Мария сказала, она ему так сказала: «Ты, Митя, смотри, если доктор на операцию, ты не ложись, не нужно без пользы, а хуже. Само рассосется. Телеграмму мне дай, если что». Значит, болезнь его не простая, и все может случиться, раз ему нужно на операцию. Доктор Марию предупредил, а ему ни слова, когда последний раз встретил на улице, возле базара. Доктор сказал: «Черт знает какая цена на рыбу». И больше ни слова, махнул корзинкой. Значит, не мог сказать ничего больше. По долгу службы не должен. Привык…
Нет, молодой мотор не починит. Назаров бы — да. Назаров-то службу знал и никому, кто с ним работал, слова плохого. В контору придет: «Здравствуйте. Ну, чего пишут в газетах?» И сядет отдельно. А на лиманы выедет — зверь. Язык на плечо, а глаза кошачьи. Он и сеть на куски, и лодку отнимет, в инспекцию пригонит, и штраф, если на рыбе поймает, без разбору: кто, и зачем, и почему, — а штраф все равно, раз закон — штраф. У него так. А нельзя. А он всех. Вот почему. Он сам виноват…
Нет, молодой мотор не починит.
— Винт, Петренко, смотри, утопишь…
— Смотрю, Дмитрий Степанович. Не уроню…
Да, это верно, что Назаров себя не жалел, как никто. Он и грамоты имел, и путевки бесплатно. Но служба, выходит, еще не все, раз море теперь другое. Ему и Прохор это сказал, когда на Куликовском лимане они весной схватились. Прохор это сам в райкоме рассказывал, как Назаров подъехал колхозный улов проверять. «Ну, чего вы тут натаскали?» И немерную рыбу, меньшую, чем нужно, недозрелую, стал в воду бросать. А они эту рыбу в план не сдают, а берут себе на приварок — им жить нужно, а как же. Вот именно. А Прохор лодку Назарова шестом оттолкнул и сказал, а шест поднял: «Ты, Назаров, полегче. Тут не жулики, тоже люди. А хочешь местами меняться — давай, на твою зарплату пойдем». А Назаров свое, Прохор его шестом задел, пока бригада не разняла. Назаров в воду упал, как был. С того дня у них и началось: враждовали, не смотрели один на другого, если встречались, а злые. И не в ту ночь, так после, а его все равно бы убили. Мария давно говорила: «Ты, Митя, на него не смотри. Он пулю ищет». Так все и вышло. А службу он знал. Но лиманы не спас. Именно. И море не спас, хоть старался. Вот его и убили… А ведь тут как раз. Рядом…
Старший кашлянул поважнее, приподнялся и вдруг задохнулся и стал как ледяной — кровь застыла от мысли, которая пришла в голову. Как же раньше не понял? Не зря ведь это, не просто, не случайно они в этот лиман страшный заехали, зарулили сюда. В этот лиман именно и к проклятому ерику. Не бывает это случайно, и не судьба. Какая судьба?! Как же сразу не понял? Видно, Петренко знал, что к чему, если здесь лодка стоит, хоть и веслами, а не отъезжает, а можно. В другую протоку, в другой лиман… А случилось вот здесь это. И ночь скоро, как в тот раз. Вот оно что… И место это же… Значит, не зря Петренко заехал сюда, значит, проверяет его…
И Степанов сел, глядя на молодого, уставясь в широкую спину, а воздуха ему не хватало… Давно в этом лимане не был. Лиман заросший, утиный. А крикни, ну крикни, а что? Колодец. А без мотора и вовсе. Тут шелохнет, тут гукнет, оттуда заплещет. А мотор есть — за стуком хоть спрячешься. Стрекочет под ухом, и легче, за стеной вроде, как отгорожен… Вот и выходит: испытание душе его здесь.
Старший смотрел на лиман… Значит, оттуда, где край тростника, Назаров выехал, показался. А сюда, к ерику, зачем же? Или крикнули ему отсюда, а он голос спутал? Кто теперь скажет, как он к ерику попал, за кем погнался? А сказать можно одно: значит, не к острову, не к шалашу, где косари, он поехал. А так вот вдоль тростника и греб, так в ерик и въехал. А косарей мог и днем поймать, как ловил прежде. Нет уж, не заблудился он… И Степанов голову не повернул, а только глаза скосил и сразу увидел: остров весь перед ним. Вот как лодка теперь стояла. Другого места не выберешь. Это же место как будто подобрано: весь этот театр браконьерских действий. Именно. Шалаша косарей, само собой, за тростником не увидишь, а остров желтый от солнца и тихий, как неживой, а только блестел. Сеть косари ставят, чтобы продавать эту рыбу в Темрюке спекулянтам, а ловят в субботу. Сегодня. И Назарова тоже — в субботу. Да ведь на этой рыбе и держатся, пока продают ее, вот что. А кто за эти деньги лиманы косить пойдет, если б не рыба? Попробуй возьмись-ка, а фильмы на остров не возят, и в город поехать хочется, а не монахи. Им слово, они: «На уху». И на очной свое: «На уху мы. На уху». Сеть ставят недалеко от шалаша, чтобы самим видеть и снять, если что, эту свою сеть, которую им порезал Назаров, а снова связали и ставят. Штрафуй, инспектор. Твоя служба… А кто разберется, если сеть у них и ракетница. И дело на них заведено после Назарова, а тот, что постарше, в тюрьме сидел. Днем встретишь — ладно. А ночью? Вот и крути по лиманам. Человека разве узнаешь — камыш. Что ему от тебя нужно и кто он — узнай-ка. И каждый шуршит про свое, но тайно. Клонится по ветру, так вертит и этак, как ему лучше. И всякий в свою сторону, хоть солнышко вроде одно. Вот и гнись к солнышку. Нет же. Так и стоят рядком, растут из одной земли, лопочут, а каждый — камыш. Люди — камыш. Вот что. И вот как оно есть на свете… А этот Петренко, он кто?
