— Так я и говорю, Степаныч. Им ведь виноватого не найти, а суд устраивать надо, раз человека убили. Вот они теперь козла себе и подбирают, И ты, видишь, тоже виноват, по-ихнему. Вот, Степаныч. Житуха наша с тобой выходит одинаковая. На одной скамье скоро будем.
— Так едем, Петренко, что ли? — спросил старший. — Тут ясно, что с удочки эта рыба. Законная. Сетей вроде бы нет.
Молодой выпрямился и тоже взглянул вдоль тростника. Потом опять наклонился над лодкой, поднял корзину.
— А это у вас зачем? — и показал на ружье, и потянулся уже к ружью, под корзину. — Вроде не удочка.
Старший что было силы рванул шнур на себя. Мотор зарычал. Лодка дернулась и пошла. Молодой инспектор схватился за воздух, но не упал, успел сесть.
«Заметил все же, дубье, — подумал старший, поворачивая лодку на противоположную сторону лимана. — Теперь не отвяжется». А сам еле сдерживал дрожь и не мог успокоиться, так испугался. Боялся теперь. После той ночи, когда убили Назарова, даже столба на берегу стал бояться.
Впереди заметались утки. Захлопали крыльями по воде, понеслись, разгоняясь, чтобы взлететь. Лиман побежал навстречу.
— Задержать его надо! — сквозь треск мотора кричал молодой. — Проверить надо, кто он! — Вода попадала ему на спину, но он так и сидел, только чуть согнулся. — Он кто будет? Куда уезжаем? — И словно хотел рвануться к мотору, повернуть лодку.
Старший смотрел мимо него:
— Прямо сиди. Не болтайся, Петренко.
— А ружье? Ружье у него зачем?
Теперь старший убавил мотор, выровнял лодку, когда увидел, что отъехали далеко, выстрелом не достанешь. И кашлянул, чтобы успокоить себя.
— А ты вот что… Ты повежливей должен, Петренко. С уважением должен, если подъехали. Не пойман — не вор, а такой же гражданин, как ты. «Здравствуйте, — надо сказать. — Ну как рыбка клюет, как погода?» А потом проверяй деликатно, без обиды, Петренко. Не задевай. Так надо. Служба тут не твоя, а государственная. И ты, значит, человек государственный. Ты понял? Ты это запомни, Петренко.
С той самой минуты, когда они наткнулись на лодку с шофером, старший почувствовал себя совсем плохо, такие теперь стали нервы. Значит, и правда, повезет Симохин рыбу. И ночь им не спать, а дежурить, с вечера забившись в тростник, следить, рисковать собой. Молодой не согласится уехать раньше, дьявол его… Уехать совсем от Ордынки и спать себе дома, дьявол его… А Симохин не прост, потому что давно на подозрении, а не пойман. И, видно, он не один рыбу возит. День только начался, а уже шофера в лимане поставил. И место как раз то самое: как ни кружись, хоть по этому ерику, хоть по Горячему, хоть по тому широкому, который немцы вырыли, а все равно мимо проедешь. Каждый виден. Вот там шофер и удил. А теперь Симохину скажет. Именно. И там теперь шофера уже нет. Смотался. И выпивши, гад, уже с утра. На версту разило… Да уж… Да и то сказать, какая у этого шофера жизнь, если права отняли?..
Старший еще немного убавил скорость, оглядел пустой лиман и снова ощутил во рту горький вкус слюны. Достал из-под ног бутылку с водой, но не открыл, а подержал и поставил на место — нагрелась. Зачерпнул горсть воды из лимана, прополоскал рот. Потом вынул из-под лавки сумку, достал помидор, кусок колбасы и начал жевать, время от времени поглядывая вперед и поворачивая мотор. Так и сидел сам по себе. Даже когда поднимал голову, лица молодого не видел. Смотрел мимо. А видел только его ноги в коричневых парусиновых туфлях. На одном подошва сбоку отклеилась. Брюки черные, еще необтрепанные. Волосы на ногах такие же длинные, рыжие, как на груди. И носки… И надо же, чтоб такие похожие, синие. Как будто те же носки…
— А тебя если? — вздохнул старший. — А тебя если ночью тоже подстрелят и вытащат из лимана в этих синих носках, как Назарова?.. Нужна тебе будет комната? А, Петренко?
