— Есть, — твердо ответил Ванзаров. — Мне жену спасти надо. Впутали глупую женфину, а я расхлебывай… Так что с обменом?
Меншиков выпрямился в кресле:
— Ничего я не скажу — не достойны. Делайте что хотите. Я не боюсь смерти.
— Все так, как мы и предполагали, — и Ванзаров кивнул ротмистру. Джуранский подыграл глубокое понимание момента неподвижным взглядом. — Что ж, господа, берите этого Прометея. Поедемте в участок дело оформлять, господин содал.
Джуранский с Курочкиным двинулись к задержанному. И тут Меншиков попросил исполнить последнее желание; раз уж ему гнить в темнице сырой: сыграть на старинной скрипке, к которой Одоленский не позволял даже прикасаться.
Повода запрещать столь красивую «последнюю волю» не нашлось. И к обычным преступникам следует относиться благородно, а к хитроумным — тем более.
Скрипка мастера Гварнери покоилась в бархатном ложе футляра. Прежнее место в шкафу отметилось пятном без пыли. Дворцовый охранник прикоснулся к инструменту прямо-таки благоговейно, нежно прижал лакированное тело к щеке и взмахнул смычком.
Штабс-ротмистр оказался отъявленным виртуозом. Во всяком случае, на слух чиновника полиции.
Кирилл Васильевич исполнял старинную пьесу, что-то восемнадцатого века. Закрыв глаза, отдался музыке самозабвенно. Смычок летал, ускоряясь до бешеного галопа. Скрипка восторженно пела о первых молниях и грозах мая, как вдруг что-то хрустнуло, хлопнуло, и мелодия оборвалась на вздохе.
Меншиков замер и повалился на пол мешком.
Августа 7 дня, лета 1905, ближе к одиннадцати, +19 °CНабережная реки Фонтанки
…И полной грудью вдохнул ночную прохладу. В этот час набережная пустынна. Далекие огоньки фонарей, темные силуэты барж, шлепки волн о гранит, свежий запах воды — все навевало покой. И сам он был спокоен; сердце его билось ровно, как у человека, решившегося на что-нибудь опасное.
Ротмистр Модль позволил себе прийти в условленное место раньше. Его одинокая фигура вблизи Египетского моста виднелась издалека. Но некому было разглядеть, что творилось в его душе.
Всю жизнь он делал карьеру трудом и потом, имел сильные страсти и огненное воображение, но твердость спасала его от обыкновенных заблуждений молодости. Попасть в жандармское училище без связей, богатых родителей и покровителей почти немыслимо, но ему удалось. Получив отличный аттестат и лучшие рекомендации, он был отправлен в глухую провинцию, в Харьковскую губернию, и приготовился долго и тяжко выкарабкиваться в столицу. Тут единственный раз повезло.
Его заметил Герасимов, сделал помощником, обещая быстрое продвижение.
Любая сделка требует оплаты. Модль заплатил тем, что стал нерассуждающей машиной, готовой выполнить любой приказ. Его так боялись, что никто не знал по имени-отчеству, а только по чину и фамилии.
У него не было друзей, семьи, привязанностей, но зато служба поднимала все выше и выше. В службе видел он смысл и предназначение, не считая, сколько чужой крови пришлось пролить ради этого.
Но недавно его посетила странная мысль: а что дальше? И вторая явилась незамедлительно: ради чего юноша, полный идеалов, стал холодным исполнителем приказов? Ответов не нашлось. Он понял, что был и останется пешкой, цена которой воля его хозяина. Пока нужен — привечают, но случись что, случайный поворот интриги — и прощай ротмистр. Им пожертвуют не раздумывая. К тому же он знает слишком много лишнего. Никому дела нет, какие нерастраченные силы клокочут в его душе. Какой ум и умения еще не выказали и четверти своих возможностей. Он достиг начертанных пределов, дальше — стена. Все сокровища его таланта, наполеоновский размах, обречены пропасть даром. Так отчего же не рискнуть всем, чтобы обрести несравнимо большее? Отчего не шагнуть на Аркольский мост? Отчего не сломать шею за мечту? Отчего не пожертвовать собой ради страны, который ты не нужен?
Так раздумывал жандармский ротмистр с репутацией безжалостного монстра и взглядом кобры, от которого цепенели слабые сердца.
Кто-то нахально дернул за рукав. Модль обернулся. Шмыгая носом, топтался мальчишка лет десяти, босой, в дырявом картузе.
— Эй, дядя, ты Васильев будешь, что ли? — спросил он грубым мужицким баском.
— Я, любезный. — Ротмистр обменял серебряный рубль на мятую бумажку, выуженную из грязной ручонки. Петербургский гаврош проверил чекан зубом и, сверкая пятками, исчез в темноте.
Модль подставил листок к неверному свету фонаря. Послание гласило:
Твоему недугу готово лекарство. Найдешь в прежнем месте.
Пользуйся незамедлительно. Наш друг выздоровел окончательно. Соседи не дремлют, но сильно нервничают. Береги себя.
Письмо он порвал и клочки отправил волнам Фонтанки, ленивым и покойным.
