…Очень трудно всякое завоевание голыми руками и пустой головой. Для начала нужно взять 100 тысяч, миллион, а для этого необходима прочная и преданная организация, как и для всякого завоевания, то есть эксовская группа… Всякое завоевание есть известного рода экспроприация у врага, хотя бы свобода печати, 8-ча-совой рабочий день. Но завоевание 100 тысяч или миллиона будет отличаться от свободы печати тем, что в одном случае дается готовая форма, а в другом — сырая глина в руки скульптора.
…Так как деньги нужны, то непременно будут. Не меньше 100 тысяч. Это дело уже значится за нами, и тогда организуем вторую группу в России и за границей, чтобы концентрировать свои силы и бомбардировать врагов. Мы опять продолжим свое!»
— Нет, дорогой Камо, продолжать эксы нельзя! — останавливает Тифлисский комитет большевиков. Противится, запрещает после нелегкого обсуждения.
Впервые в жизни Камо оспаривает партийное решение. Искренне считает, что бросить задуманное им будет непоправимой ошибкой. Ищет поддержки у Лядова. «Познакомил его с моим планом. Он обрадовался. Посоветовал ехать в Москву».
В Москву — это к Красину. Все другие, с кем бы очень надо посоветоваться, недоступны: Миха Цхакая в эмиграции, Серго арестован в Петербурге, Иосиф Сталин и Степан Шаумян в ссылке, где-то в заключении Алеша Джапаридзе. Один Красин. Для Камо не существенно, что Леонид Борисович в эту пору от революционной деятельности отошел, увлечен исключительно делами инженерными.
Принимает Никитич самым сердечным образом. И на неоспоримых правах давнишнего друга, наставника также, выдает по первое число. «Ты действительно сумасшедший, если берешься сейчас за экспроприацию!» Увы! Камо и упорен и упрям. «Я не послушался, выехал обратно, — это уже в письме из Метех. — Я приступил к делу. Ко мне явился один боевик, которого я знал раньше. Он был меньшевиком. Согласился работать с ним, он и выдал всех. Скорее он был подослан меньшевиками. Они мне предлагали оставить Россию, а в противном случае пригрозили принять свои меры. Мера их выразилась в провокации. Это я докажу на партийном суде. Сделаю им скандал на всю Россию. Я докажу этим болотным лягушкам, как трудно бороться с большевиками…»
Если чуть более обстоятельно…
После встречи с Красиным возбужденный — обласканный и обруганный одновременно — Камо возвращается. Лихорадочно ищет денег в Баку, в Тифлисе. Минимальную сумму, необходимую для подготовки экса. Использует все старые связи, знакомства. Обращается к богатому купцу Африкяну — в Тифлисе тот слывет либералом, иногда жертвует в пользу семейств политических заключенных. Купец обещает подумать, сулит что-то «выкроить», велит прийти завтра. Назавтра, подходя к дому Африкяна, Камо замечает филеров, изобретательно уткнувших носы в родную полицейскую газету «Тифлисская речь». Купец не счел за труд заблаговременно известить ротмистра фон Гоерца — начальника охранки: «Камо в Тифлисе!»
Знают, следят, уже пытались взять на вокзале. Камо со смехом рассказывает Лядову: «На перроне собака-ищейка бросилась на меня. Я ответил полной взаимностью — стал ее обнимать и говорю окружающей толпе: «Вот эту собаку у меня украли, когда она была трехмесячным щенком. Она меня узнала, видите, какая хорошая, благодарная собака, как любит она своего первого хозяина…» Сочиняю любопытным подробности, как украли собаку. Околоточный уши развесил, возможно, растерялся… Я вскочил в отходящий поезд».
В конечном счете динамит добыт у рабочих медных рудников в Алавердах, изготовлены бомбы. Двадцать четвертого сентября на Коджорском шоссе за Тифлисом, в шесть с половиной часов утра, нападение на повозки с денежной почтой. Вопреки запрещению Тифлисского комитета. Полностью на свою ответственность. Вся тяжесть неудачи на свои плечи. Результат предопределен. Единственная внезапная помощь — разразившийся ливень. Помог уйти почти невредимыми. В перестрелке ранен лишь Гиго. Камо помогает ему добраться до квартиры большевика-журналиста Саркиса Касьяна. Саркис — человек достаточно решительный. Пренебрегая тем, что в городе повальные обыски, аресты мало-мальски подозрительных тифлисцев, он десять дней укрывает у себя и Камо, и раненого Гиго…
Только еще не понимает, не признает Камо, что год девятьсот двенадцатый не повторение седьмого. То, что было необходимо и блестяще удалось на Эриванской площади, по всем статьям невозможно сейчас. Должно было кончиться провалом. Даже потому, что люди в дружине не так преданны, не так выучены. Четверо из восьми опаздывают. Кто-то позабыл снять прокладку-предохранитель — бомба не сработала. Полиция, наоборот, опытнее, натасканное — вполне достаточно годами иметь такого противника, как Камо.
Не может или не хочет понять?
Весьма заинтересованный в судьбе Камо поэт Акоп Акопян:
«Войдя ко мне в кабинет, жена сказала:
— Тебя хочет видеть некто Степанов.
Кто это может быть… Кому не лень в одиннадцать часов ночи пересчитать сто две ступеньки и подняться на пятый этаж?