— Чего? — не расслышав ни слова, спросил молодой. — Что сказали, Дмитрий Степанович?
— Носков-то других у тебя, что ли, не было, говорю?
— В палатке вчера купил. Возле базара, Дмитрий Степанович.
— А еды, говорю, еды, Петренко, себе захватил?
— Так я привыкший, Дмитрий Степанович. Ничего это. Я обойдусь. Тренированный.
Степанов выплюнул кожуру от помидора и круто повернул лодку к Горячему ерику. Вокруг по-прежнему никого. Вода, тростник, птицы. Небо чистое. Вот если бы дождь, тогда и в школу завернуть можно было бы.
Он вздохнул:
— А ветер…
Нет, не тот у него возраст — сидеть под дождем, щелкать зубами семечки. Напоследок печень совсем застудишь. А в школе и телефон, и печка, и матрасы горой… А молодой, если хочет, пусть один помокнет в камыше, попробует счастья. Сам выбрал эту службу. Принесло сюда… И вроде бы он не из самого Ростова, из станицы какой-то. Там мать у него. Казак, значит. А сюда после армии… А шел бы куда на завод, что ли, дубье мне безмозглое. Море-то все беднеет, а на заводе надежнее все же. В Ростове бы и оставался. Город большой, хороший. А то будет здесь гонять по лиманам, пока калекой не сделают. Видно, решил, что на море хлеб легкий. Да уж… Как же!.. Конечно… Хотя и тут можно, конечно, если с умом. Если с умом, и тут можно, конечно. И молодому жить надо. Комната будет, дадут. Зарплату повысили. Чего же? И природа вокруг. Красота для души важная. А по утрам так особенно. Вот когда выезжали, в лодку садились — картинка почти. Светало. Небо всякое: синее, черное, красное. Вода гладкая, чистая, как застывшая. И тут еще птицы как раз поднимаются. Гомонят. Крик стоит. И воздух не тот, что в городе. Не тот совсем воздух. Живой, как ни говори. Не зря из Москвы, из Ленинграда отдыхать едут. А те уж толк знают. Да уж… С деньгами люди…
— Вот тут, Петренко, в этом лимане всегда посматривай. Тут следи. Мимо едешь — посматривай.
— Ага, Дмитрий Степанович.
— И в ерике там ставят тоже. Понял? Видишь ерик? И городские сюда, бывает, с сетками приезжают. Этих тоже смотри.
