Камо — страница 7 из 47

Бежать во что бы то ни стало!

Ливень не стихает вторые сутки. Потоки вспененной воды ярятся за окном камеры. В такую пору на западном и восточном постах снимают часовых. Остается один солдат посреди тюремного двора. Он обязан, не окликая, стрелять, если кто приблизится на сажень к стене. Вся надежда — авось не заметит в плотной темноте.

Побег кончается неожиданно. Без стрельбы, без погони, вообще без всякой стоящей борьбы. Только брать тюремную стену Камо приходится дважды. Перелез — и побыстрее обратно, спасаясь от приближающегося наряда пограничной стражи. «Я должен был пробраться назад в камеру, как хорошо побитая собака. Теперь надежда на солнце».

И на малярию тоже. Тюремный врач признает, что после перенесенных приступов малярии следует выпускать Камо на прогулки в солнечные утра. «Как раз ярким утром я медленно шел по двору, приседал, чертил щепочкой на земле — я следил за тенью солдата, увлеченного свиньями. Этих свиней заключенные-крестьяне научили проделывать разные штуки, и все веселились. Я выбрал удобный момент, рванулся, вскочил на стену. Упал на другой стороне.

С трудом заставил себя подняться. Огляделся. Ярко сияло солнце, вблизи плескалось море. И свобода, полная свобода после тюрьмы. Хотел бежать, боялся, весь превратился в зрение, не видит ли меня кто. Никогда потом не переживал я такого полного чувства радости.

Со мной всегда было зеркало, я вынул его из кармана, натер щеки, чтобы они не были такими бледными. Почистил слегка тужурку и пошел по возможности спокойно к углу улицы… Что это? Я увидел, что навстречу бегут два человека, я стал искать, куда можно скрыться. Высмотрел на правой стороне улицы открытый двор, а люди бежали совсем по своим делам.

Какой-то мальчик спросил у меня, который час. Я попросил его найти извозчика. Спокойно сел на фаэтон, назвал улицу. Не ту, что мне в самом деле была нужна, но и так, чтобы недалеко от места, куда хотел добраться. Адрес я имел от Асатура Кахояна.

Я был давно не брит, имел густую бороду, надо было скорее убрать. Одного товарища послал в баню за грязью. Это не такая, что на улице, совсем другая, против волос, — у наших кавказских людей волосы слишком много растут. Человек принес грязь, я намазал лицо, и стали разговаривать до тех пор, пока не почувствовал боль, крепкую боль. Мне сразу облили лицо холодной водой. Вместе с бородой и усами сошла кожа, перестарались на радости…»

Заведется теперь обширная переписка «по встретившейся государственной надобности». Вверх по служебной лестнице — до самого Санкт-Петербурга. 24 сентября в первые присутственные часы прибудет депеша в департамент полиции из губернского центра Кутаиса.


«Срочно. Лично начальнику особого отдела Васильеву.

Из батумской тюрьмы дерзко бежал политический арестант Симон Аршаков Тер-Петросян… Имею честь испрашивать всеимперский розыск.

Полковник Тяпкин. № 6149».


У самого Камо размах поскромнее. Ему бы добраться просто в Тифлис.

«Через неделю, в праздник покрова, я надел светлую черкеску, выкрасил волосы персидской хной и вместе с двумя своими товарищами, Ломинадзе и Каландадзе, поехал на вокзал.

Вагон первого класса был переполнен подвыпившими грузинскими князьями. Гремела музыка. Самая хорошая обстановка. Я тоже назвался князем, положением повыше — имеретинским. Все за мной ухаживали, таскали из купе в купе, настаивали, чтобы я оценил, чье вино лучше. Я для них играл на зурне. Хвастал, сочинял истории. Ночи не хватило, продолжили утром.

Когда стали подъезжать к Тифлису, я поспорил с одним князем, что ему ни за что не пройти через всю платформу, играя на зурне. Предложил побиться об заклад. Он хотел непременно выиграть пари, пошел с зурной — и толпа с ним. Все кричат: «Где имеретинский князь?» А князь исчез. На вокзале я еще увидел жандарма, схватившего меня в Батуме. Он был переведен в Тифлис с повышением».

Исправно к каждому поезду является Илларион Евтушенко, баловень фортуны. Высматривает государственного преступника. Того, шибко чернявого! А он, как говорится, под боком. Сию минуту шагает по перрону, огненно-рыжий, в светлой парадной черкеске. Небрежным взмахом руки подзывает фазтонщика.

Так, может быть, в следующий раз? Камо вскорости предоставит случай не хуже батумского. В предупредительно распахнутых старшим швейцаром парадных дверях вокзального ресторана возникает личность в коричневом пальто, мягкой шляпе — все с иголочки. На пуговице пальто висит небольшая покупка, перевязанная пестрой ленточкой. В руках массивная трость. Рассуждать нечего. Проницательнейший из всех жандармских унтеров мгновенно… вытягивается. Знает службу!

В другие дни, к зиме поближе, случается, промелькнет на привокзальной площади белобрысый сутулый парень в форме училища землемеров. Приметам, указанным в секретном циркуляре, вовсе не соответствует. Должен быть брюнет с круглой черной бородой.

Всеимперский розыск. По всей России.