— Собрал, Петренко? Долго еще нам?
— Собираю, Дмитрий Степанович. Ставить буду. — А сам, видно, время тянул, копался. Умышленно это делал. И носки эти синие, значит, тоже не зря… Проверка…
Старший устал еще больше. Взглянул на солнце, но незаметно, такой сделал вид. А солнце над тростником, и цвет уже красноватый, так низко. Потом осторожно, чтобы не расплескать свою боль, развязал рюкзак, вынул пакеты, нож, достал мешок пластикатовый с хлебом, и помидоры достал, и кусок колбасы, и соль, и два яблока, и бутылку с водой, и сахар в синей обертке. И шелестел бумагой, когда спросил невзначай, а спросил спокойно:
— А ты кто будешь такой, Петренко? Я говорю, в какой, значит, части ты служил, Петренко? Или не слышишь?
— В ракетных, Дмитрий Степанович. — А на еду посмотрел и отвернулся, но по горлу прошел комок, и забренчал инструментом.
— А по званию кто? Ешь вот. Бери, Петренко.
— Рядовой.
— Так, так… — Степанов разломил хлеб пополам, разложил на газете колбасу, сахар, а бутылку с водой поставил между коленями. Но взглянул на еду и почувствовал отвращение. Взял кусок хлеба, подержал у рта, но разжать зубы не смог и опустил руку. — А сюда, значит, по заданию?
Молодой повернулся и руку на борт положил, но глаза опять те же самые — скользкие и голодные, даже блестят.
— По личному желанию, Дмитрий Степанович.
От запаха колбасы старший покрылся мурашками. Выбрал яблоко поспелее, желтое, а один бок — розовый. Скрипнул по нему ладонью. Потом еще о рубаху вытер. От яблока тоже легчало в печени, как от сахара. Знал, что такое действие яблока, и еще — витамины. Откусил с хрустом, вытянул сок, а сам хотел засмеяться, но только смеха не получилось.
— А ты, Петренко, правду мне говори. Ты мне правду скажи: зачем ты сюда приехал?
— Браконьеров ловить, Дмитрий Степанович. А зачем же?
— Вот сам ты сюда и приехал? Или тебя кто прислал?
— Как же еще, если не сам, — и молодой улыбнулся, а губы как будто из сопревшей резины и черные, так запеклись. Сказал, и снова слюна по горлу, а рот открыт, точно у рыбы.
— Так, так… Ну, так. А родом откуда?
— Сам-то? А рядом. Ростовская область. Колхоз-миллионер.
— А там почему же ты не остался, в станице своей?
— Так ведь колхоз, Дмитрий Степанович. Да я уж отвык. Я боевую технику видел, и увольнения были. Мать себя и сама прокормит. И мне вышлет, раз одна. А мне тут зарплата, если жениться. И площадь. Начальник мне комнату обещал, по мере старания и заслуг, так и сказал.
— А зарплату какую?
— Вашу, сказал, Дмитрий Степанович. Вашу, сказал, мне отдаст.
Старший как будто и не услышал. Жевал свое яблоко, опускал челюсть и поднимал, как игрушка с магнитом, и забыл, что он жует и зачем ему яблоко, и все на свете забыл, но газету снова расправил, когда ветром задуло и закрыло кружок колбасы и помидоры краем. Но молодому уже не предлагал. А сам все жевал — и устал, согнулся, совсем одинокий, как рыба.
— Браконьеров, значит, ловить, Петренко?
— Так точно, Дмитрий Степанович. — И сидел, как слепой, весь на солнце, вместо глаз — прозрачные точки, а голову не опускал. И еду не просил. Гордый.
— А кто же это они — браконьеры? Ты знаешь, Петренко?
— Они-то?
— Да вот, они-то, раз ты уже здесь инспектор.
— Жулики, Дмитрий Степанович, которые наносят ущерб государству, я так понимаю. Установлением личных сетей и орудий лова ради своей наживы, а есть интересы народа, которые под охраной. — И опять слюну проглотил. — И Назарова вот убили.
— Ну вот, а если у меня скажем, денег нет, Петренко?
Молодой кивнул, понимая, и губы растянул, как улыбнулся:
— Так у вас есть, Дмитрий Степанович. Вам государство пенсию безвозмездно, чтобы обеспечить старость. Тут я подкован. Вам теперь что? А мне-то еще служить. Мне до пенсии ой-ой-ой.
Степанов не дожевал свое яблоко. Повернулся к лиману, застыл, сощурясь. И не сам качался, а с лодкой вместе, как маятник. Совсем ему стало тоскливо, и горько, и пусто.
— Воды, Петренко, не хочешь? — сказал, по-прежнему глядя в сторону. — И спрячь это все, Петренко в рюкзак, раз не хочешь. И на весла садись, раз ты инспектор и зарплата теперь у тебя моя, а вот полежу здесь на пенсии. Раз я на пенсии, а вот у тебя и зарплата моя, и служба, понял, Петренко?
Молодой брови поднял, кивнул:
— А как же, Дмитрий Степанович. Я вас еще днем понял. Я вас хорошо понял. Всю задачу.
— Что, Петренко, ты понял? Какую еще задачу?
— Что вы как на пенсии, Дмитрий Степанович. Вашей службе конец. — Молодой затянул рюкзак, поставил. — А я вот один справиться должен, как в боевой обстановке. Раз наука мне.
Старший попытался взяться рукой за борт:
— Какая еще наука тебе? Ты о чем говоришь, Петренко?