Она внимательно посмотрела на соседа. Его ломало и колотило. Он был не рад ни себе, ни вожделенному алкоголю, ни всей своей жизни. Варахасий страдал. И в его глазах, смиренно-выжидательно глядевших на Лику, было столько мольбы и надежды, будто боль всего неустроенного человечества вместилась в них.
Раньше она давала иногда деньги соседу (потому он и ходил к ней), но всегда с упрёком, с недовольством. И сейчас представила, как достаёт из кошелька купюру не самого малого достоинства и подаёт её Варахасию. Она тает от своего великодушия, сосед, конечно, страшно благодарит её, после чего идёт и… продолжение известно.
А если ему не дать денег, вдруг он действительно умрёт? Умрёт по её вине… И Варахасий пройдёт мимо её жизни, как прошла молодая девушка, чем-то затронувшая Лику… как прошёл Тимофей… как прошли десятки других людей, к которым она осталась равнодушной. Лику всегда волновало, как человек относится к ней, от этого зависело и её отношение к нему. Так ей казалось… Но ведь дело-то, оказывается, изначально в ней, в её отношении… хотя бы вот к этому несчастному Варахасию.
Лика на секунду замешкалась.
– Зайди, – вдруг сказала она соседу и повела его в кухню. – Садись…
Варахасий на предложенный стул не сел, а опустился по привычке на корточки.
– Сейчас чайник поставлю! – не терпящим возражения тоном сказала Лика.
– Мне бы… – начал сосед.
– С бальзамом! – успокоила она страдальца и достала из шкафчика небольшую бутылочку с тёмной этикеткой.
На душе у Варахасия заметно потеплело, и он начал рассказывать о себе: как мыкался в жизни, сколько хлебнул горя… А пьёт он вообще-то не всегда. Бывает, месяцами в рот не берёт.
– Ведь ты же знаешь! Соседи всё же…
Варахасий и правда частенько пытался рассказать ей что-нибудь из пережитого, она же вроде бы и не слушала, стремясь побыстрее отделаться от назойливого соседа, но вдруг, к своему удивлению, обнаружила, что действительно знает всю его жизнь. И что его история ей даже близка.
Всякий раз, когда Лика выслушивала рассказы о чьей-то тяжёлой судьбе, она была уверена: человек сам виноват в своих бедах. То амбиции, то неуёмные страсти, то неправильное понимание людей и ситуаций… Но сейчас она просто слушала своего нескладного соседа и не судила. Глубоко почувствовав его неустроенность, боль, поняла, что по-другому он жить просто не умеет.
Лика достала чашку, налила гостю чаю, добавив обещанного лекарства. Потом налила и себе. Она расспрашивала Варахасия о его молодости, подливая в его чашку бальзам. Лихорадка отпустила соседа, он повеселел и говорил без умолку. Лика слушала с интересом и не переставала удивляться – судьба!
Когда Варахасий уходил, его синие глаза светились добротой и благодарностью.
– Ликушенька… – со всей нежностью, на какую был способен, сказал сосед, – ты ведь знаешь, как я тебя люблю. Я всегда знал, что ты – добрая душа. Дай Бог тебе здоровья…
«Добрая душа!.. Может, это не пустые слова, не присказка? Может, Варахасий прозревает то, чего мы сами в себе не видим?.. – размышляла Лика, проводив соседа. – Такого в Ликовске не встретишь. Там всё идеально, гладко, безболезненно… Тут всё страшно, больно, тяжело… Но это жизнь. Вот ведь в чём загвоздка!..»
Лика вошла в комнату, опустилась в кресло, взглянула на тёмно-янтарную бревенчатую стену с прожилками волокон и золотой шляпкой торчащего гвоздя. Вспомнила виноватые глаза Варахасия и вновь почувствовала к нему сострадание и даже любовь – как к несчастному, но ближнему человеку. Затем встала, взяла молоток, двумя лёгкими ударами забила латунный гвоздик в стену и снова опустилась в кресло. Тепло разливалось по всему телу, тихая радость наполняла душу, светлый мир входил в её сердце. И Лика ясно поняла: рай – это просто рай!
Жил на свете мальчик
…Но самым мёртвым из мёртвых является тот маленький мальчик, которым я был когда-то…
Жил на белом свете один мальчик. Жил он тихо и счастливо. Счастье его не было каким-то особенным, просто не случалось в его жизни больших несчастий. Белый свет был большим и доброжелательным. Мальчика все любили: и братья, и сёстры, и, конечно, папа с мамой. Следуя древнему завету почитания родителей, их нужно было бы назвать в первую очередь, но для нашего мальчика, более значимыми были братья и сёстры. Они были ему и друзьями, и братьями, и родителями.
Мальчик жил так, что всегда был не один. Сначала за ним повсюду следовала мама, потом с ним стали играть братья и сёстры. Массивный квадратный стол становился домом или гаражом, перевёрнутая табуретка – рубкой корабля или кабиной самолёта, подушки оттоманки – грузовиком или прилавком магазина. Иногда такая подушка превращалась в баян, и тогда мальчик наигрывал: «В путь! В путь! В путь! А для тебя, родная, есть почта полевая… Пускай труба зовёт! Солдаты, в поход!» Он не представлял себя солдатом, но уходящим «в путь» и прощавшимся с родной представить мог. Мальчик любил играть на таком баяне. Этому и учиться не надо было, и мелодии можно было наигрывать только любимые. Нелюбимые песни он не наигрывал, хотя не любил их не сами по себе, а за то, что они вызывали в его душе неизъяснимую грусть.
