здесь он не может оставаться.
25-го. Отказывается уже третий день от приема пищи. На вопрос: «Почему вы не едите?» — отвечает: «Умер».
4 августа. Расцарапал себе кожу у сустава руки при помощи маленькой говяжьей кости.
22-го. Говорит, что его зовут не Мирским, а Аршаковым. Не знает, как его зовут.
За последние дни он несколько более возбужден.
24-го. Пытался 23 августа перекусить себе артерию левой руки. Из раны сильное кровотечение.
Отказ от принятия пищи с 22-го. Отказался принять веронал. Переведен в лазарет павильона № 9».
15
С января 1908 по август 1911 года, сначала в Берлине, затем в Тифлисе, идет невозможное, по всем законам психиатрии, а также человеческой природы, противоборство. На условиях чудовищно неравных. Загнанный в угол, по рукам и ногам связанный, часто в самом буквальном смысле, Камо выступает против общепризнанных медицинских знатоков, бессчетно экспериментирующих не медицинскими — полицейскими методами. Запросто под ногти булавки, в спину иглы, гигиены ради стерильные. Камо не реагирует, ни один мускул не дрожит на лице, тогда прижигание бедер докрасна раскаленными металлическими стержнями — покуда по всему помещению не разнесется запах паленого мяса. Шрамы от выжженных ран — на всю жизнь.
Нисколько не переигрывает, не перебарщивает — абсолютно в норме. После каждого свидания Кон заново удивляется, говорит нетерпеливо ожидающему Мартыну Лядову:
«При посторонних он так держится, что я с ужасом думаю: «Бедный Камо действительно сошел с ума». Только когда мы остаемся вдвоем и убедившись, что за ним не следят, он сразу сбрасывает маску сумасшедшего, лицо его делается совершенно другим, даже и приблизительно непохожим на только что бывшее при свидетелях. У него воля и талант, каких я никогда не встречал».
Больному, должно быть, то лучше, то хуже. То крайнее буйство, то предельный упадок, навязчивая потребность покончить с собой. Однажды служители вынимают его из петли, посиневшим, без сознания. Еще попытка — вскрывает вену. Лужи крови на кровати, на полу. Новая перемена настроения — абсолютное безразличие ко всему. Смирение.
«29 сентября 1908 года. Держит себя в лазарете тихо. Рана заживает. Беспокойство постепенно исчезает.
25 октября. Держится в общем спокойно. Относительно душевного его состояния трудно установить что-либо с уверенностью, так как больной говорит лишь ломаным немецким языком, да, по-видимому, и не понимает его в достаточной степени. Несколько времени тому назад, когда ему снимали шов на левой руке, он пошатнулся и, шатаясь, возвратился в палату. Производил впечатление больного истерией.
15 декабря. Держится непринужденно. Изредка жалуется на боли в желудке и на головную боль. Читает русскую литературу.
27 января 1909 года. Без изменений. Врачу не заявляет никаких желаний.
21 февраля. Скромен и вежлив. Не установлено никаких галлюцинаций или иллюзий.
15 марта. Сон вновь хуже. Получает усыпительное. Вследствие головных болей помещен в лазарет».
Справедливости ради. Что бы там ни писали в «скорбных листах», лучше здоровье Камо или хуже, своих о нем постоянных забот не оставляют полицейские чины, судебные деятели, даже министр внутренних Дел Пруссии.
Десятого марта девятьсот девятого года министр: «Доктору юриспруденции Оскару Кону.
По поводу задержания душевнобольного Симона Аршакова в психиатрической лечебнице в Бухе покорнейше сообщаю, что сделанные господином полицей-президентом по этому поводу распоряжения при данных обстоятельствах должны быть признаны оправданными. Вследствие этого я не считаю возможным вмешиваться в порядки служебного надзора».
Двадцать третьего того же месяца. Ответ директора больницы Рихтера на запрос прокуратуры:
«Аршаков обнаруживает в настоящее время длительно ясное сознание, держится уравновешенно, а также прилежно занимается. Впрочем, он по вечерам получает усыпительные порошки.
Если в подследственной тюрьме будут считаться с тем, что Аршаков находится в состоянии выздоровления, то врачи не могут ничего возразить против перевода его в тюрьму. Во всяком случае, в настоящее время он в состоянии принять участие в судебном разбирательстве».
Старший прокурор королевского суда I не медлит с выражением признательности советнику Рихтеру. Поздравляет его с успехом в лечении столь опасного пациента. Теперь очередь за полицией и судом продемонстрировать такое же высокое профессиональное мастерство. «По имеющимся сведениям, — предупреждает прокурор, — существует организация, ставящая себе целью насильственное освобождение арестованного Аршакова… Перевод из Буха в Альт Моабит и рассмотрение дела в суде должны иметь место с соблюдением чрезвычайной осторожности».
Еще одно не менее доверительное послание.
Полицей-президент фон Ягов, свидетельствуя свое глубочайшее почтение господину директору департамента полиции, просит «почтить официальной информацией, затребованной Королевским Ландгерихтом I». Королевскому суду угодно знать: а) На чем основано утверждение, что Дмитрий Мирский идентичен с анархистом Симеоном Аршаковым, в) Какие результаты дало расследование относительно участия Мирского-Аршакова в ограблении Государственного банка в Тифлисе и с) Имеются ли, и какие именно, факты и доказательства в пользу того, что существуют или существовали тайные связи в целях насильственного освобождения Мирского-Аршакова..
Ответ обескураживающий. Высокий департамент «располагает конфиденциальными сведениями, которые не могут быть представлены суду, из коих видно, что Мирский фактически находился среди грабителей, совершивших указанное ограбление в Тифлисе. Из того же самого источника следует, что живущие за границей русские революционеры составили план освобождения Мирского из тюрьмы в Берлине».
Обо всем уже позаботился сам Камо. Так оно всего надежнее..
Экстренное сообщение главного медицинского эксперта советника Гоффманна прокурору: «Сегодня с Мирским-Аршаковым произошел припадок буйного помешательства: он разрушил помещенные в его камере предметы, хотел наброситься на надзирателя, так что его пришлось связать и поместить в камеру для буйных заключенных.
Безусловно, нельзя предположить, чтобы Мирский-Аршаков к 3 мая поправился настолько, чтобы принимать участие в судебном разбирательстве.
Я тоже считаю совершенно несомненным, что рассмотрение дела, насколько можно предвидеть, будет и впредь невозможно. Как только Мирский-Аршаков будет возвращен в тюрьму, это состояние, находящее себе благодарную почву в истерии, вернется вновь. Необходимо, чтобы душевное здоровье Мирского-Аршакова сперва значительно и прочно укрепилось, но этого можно ожидать лишь по истечении многих лет.
24 апреля 1909».
Назад в Бух. Крепко связанным.
«2 мая. Относительно того, что произошло в подследственной тюрьме, нельзя указать никаких деталей.
8 мая. Ночью галлюцинирует, видит полицию и т. д.
14 мая. Все снова жалуется, что полиция навещает его ночью и бьет его, он хочет застрелиться. Ругает полицию. Плохо спит.
16 мая. Насколько можно было проверить, с позавчерашнего дня ничего не ел.
17 мая. По приказанию директора переведен в павильон № 9. Жалуется на беспокойство, постоянно причиняемое ему полицией».
Далее «собственные наблюдения» доктора Вернера:
«С некоторых пор возбуждение Аршакова уменьшается, так что днем он может вставать с постели… Он часто уверяет, что он не преступник, что он «врач, учитель для народа», что он приверженец социал-демократической партии, что он лучше, чем русская полиция, состоящая из «разбойников, убийц и мошенников».