Фра Корнелио предупредил: в интересах Пиццони, чтобы суд считал, что именно раскаяние, а не страх перед карцером или какие-либо насилия вынудили его признаться. Джамбаттиста, избитый солдатами, разумеется, не возражал. Тогда фра Корнелио, вняв его горячей просьбе, милостиво сделал в конце протокола приписку, гласившую, что Пиццони дал свои показания не под влиянием страха, а вполне добровольно.
Кампанеллу и Петроло, крепко связав веревками, усадили на мулов. Огромная толпа вооруженных людей окружила их тесным кольцом. Вскоре Томмазо заметил, что отряд двигался по направлению к Стило. Как изменилась обычно столь пустынная местность! Им то и дело попадались навстречу дозоры и разъезды. Дорога была занята солдатами, в оврагах и ложбинах стояли оседланные лошади, там и здесь торчали пушки, жерла которых смотрели на море. Его самые страшные опасения сбылись. Испанцы не теряли времени зря, побережье было занято войсками, и патрули вылавливали заговорщиков.
Он не хотел верить, что все кончено. Стоит только Чикале высадиться на берег, как оживут горы – отряды партизан набросятся с тыла на испанцев, их поддержат крестьяне, и Калабрия станет свободной. Ждать оставалось всего несколько дней, и он мечтал лишь об одном: чтобы его не увезли в какой-нибудь город, лежащий далеко от побережья.
В Кастельветере встречать арестованных вышел тот же начальник тюрьмы, с которым в июне разговаривал Кампанелла, когда приезжал хлопотать о Пизано. Солдаты развязывали пленников. Заключенные прильнули к окнам. Вдруг из какой-то камеры раздался крик: «Фра Томмазо!» Он узнал голос Пизано. А когда Кампанеллу повели в тюрьму, то за одной из решеток он заметил его осунувшееся лицо. Рядом с ним он увидел еще нескольких знакомых. «Фра Томмазо!» – взволнованно кричал Пизано и махал рукой. Остальные молчали.
Крепость Кастельветере стояла у самого моря. Окно одиночки выходило на морской берег. Море было видно до самого горизонта. Теперь только отсюда могло прийти спасение!
По слухам, арестованных духовных лиц отправляли в Монтелеоне. Это известие Кампанелла воспринял с тревогой. Монтелеоне лежало на противоположном, западном побережье полуострова. Лишь бы еще неделю остаться в Кастельветере, в непосредственной близости от того места, где должна произойти высадка.
Томмазо старался поддерживать с товарищами связь. Петроло сидел в соседней камере, и им удавалось разговаривать. А Пизано был далеко – приходилось кричать. Надзиратель услышал голос Кампанеллы и пригрозил карцером. Пизано вообще перестал откликаться. Вероятно, его пересадили в другую камеру. Кампанелла стал звать тех, кто сидел вместе с ним. Никто не отвечал. Надзиратель побежал доложить начальству, что строптивый арестант вопреки предупреждению продолжает кричать в окно.
В одиночку к Томмазо пришел начальник тюрьмы. Он сказал, что своим непослушанием Кампанелла только повредит самому себе. Зря он беспокоится о прежних знакомых. Ради них не стоит подвергать себя риску суровых наказаний. Все эти пятеро, что сидели с Пизано, как только увидели на дворе связанного Кампанеллу, сразу же потребовали к себе начальника тюрьмы и заявили, что Пизано настойчиво склонял их принять участие в заговоре. Они готовы выдать всех, кого знают. В тот же день, спасая свою шкуру, они написали донос и обвинили Пизано в ереси. Свою медлительность они оправдывали тем, что будто бы долгое время принимали речи Пизано за бред сумасшедшего и, лишь узнав об аресте Кампанеллы, поняли, что это не бред, а далеко идущие планы.
Начальник тюрьмы ушел. Кампанелла больше не кричал в окно. Их было пятеро, и все они оказались предателями. Все пятеро – Марраподи, Гальярдо, Адимари, Конья и Сантакроче.
Первые встречи Кампанеллы с Ксаравой, прокурором Калабрии, мало походили на строгий допрос. Ксарава был вежлив, разговорчив, благожелателен. Он выразил сожаление, что только в тюрьме познакомился с Кампанеллой, чья редкая ученость была у всех на устах. Он отозвался с похвалой о его книге. Томмазо сразу увидел, что имеет дело с хитрой лисой. Ксарава понимал, что по отношению к Кампанелле, который не раз уже вывертывался из лап инквизиции, было бы бесполезно применять обычные меры, годные для новичков, – запугивания, угрозы, дыбу. Его трудно было загнать в тупик. На все у него был готов ответ. Даже самые очевидные вещи он объяснял так, что они приобретали противоположный смысл.
Прокурор полюбопытствовал, что думает Кампанелла о причине ареста. Томмазо не смутился. Конечно, его посадили в тюрьму из-за досадного недоразумения, вызванного доносом врагов. Он подтвердил, что арест был для него полнейшей неожиданностью. Но почему же он тогда вырядился в мирское платье и прятался в соломе? Он не отрицал очевидных фактов: действительно, прятался, но не от испанских солдат, в которых видел всегда своих защитников, а от личных врагов, намеревавшихся его убить. От кого же? Ксарава был удивлен, когда услышал в ответ имя Маврицио ди Ринальди. Таких как Кампанелла, трудно припереть к стенке!