Иногда он устраивал конкурс баянистов. Играл за одного, играл за другого, а потом подводил итоги. В результате он всегда занимал второе место. Почему второе? Ведь он же был председателем жюри! Может, ему неловко было присуждать себе первую премию. А может, просыпалось в нём некое суеверие, и он думал, что если сейчас так, задаром, получит первое место, то потом, во взрослой, совсем уже настоящей жизни ему никогда не удостоиться первенства… Когда он устраивал автогонки, тоже всегда приходил вторым.
С кем-нибудь из сестёр он выходил во двор играть в песочнице. Они строили песчаные города, ездили по песчаным дорогам, пекли песочные куличи. Когда они возвращались домой, мама возмущалась чумазостью дочери, ставя ей в пример младшего брата. Голубенькая его рубашка в белую клетку оставалась чистой. Тёмно-синие шорты тоже не приобретали песочных оттенков. Только гольфы нужно было вывернуть наизнанку и вытряхнуть из них песок, чтобы завтра снова надеть.
Такой вот чистенький и послушный жил на белом свете мальчик. А был он таким потому, что все его любили.
Мальчик тоже любил всех и даже всё… Не любил он только варёную капусту в супе. Обычно съест бульон, сцедит его ложкой, а всю капусту старательно придвинет к краю тарелки. Да так тщательно избавлялся от капусты, что ни одна полоска не попадала в его ложку. Ну что, казалось бы, за трудность проглотить кусочек вываренной капусты?! Ан нет! Не могли уговорить его ни мама, которую он всегда слушался, ни папа, который воспитывал собственным примером (и тарелка из-под щей у него всегда оставалась чистой), ни братья с сёстрами. Впрочем, последние сильно и не уговаривали.
Так жил на белом свете мальчик. Жил-жил, а потом как-то незаметно умер.
Жил на белом свете мальчик. Это был не какой-нибудь маленький мальчик, который только и мог, что играть в игрушки и взрослых людей. Это был вполне самостоятельный мальчик, который уже ходил в школу.
Когда его привели первый раз… во второй класс (ибо ко времени поступления в школу он хорошо умел и читать и считать), посадили на предпоследнюю парту (поскольку все остальные оказались занятыми) и мама скрылась за дверью, он расплакался. Мальчик впервые почувствовал, что находится не среди братьев и сестёр, а среди чужих людей. На его счастье, перед ним сидел тоже всем чужой мальчик, отец которого часто посещал школу и устраивал скандалы по поводу плохого обращения с его сыном. Этот мальчик повернулся к новичку и дружелюбно спросил, откуда он и как его зовут. Они стали дружить, и вскоре наш мальчик освоился.
Каждое утро он собирался в школу: пил какао и ел бутерброд с сыром, надевал белую рубашку и серый в мелкую клеточку костюм, брал портфель, который собирал всегда накануне, чтобы не было лишней спешки поутру, и выходил из дому. Дорога в школу была не очень короткой, и мальчик успевал подумать о чём-нибудь хорошем, не связанным с предстоящими уроками. Иногда в голову приходили и тревожные мысли.
Дворы домов, мимо которых он проходил, казались ему другими странами. А в каждой стране – свои законы. Кому-то мог не понравиться незнакомый мальчишка, вторгшийся в их пределы… Но наш мальчик всегда возвращался из школы целым и невредимым. Его никто не трогал и не обижал.
Он тоже никого не трогал и на школьной перемене чаще всего стоял у стены, наблюдая круговорот ребят в коридоре. Обычно мимо проходили, степенно прогуливаясь, старшеклассницы. И однажды они обратили внимание не на кучу-малу, которая кишела под ногами, а на него.
– За что тебя поставили? – посочувствовали они.
– Ни за что, – спокойно ответил он. – Я сам стою.
Старшеклассницы изумились и потом всегда обращали внимание на мальчика, который на перемене стоял у окна в коридоре, а не бегал, как все, не дрался и не кричал.
Так учился наш послушный мальчик, преодолевая школьную программу и переходя из класса в класс… А белая рубашка, которую он надевал каждый день в школу, к концу недели так и оставалась белой.
Мальчик не только сам не любил кричать, но и дружил с некрикливыми ребятами. У дома – в стране их обитания – они казались всем обычными отроками, играющими в мяч или бегающими по стройкам. Но когда они уединялись где-нибудь в укромном месте – в подъезде или на отдалённом пустыре у костра, то составляли особое братство: говорили о серьёзном, курили дешёвые сигареты, высказывали свои соображения о будущем. И не было в целом мире людей ближе и роднее, чем они.
Один говорил, что хочет стать моряком и плавать на шхуне, другой – выучиться на изобретателя различных механизмов. Наш мальчик мечтал летать и смотреть на проплывающую внизу жизнь. Он не думал, что сможет стать лётчиком, он просто хотел летать… Это, по-видимому, означало: быть не первым… Но что поделать, кому-то ведь надо сидеть и на втором кресле в кабине самолёта… Хотя бы в мечтах.