Августа 7 дня, лета 1905, около десяти, +19 °CОсобняк князя Одоленского
Никто не шевельнулся. Джуранский посмотрел на Курочкина с немым вопросом: «Это что, собственно, такое?». Старший филер ответил взглядом: «А я тут при чем, кто из нас ротмистр сыска, в самом деле?» И оба уставились на своего начальника.
А Ванзаров безмолвствовал. Его разум пребывал в вязком оцепенении. Время текло сиропом.
Сразу и не поймешь: от чего приличный господин скорчился старой куклой, от чего лег на пол и прыгает, как в горячке. Штабс-ротмистр сучил по паркету каблуками лаковых ботинок скользким визгом. Руки болтались веревками, но левая намертво сжимала разодранную скрипку. Из горла его торчали куски резонатора с обрывками струн.
— Ротмистр, мать вафу, всех сюда! — рявкнул Родион Георгиевич и кинулся к телу.
Но помогать невозможно: осколки перебили вены, застряв глубоко. Стоит коснуться — из раны ударит фонтан. Каждый толчок крови близит агонию.
Меншиков задыхался. Вдруг веки дрогнули, глаза открылись, вполне осмысленно. Он собирал последние силы, стараясь что-то сказать. Но только хрипел, открывая по-рыбьи рот.
— Все будет хорофо, помофь близко, — прошептал коллежский советник.
Кажется, штабс-ротмистр улыбнулся, а может, боль исказила рот.
— Потерпите, голубчик, — не очень понимая смысла, проговорил Ванзаров.
— Он… — вдруг явственно произнес Кирилл Васильевич и захрипел.
— Кто, кто?
— Нас…
В горле булькнуло, стекленеющие глаза полезли из орбит, он задрожал, напрягся и вытянулся.
И вдруг отчетливо сказал:
— Убьет…
— Имя, Кирилл Васильевич, только имя!
Штабс-ротмистр затих. Чудо опоздало.
Чтобы вытащить остатки деки, пришлось с силой разгибать холодные пальцы. Инструмент мог рассыпаться в любую секунду: нижняя стенка выворочена с корнем, дерево острыми зубцами торчит наружу.
Неожиданно быстро прибыл Лебедев. Вбежав в кабинет, громогласно заявил:
— Сколько еще трупов найдется в этом доме? Тащите все, чтоб трижды не ездить, да!
Родион Георгиевич протянул остатки скрипки:
— Взорвалась во время исполнения. Осколками господину Менфикову снесло горло. Смерть была скорой, но мучительной. Вам остается установить, как такое возможно.
Лебедев осторожно принял инструмент, покрутил и даже крякнул от изумления:
— А я-то надеялся, что удивить меня уже невозможно.
— Гремучая ртуть исключается?
— Безусловно. Ясно, что взрывчатое вещество заложили внутрь скрипки, а там трения нет. Но что это — ума не приложу… Искры не было?.. И удара сильного?
Были даны уверения, что жертва не протирала скрипку перед исполнением. И свеча рядом не горела.
— Бикфордов шнур, видать, тоже того… — закончил Аполлон Григорьевич. — Вот неприятность.
Хлопнула входная дверь парадной лестницы, нарастающим грохотом накатил топот множества ног.
Два плечистых охранника в штатском завладели распахнутым дверным проемом, после чего вбежал Ягужинский. И слепой ощутил бы, какая ярость клокочет в полковнике.
— Что тут происходит? — сквозь зубы прорычал он.
Коллежский советник миролюбиво объяснил, что вызвал начальника охраны двора потому, что погиб его подчиненный.
— Как он оказался в этом доме? — еле сдерживаясь, процедил Иван Алексеевич.
Ванзаров обещал объясниться с глазу на глаз.
Полковник позволил себя увести. И немедленно узнал о событиях, случившихся за последние четыре часа, впрочем, без упоминания имени Берса. Когда он услышал, что помощник оказался предателем и наверняка лично подбрасывал письма, гнев резко сменился на милость, а профессиональные качества чиновника полиции были отмечены комплиментом. Но предложение объединить дела Одоленского и Меншикова в одно производство полковник отверг и добавил:
— Никакого дела Меншикова нет. Бытовое происшествие с несчастным исходом. И только.
— Как же это представить?
— Погиб от несчастного случая. У себя дома. У вас есть дело поважнее.
— В таких обстоятельствах я не смогу им заниматься…
— Сможете. Нашли одного заговорщика — найдете остальных.
Агенты охраны двора Его Императорского Величества действовали примерно. Тело завернули в мешок и с большими предосторожностями погрузили в закрытую карету. Остатки скрипки отняли у Лебедева, полы протерли, а обслуге приказали убираться из особняка немедля, дав на сборы десять минут, причем молчать обо всем увиденном как немым. Ягужинский лично пообещал вырвать язык каждому, кто хоть слово пикнет.
Дом опустел, свет погас, парадную дверь опечатали, а на улице оставили филерский пост с широкими полномочиями.
Закончив подчистку, полковник обратился к Ванзарову:
— Завтра телефонируйте. Здесь больше не появляйтесь. Жду успехов! — И символически отдал честь.
В данную минуту коллежского советника интересовали не грядущие успехи, а нынешние обстоятельства: куда делся Лебедев, даже не простившись, и кто находится в пролетке, прячущейся во тьме улицы.