Подхожу к двери.
— Кто там?
— Это я, — отвечает затерявшаяся в темноте тень и, не называя себя, проходит вперед, направляясь к моей комнате.
Удивленный уверенностью незваного гостя, я машинально следую за ним и, лишь когда мы попадаем в освещенную комнату, узнаю переодетого Камо.
На сей раз он похож на духанщика. На голове картуз, на ногах кустарные чусты и белые чулки. Он опоясан белым фартуком, в руке большая плетеная корзина.
Минуту мы смотрим друг на друга, и оба разражаемся веселым смехом. Целуемся. После побега из больницы я не встречался с ним ни разу. Он появился очень не скоро, лишь после неудачно проведенной на Коджорском шоссе вылазки.
— Что случилось, Камо, почему так поздно? — стараясь побороть тревогу, спрашиваю я.
— Подумай, какой-то сукин сын изводит меня, ходит по пятам… А я давай бог ноги — к вам во двор… Сперва зашел к Буду, но не застал его дома. Дай, думаю, загляну к старым товарищам, а то так долго прячусь, что протух.
Как хорошо я понимал Камо! Свободолюбивая душа его жаждала воли… Невиданные мучения в период изоляции родили в нем неугасимое желание быть всегда среди друзей. Это стало для него настоятельной необходимостью, неукротимой потребностью.
…Впервые его попытка нападения на денежную почту на участке Коджоры — Манглпс прошла неудачно. И Камо, доныне не знавший неудачи, был заметно огорчен…
— Покажи руки, — потребовал я.
— Что тебе до моих рук?
— Матушка Аничка рассказывала, что, прыгнув со скалы, ты сильно поранил руки о щебень и потерял много крови.
Он протягивает свои широкие, мозолистые ладони. Кожа рук покрыта рубцами, похожими на глубокие следы оспы.
— Да, — говорит, — упал на обе лапы, как кошка, сброшенная с крыши.
Мы оба смеемся.
— Эх ты, глупый, — с дружеским укором говорю я, — не довольно ли с тебя? Когда прекратишь?
— Я смазываю колесо революции, убыстряю его вращение, ускоряю наступление революции, — наседая на меня, горячился Камо.
— Индивидуальными вылазками революции не ускоришь!
— Не хотелось бы тебе в феврале — марте съесть свежий огурец из теплицы? Или ты считаешь, что надо обязательно дождаться летнего с грядки?
— При чем тут огурцы, Камо?
— Вот как раз то, что я делаю, — это и есть ранние огурцы. Я хочу ускорить наступление революции.
Убедить столь упорного в своих убеждениях Камо в том, что-де «всякому овощу свое время», было невозможно. И если из уважения не хочешь раздражать и сердить его, то лучше молчи. Так поступали мы, все беспредельно любящие его товарищи. Обаяние Камо было в оригинальности его мышления, в его самобытности».
22
Экстренное сообщение:
«Совершенно секретно
ДИРЕКТОРУ ДЕПАРТАМЕНТА ПОЛИЦИИ
(по особому отделу).
В дополнение к № 12548 имею честь донести Вашему превосходительству, что 8-го сего ноября на спектакле в театре тифлисского грузинского дворянства, устроенном социал-демократами в пользу высылаемого административным порядком Буду Мдивани, присутствовал разыскиваемый Семен Аршаков Тер-Петросов, в организации — Камо. Он со многими здоровался, но ходил преимущественно один. По сведениям агентуры, Камо сказал члену большевистского руководящего кружка Тавдишвили, что он в театре не был уже в течение 12 лет.
Сведения эти заслуживают доверия. Направив агентуру на выяснение местопребывания Тер-Петросова, я приказал начальнику охранного отделения для этой же цели усилить наружное наблюдение за старыми связями этого лица. Кроме того, ныне тифлисский полицеймейстер ведет наблюдение за установленной им женщиной, покупавшей в аптеке для нападавших на транспорт, следовавший по Коджорскому шоссе, перевязочные средства, а также за конспиративной квартирой; причем есть основания предполагать, что в сферу этого наблюдения вошел Тер-Петросов.
Полковник Пастрюлин».
Еще дополнительное сообщение:
«Камо находится в Тифлисе. Его видели на Солдатском базаре с его старым знакомым Георгием Азнауровым и на Верийском спуске. Он часто переодевается и был раз в черной накидке.
По предъявлении фотографической карточки Семена Тер-Петросова агентура признала, что изображенная на карточке личность является именно тем Камо, который 8 ноября присутствовал на спектакле в театре грузинского дворянства».
Не так уж чтобы день за днем испытывал Камо судьбу, безвыездно оставаясь в Тифлисе. Полностью неприемлемы для него лишь советы оставить Кавказ на длительное время — перебраться подальше в Россию, еще лучше — в эмиграцию. А на короткие сроки в Петербург, в Москву, на Дон ездит охотно, с немалой пользой для заново создаваемых им нелегальных типографий. В пути как в пути — расстояния неблизкие — всякое бывает. От Москвы до Новочеркасска приходится изображать бойкого коммивояжера, демонстрировать образцы мануфактуры, галантереи. В Ростове взяться за обязанности носильщика — форменную рубаху, фартук и бляху припас заблаговременно, чуть ли не в Петербу