На столе перед ней расстелена фотокопия плана или, возможно, часть плана, «любезно предоставленная» союзниками.
Бывшая «Мисс Москва» водит по плану карандашом.
«Вот на этом углу всегда стоял охранник, — сосредоточенно и в то же время немного растерянно докладывает она. — Высокий. Как неживой… Здесь была такая выпуклая железная дверь. Там интересный такой замок. Мы вдвоем с ассистентом одновременно просовывали в две щели такие металлические пластинки с дырочками…»
Она показывает рукой, как это делалось.
— Остальные этого лабиринта не помнят? — уточнил генерал.
— Видите ли, каждый из наших как бы невольно выбирает из воспоминаний Риттера то, что соответствует его собственным проблемам или, если хотите, даже мечтам.
— Ну, и каким мечтам этой красотки соответствуют эти прогулки по бункерам?.. — усмехнулся генерал. — Ну, похищение я как-нибудь смогу объяснить…
— Комплексы подсознания, — ответил «профессор». — Похоже, что первыми проявляются те картины, которые связаны с глубинными комплексами. Родители воспитывали эту девушку в довольно строгих правилах, в общем, по-советски… а потом перед ней вдруг разверзлись невероятные искушения… мир потребления, так сказать… появились поклонники, сами знаете какие… Она, конечно, адаптировалась. Но теперь бродит во сне по лабиринтам, кто-то ее там похищает. Тут можно провести любопытное психоаналитическое исследование. Может, найдет она выход там, на плане, выберется сама и сообщит нам что-нибудь интересное… У нас ведь еще артист есть, если помните. Известный, между прочим. Сабанский. Вот уж громовержец! Если б он всерьез воспринимал то, что нам описывает, пришлось бы писать параноидальный бред. Вспоминает картины Брейгеля, гравюры в каких-то древних книгах… В Гейдельберге он был, в библиотеке.
— Может, и в самом деле был?
— Был. В тридцать восьмом году. Двух лет от роду. Помнит огромные красные полотнища со свастикой, офицеров вермахта на улице и автомобили тех лет. Сам подъезжал к библиотеке на автомобиле и сидел, между прочим, за рулем. Помнит серебряную фигурку на капоте «ланчия-фамагусты» тридцать шестого года выпуска…
— Помнят, черти, что им самим приятно, — возмутился генерал. — Ничего по делу… когда Родину спасать надо, мать их!
— Берите шире, товарищ генерал, — заметил полковник. — Спасаем целиком все человечество.
— Вы-то его спасаете, а вот товарищ Риттер в лице господина Сабанского занимается тем, что хоронит ваше человечество, — доложил «профессор». — Он сплошь картины конца света вспоминает. Поглядите…
На мобильном пульте «профессор» набрал цифровой код фрагмента, и на экране появился артист Сабанский в роскошном стеганом халате. Он восседал в кресле между двух пальм в круглых кадках. Съемка велась в госпитальной рекреации.
— Сразу видно профессионала, — дал комментарий полковник. — Человек умеет подготовить легенду.
— Сошел бы и за хозяина усадьбы, — добавил генерал. — Жаль, породой не вышел да и внешне не похож. А то могли бы предъявлять… как этот… как его?
— Ключ-индуктор, — напомнил «профессор».
Сабанский держался в полном соответствии с жанром, говорил неторопливо, внушительно, рокочущим сценическим баском.
«…Да, огромная картина, во всю стену. — Он делает всеобъемлющий жест. — Темная вся, в стиле Доре. Представьте себе, даже цвета никакого не помню. Хотя все точно: холст, масло. Багет с бревно шириной… И вот там, в этой тьме, огромная толпа обнаженных тел… Как бы освещенные луной. Но луны тоже никакой не видно. И вот все они идут не то чтобы строем… но такой длинной, плотной вереницей… вброд через реку, а за рекой становятся как бы прозрачными, темными тенями на фоне одной высокой горы… Гора беловатая, как бы вся меловая… наверно известняк… и вот люди на ее фоне становятся черными, но прозрачными тенями и дальше такой же вереницей движутся в гору по тропе… она почти неразличима… незаметна… И дальше все сливаются в один темный поток… А на вершине горы — жерло вулкана… Огонь и черное небо…»
Генерал взял листок из досье Риттера — тот самый, со страшной «кляксой» — и протянул его «профессору»:
— Я думаю, что вашим подопечным пора показать это.
«Профессор» взял листок, нахмурился.
— Вы полагаете, что это может оказаться ключом? — спросил он.
— Я полагаю, что всем придется пройти по этой дороге, о которой говорит Сабанский, — мрачно поделился своими опасениями генерал. — И чем скорее по ней пройдем, тем лучше.
Фрагмент 16К ЮГУ ОТ МОСКВЫ
Все шли по дороге, и она шла вместе со всеми, в самой гуще неизвестных ей людей. Она знала только то, что в конце дороги будет мост через реку, а больше она ничего не знала — ни куда эта дорога ведет, ни что по сторонам от нее. Впереди были видны одни затылки, бледные, бритые, освещаемые каким-то холодным источником света.
Никто не подталкивал ее сзади, никто не подгонял, но она знала, что движение неотвратимо.