Степанов снова пустил мотор на всю силу. Здесь место было поглубже и чистое, без водорослей. Голова у него стала совсем тяжелая, держать трудно, глаза слипались. От этой желтой ряби, может быть. От ряби, видно. От нее. Слепит, и не спрячешься. Да и от воды тоже всегда спать хочется, если долго на воде. Так она действует. Это проверено. Сверкает она. Глазам больно. Очки темные надо. Очки все же надо было. Недорого. Пожалел. Ну да теперь поздно. И зонтик в винограднике поставить надо. Марии давно обещал… Вечером с газетой выйти… В прохладу… Бухгалтер из соседнего дома хорошо в шашки играет. Хотя Назаров, конечно, лучше… С Назаровым лучше…
И старший проснулся, мотнул головой. И насторожился, как от дурной приметы. Вспомнил вдруг Каму. Зачем приехала? А почему по лиману? Могла бы до Ордынки и на машине. Может, Прохор передумал и позвал? Но Прохор упрямый. По два раза не говорит. Если сказал, то все. Точка. И тогда на пароме пьяный был и черный, а значит, твердо решил, чтобы она уезжала к матери насовсем. Но Кама и прежде только на лето приезжала к нему. А теперь лету конец. Считай, что уже осень. Тогда зачем Кама здесь? Почему от матери уехала? Да и с Прохором ничего не случилось, не болен, здоров. Три дня назад был в Темрюке, следователь его вызывал, за Назарова допрашивал. Или Прохор тоже суда боится, поэтому дочь вызвал? Зачем Кама? Догнать?.. Но теперь где ее найдешь?.. Да, есть тут чего-то неладное, непонятное, скрытое. Умом не понять, а есть. Хоть убейся, а есть, если на лиманах такое движение… День какой-то шальной, дьявол его. А тем более что последний… В самый раз вернуться в Темрюк от беды, чтобы живому остаться. День шальной… Ну да ладно. Может, и пронесет. Теперь пусть молодой разбирается что к чему… А у него день на службе последний…
Степанов повернул в ерик, прижался к той стороне, где была тень. В тени ветер как будто прохладнее, а лицо освежал ласково. Из тростника тоже потягивало прохладной сыростью. В ерике легче. Старший вздохнул поглубже. Но в боку-то у него все равно не легчало. Вот что плохо. Так и ноет. Куда же это его несет в самые лиманы, да еще на ночь? А если случится с ним что, если приступ вдруг — молодой сам заблудится. В этих-то ериках! Да еще у Ордынки. Там кричи не кричи. Так и останешься. Одни утки услышат. С вертолета и то не найдут. Там и помрешь. Здесь и местные теряют дорогу, чуть отъедут подальше. Лиманы да ерики. Ни берега, ничего ночью не увидишь. А под тростником — болото. Именно… Один Прохор… а больше кто еще?.. один Прохор все эти ерики знает, из любого лимана найдет дорогу. Так Прохор здесь и родился. Жизнь здесь прожил. И деды его здесь рыбу ловили, и прадеды. Вот потому Прохор и лиманы знает… А так… И кабан в тростнике задрать может… Нет, не лежит сердце ехать к Ордынке. Нельзя. А на ночь тем более. Риск, а в собесе уже все документы готовы. Пенсия. И бок вот… А дождя нет, не будет. Не лежит сердце… Было время — сидел по ночам в тростнике, а теперь устал. Хватит. Свое отслужил. Устал он, вот именно, а не страх в нем. Какой же страх, если двадцать лет на лиманах. Устал он, потому что морю, видно, конец — ничего не сделаешь. Море и то устало, а уж он-то совсем не стожильный. И теперь будь что будет. А лет еще десять назад вроде Назарова с людьми разговаривал: «Порву… Отберу… Оштрафую…» Сети резал, и лодки отнимал, и рыбу. И от зари до зари по лиманам. Может, он тысячу браконьеров поймал, а может — две. А что вышло? А вот пощупать бок, то и вышло. Ничего больше. На тот свет торопился, если вдуматься. И хоть бы жил по-людски. Кастрюлю купить белую — и то для семьи расход… Вот и жалей море. А как?.. Ну, Симохин… Слух идет, помногу ворует, если туфли всегда носит новые, а рубашки нейлоновые, заграничные. И на работе в этом же виде: у ящиков, возле рыбы в рубашках своих. Деньги такие откуда?.. Так один Симохин, что ли, все море обловил сейнерами и тралами и ГЭС на Дону поставил. Но ведь и без электричества не обойдешься. Заводов теперь сколько на берегу. Дымят. Да уж… Да и Симохина поймать можно. Только рыбы от этого не прибавится. А поймать можно. Теперь не секрет. Для других — секрет. А он теперь знает. Он понял. Сам догадался. Симохин, считай, пойман. Только зачем, если море теперь не в счет, а главное — электричество?.. Вот и сын так говорит. А уж сын-то…