Томмазо мог вообще не отвечать на вопросы Ксаравы, так как, будучи духовным лицом, подлежал церковному суду. Но он боялся, что его отправят в Монтелеоне, где заседал трибунал для клириков. Ксарава действовал на свой страх и риск. Он не имел права один без представителей церкви допрашивать Кампанеллу. Выслуживаясь перед вице-королем, он хотел в обход Марчианизе добиться первым от Кампанеллы показаний. Он льстил ему, уговаривал, убеждал. Томмазо отвечал осторожно, избегал обострений, говорил о пророчествах и астрологии, охотно философствовал на богословские темы, но все, что касалось заговора, старательно оставлял в стороне.
Однажды Ксарава резко переменил тон. Он заявил, что хорошо понял воззрения фра Томмазо по ряду астрологических и богословских вопросов, но теперь его интересуют конкретные обстоятельства заговора. Жаль, что фра Томмазо оказался впутанным в преступные начинания Дионисия Понцио и Ринальди. Ксарава не скрывал своей прекрасной осведомленности, упомянул о доносах, коснулся показаний Пиццони и Лаврианы. Он знал много подробностей о сношениях с турками, о планах провозглашения республики, о новых законах, которые предполагалось установить. Томмазо пускался в отвлеченные разговоры и отрицал всякое участие в каком бы то ни было заговоре. Ксарава приводил факты, опровергавшие его уверения, и часто ссылался на Пиццони. Если Кампанелла настаивает на своей невиновности, то пусть он сам в письменной форме даст сколько-нибудь удовлетворительное объяснение известным событиям.
Кампанелла отказался. Ксарава предупредил, что отправит его в Монтелеоне. Как этого избежать? Кампанелла заявил, что показания Пиццони – сплошная ложь. Но что-либо объяснять инспектору Марчианизе или фра Корнелио он не будет из-за существующей между ними личной вражды. Он охотно помог бы прокурору выяснить истину, если бы убедился, что приписываемые Пиццони признания сделаны действительно им, а не составлены фра Корнелио.
Сверх ожидания Ксарава открыл перед Кампанеллой карты. Он познакомил его с показаниями Пиццони. Чего тот только не нагородил! Особенно много он рассказал о Дионисии и Маврицио. Бессмысленно было отрицать очевидные факты – следовало их так истолковать и объяснить, чтобы они меньше всего могли повредить тем, кто находится в руках испанцев. Кампанелла был в полной уверенности, что Дионисий и Маврицио ушли в горы. Сейчас надо было думать о тех, кому грозила непосредственная опасность.
Он согласился дать письменные показания. Это была единственная возможность остаться в Кастельветере.
Он начал с рассказа о древних пророчествах и симптомах близких перемен. Именно о них говорил он в проповедях, ссылаясь на святых и евангелие. Но он не призывал к восстанию и, конечно, никогда не помышлял о союзе с неверными. Лишь случайно узнал он, что Маврицио ди Ринальди, преследуя свои честолюбивые цели, вел переговоры с турками. Сам Кампанелла был этим настолько возмущен, что хотел порвать с Ринальди всякие отношения. В это время Дионисий Понцио, потеряв терпение от несправедливых преследований инспектора Марчианизе, решил использовать проповеди Кампанеллы о грядущих переменах и поднять в Катанцаро мятеж. Чтобы легче вербовать сторонников, Дионисий нарочно говорил о широком размахе заговора и называл среди его участников папу, епископов и князей. Когда начались аресты, Кампанелла, чувствуя себя невиновным, наотрез отказался бежать. Он никогда не проповедовал восстания против наихристианнейшего из всех монархов. Он целиком был поглощен пророчествами и предзнаменованиями!
Ксарава считал, что добился большого успеха. Письменные показания Кампанеллы тотчас же были отправлены в Мадрид.
До боли в глазах всматривался Томмазо в синь моря. Когда же он увидит на горизонте первые турецкие галеры?! Он знал, что появление турок может стоить ему и другим арестантам жизни, но ждал его всей душой. Пусть их перебьют, но поднимется вся Калабрия и народ завоюет свободу!
В пятницу, 10 сентября, на исходе дня, он заметил в море турецкое судно. Небольшая галера плыла вдоль берега, направляясь, как было договорено, к мысу Бьянко, а другая должна была в это же время идти на север, к мысу Колонна.
Кампанелла не мог заснуть. Его терзали сомнения: может быть, он принял за разведывательное турецкое судно лодку рыбака? На следующую ночь галера появилась снова. Она плыла в том же направлении, держась поблизости от берега. На борту то и дело вспыхивали условные сигналы. Это был Чикала!
Не отрываясь, Томмазо следил за кораблем. Неужели так никто и не зажжет на скалах ответных огней?!
Он был настолько возбужден, что даже не слышал, как за его спиной надзиратель открыл дверь. Он заставил его отойти от окна. Уходя, сказал:
– Зря радуешься – испанцы тебя живым в руки турок не отдадут!
Турецкий корабль, продолжая подавать сигналы, уплывал все дальше и дальше на юг. С берега не стреляли. Испанцы не хотели преждевременно выдать расставленных повсюду засад.
Следующий день прошел в лихорадочном ожидании. За два часа до полуночи Кампанелла заметил в море огни.