И вдруг она почувствовала, что далеко впереди ее ожидает приятная, не стесненная этой мучительной неизбежностью и чужими телами пустота.
Потом эта пустота приняла более определенный вид: там, вдалеке, кто-то встречал всех, на нем движение обрывалось, куда-то все там, на месте встречи, девались. Только тот, один, стоял лицом к ней, лицом к лунному свету, только его лицо она могла в конце концов увидеть.
И ей стало легче, она заторопилась вперед, но не могла ускорить шаг, потому что к той свободе никто из этих бесчувственных, понурых и молчаливых людей не торопился.
Сначала ей казалось, что долгожданная встреча произойдет сразу за мостом, но вскоре оказалось, что — ближе, перед неясной рекой.
И внезапно она увидела его. То ли дорога поднималась на возвышенность, то ли он сам был выше всех идущих к нему. Он стоял лицом к ним, но его фигура оставалась темной против света. И она увидела, куда все деваются, — все, приближаясь к нему, засасывались в него, как в воронку. Они уменьшались и засасывались — разом по десятку. И его лицо мерцало, мелькало разом десятками лиц.
И она ужаснулась, хотела остановиться, но не смогла. Ее не толкали в спину, а просто двигали, несли вперед — к нему. И, когда он стал огромной и неотвратимой фигурой, она стала замечать, что сквозь мелькание отражавшихся на его неясном лике лиц тех, кто поглощался им, проступает одно, проступает как бы из глубины тьмы — одно, бесстрастно радующееся встрече с ней, притягательно улыбающееся лицо с очень правильными, но совершенно неопределимыми чертами.
И она собрала все свои силы — и подалась назад. И вдруг увидела, что на самом деле перед ней просто большой телевизионный экран, и на этом экране — по ту сторону от нее — сидит какой-то довольно симпатичный и совсем не опасный, не имеющей к ней никакого отношения, не знающий и не видящий ее диктор. Он что-то говорил с улыбкой, но она не слышала его слов и захотела усилить звук в телевизоре и стала нажимать какую-то кнопку, но вместо звука стало увеличиваться и приближаться изображение. И она похолодела и стала отстраняться от него. И вместо диктора увидела вдруг женщину, худенькую, с тонкими чертами лица, с золотистыми волосами. Женщина приблизилась к ней вплотную, властно обняла за шею и — неотвратимо — припала губами к ее губам.
Инга оттолкнула ее — и проснулась. Что-то большое соскользнуло с ее ног — она вскрикнула… На пол съехало отброшенное ею одеяло. В комнате было темно, и в то же время все едва различимо фосфоресцировало. Инга еще не проснулась до конца, но уже четко знала, куда пойдет и что сейчас будет делать. Ее поднял страх, огромный, неохватный сознанием. Страх, который не сковывает волю, не парализует тело, не вгрызается иглами в мозг, — иной страх, очень редкий, появляющийся порой даже у робких людей при внезапном ударе стихии — урагана или землетрясения. Страх, придающий своей жертве целенаправленную ясность мыслей, четкость движений и животное чутье.
Инга встала и огляделась, ясно поняв, откуда наблюдает за ней неусыпный глазок камеры. Она стала спокойно, неторопливо одеваться: теплое белье, носки, спортивный костюм, кроссовки, шапочка. Она позволяла соглядатаям так же спокойно оценить каждое ее движение — ей это было не впервой, она знала, как вести себя на подиуме…
Она знала, что у нее есть два пути: или осторожно пройти в нежилой флигель по внутренним переходам дома, или же сначала выйти наружу… Внутри какие-то двери могли оказаться заперты. Выйти наружу — привлечь большее внимание живых соглядатаев.
Она тихонько двинулась по коридору к основному выходу. Дежурный врач увидел ее издалека, сделал вид, что очень рад неожиданному ночному свиданию. Сидевший рядом с ним в пухлой маскировке охранник, как и положено, стал коситься.
— Никак на прогулку собрались?.. — заудивлялся дежурный.
— А что, поздно? — с обворожительной улыбкой спросила она.
Врач и охранник переглянулись с видом бывалых донжуанов.
— Для кого как, — признал дежурный. — Два часа двенадцать минут… ровно.
— Что-то мне душно, — поморщилась Инга и, как сумела, сделалась бледнее и некрасивее. — Воздуха не хватает… Может, магнитная буря… Хочу немного погулять. Пустите?
Необычных пациентов в этом необычном госпитале требовалось слегка ограничивать, однако притом имелся приказ им не перечить…
Врач поразмышлял, рассеянно улыбаясь, потом вопросительно поглядел на охранника:
— Ну что, проводишь девушку? Чтоб там волки ее не загрызли…
Охранник, поглядывая на бывшую «Мисс», слегка растерялся.
Инга тоже немного растерялась: этот здоровенный жлоб никак не устраивал ее в качестве эскорта.
— Лучше вы, Игорь… — сказала она дежурному, впервые оставив его без отчества. — С доктором мне будет спокойнее… Вдруг искусственное дыхание срочно понадобится.
Дежурный заморгал и сразу как-то разрумянился.
— Ладно, Коль, посиди тут минут пятнадцать за меня, — пробормотал он, поднимаясь. — Хочешь, шапочку дам? Как настоящий фершал будешь…