5

По паспорту собственноручной выделки Камо делегат кавказских эсдеков на III съезд РСДРП Миха Цхакая без особых приключений добирается до Лондона.

Неожиданное предложение Ленина, чтобы Цхакая не отказывался, если организационной комиссией он будет приглашен открыть съезд, ибо нет никого (раз Плеханов отсутствует), кто бы был с таким партийным революционным стажем. Хотя, быть может, в среде делегатов есть и старше по возрасту.

В почтенные старики ему слишком рано — без считанных дней сорок лет. Разве что по делам и скитаниям…

Высший духовный пастырь — экзарх Грузии лично позаботился, чтобы юноша Миха, исключенный из семинарии с «волчьим билетом», не оставался без надзора. Полиции, конечно. Затем воспитания ради пусть победствует, поголодает на чужбине, авось и станет верноподданным — выслан на пять лет из пределов Кавказа. Пенза… Екатеринослав… В городе на берегу Днепра приказано жить.

Агенты охранки доносят:

«Сей Цхакая вступил в преступное сообщество с Иваном Бабушкиным, вторым после Ульянова лицом в ликвидированном в Петербурге «Союзе борьбы за освобождение рабочего класса». Бабушкин, Цхакая и местный екатеринославский мастеровой Григорий Петровский учредили тайный революционный комитет и ладят издание подпольной газеты для южных губерний России».

Все правда. Только газета уже печатается. Нелегальная, социал-демократическая. «Южный рабочий»!

Тюрьма в Екатеринославе. Изолятор в харьковском тюремном замке. Рекомендация министерства внутренних дел: «Особенно беспокойный заключенный Цхакая Михаил Григорьев нуждается в полной изоляции и усиленном конвое».

С весны девятьсот второго года Миха Цхакая снова в родных краях — в Кутаисе, Тифлисе. Всюду нелегально. Бодрый, твердый, действенный.

Двенадцатого апреля 1905 года Миха, представленный делегатам по законам строгой конспирации под фамилиями Барсова и Леонова, открывает съезд Российской социал-демократической рабочей партии.

Кавказ сразу в центре внимания. Цхакая сообщает:

«…Тысячами распространялись наши листовки на трех языках: грузинском, армянском и русском… Наш молодой товарищ социал-демократ повел всю толпу из десяти тысяч человек по главной улице города, и неожиданно для полиции была устроена самая интересная демонстрация.

С импровизированным красным знаменем на конце длинного шеста он шел впереди толпы из разных наций и различных слоев… Останавливаясь в нескольких местах, обращался к народу с призывом сплотиться под красным знаменем пролетариата и бороться с самодержавием, благодаря которому происходят такие бесчинства, как бакинская резня[14]. Оратор критиковал… речи духовенства и либералов, называя их лицемерами, такими же эксплуататорами народа, как правительство. Указывал на то, что либералы только под охраной полиции способны говорить шумные речи, а на улицу выходить, стать во главе народа боятся».

Остальное с глазу на глаз. Ничего, если беседа за-. тянется дольше обычного. По шутливому замечанию Ильича, оба они — Ленин, Цхакая — принадлежат к «партии прогулистов», любителей долгих прогулок, когда ничто не мешает душевному разговору.

— Нуте-с, Михаил Григорьевич, выкладывайте, кто это такой «наш молодой товарищ социал-демократ»?

— Гм! Вам, Владимир Ильич, он небезызвестен. Грешны, славили в «Искре» его художества — в театре с галерки запустил пачки прокламаций… на центральном проспекте поднял красное знамя… испортил карьеру тифлисскому полицеймейстеру…

Ильич весело, заразительно смеется.

— Отличный малый!.. — Тут же с некоторой долей упрека: — Будет вам, неисправимый конспиратор, называйте его фамилию!

— Не могу! Не знаю! Мы его зовем Камо. Для нас это всё — имя, фамилия, сословие, национальность, безграничное доверие. Когда положение представляется совершенно безнадежным, когда по всем резонам ничего нельзя придумать, сделать, произносится одно магическое слово: Камо!

— Я правильно уловил — ударение на о? Камó! — осведомляется Ленин.

О нем же, о Камо, в Москве у Горького. Через небольшой промежуток времени.

Алексея Максимовича навещает его давний тифлисский знакомый Н. Н. Флеров. Человек немолодой, утомленный испытаниями, отнюдь не восторженный. Сейчас он весьма неожиданно для Горького принимается горячо убеждать: «У нас, батенька, начинается социальная революция. Понимаете? Начинается и будет потому, что началось снизу, из почвы».

Доказательства ради эпизоды из жизни «одного удивительного революционера». Очень похоже на то, что Горький слышал от другого тифлисца, артиста грузинской драмы и руководителя боевой дружины Васо Арабидзе. Почти не сомневаясь в ответе, спрашивает: «Его зовут Камо? — Вы знаете? — Ага, только по рассказам…»

Флеров, по словам Алексея Максимовича, «крепко потер свой высокий лоб и седые кудри на лысоватом черепе, подумал и сказал, напомнив мне скептика и рационалиста, каким был он за тринадцать лет до этой встречи:

— Когда о человеке говорят много, — значит, это редкий человек и, может быть, та «одна ласточка», которая «не делает весны».