Я был ему благодарен, не каждый на его месте пренебрег бы возможностью выставить меня в глазах женщины большим идиотом, чем я есть на самом деле. В других обстоятельствах и сам бы не постеснялся вытереть о себя ноги, но он был не из тех, кто бьет лежачего. Самое было время пожелать им хорошего вечера и откланяться, но эти вертевшиеся уже на языке слова могли прозвучать весьма двусмысленно. Пожал Сергею руку, чинно поклонился Любке. Повезло ей, у парня полный порядок с психикой. Она смотрела на меня настороженно, как будто боялась, что я еще что-то выкину. Напрасно, любимая, сама же сказала, по природе я не сволочь. Прощай, надеюсь, мой уход из твоей личной жизни не станет непоправимой утратой.
Толкнул незапертую дверь и вышел на лестничную площадку.
— Пока, ребята, пишите письма!
Начал, не оглядываясь, спускаться по лестнице. Щелкнул за спиной замок — частенько же он начал щелкать! — нож гильотины скользнул по направляющим, но отрубать было нечего, все и так осталось в прошлом. Корить себя не стал, но отметил, что становлюсь сентиментальным. Еще немного, и докачусь до писания женских романов с их набором пошлых красивостей. Ма шер, — улыбнулся граф, сверкая бриллиантовыми запонками на белых, как снег, манжетах, — я не стану вызывать вашего любовника на дуэль, я его усыновлю, и мы будем жить втроем! — Ах, Поль, или Жан, или Бертран, а может быть, все вместе, гуртом, — со слезами на глазах пролепетала графиня, — как вы сегодня с утра благородны! — И, поправляя на обнаженной груди холодящий нежную кожу пеньюар, предложила: — А не удочерить ли нам заодно и ту актрисульку, с которой вы спите последние три недели? И, все вместе, в свадебное путешествие! Я всегда хотела, чтобы у нас была большая дружная семья…
Уфффф!
Поймать на тихой улочке машину было непросто. Хорошо хоть удержался, не пожелал большого личного счастья, ковырял я в себе, стоя с поднятой рукой у парапета. А ведь мог бы, с меня станется! Попросил бы икону и ребят благословил, классная получилась бы мизансцена. Произнес со слезами на глазах: совет вам да любовь, и проводил взявшуюся за руки парочку в альков…
— Так и будешь стоять памятником себе? — поинтересовался таксист, опуская стекло пассажирского кресла. — Куда везти-то?
Заломил, конечно, не без того. Я спорить не стал, забился на заднее сиденье. И опять, как в машине с Кларой, мимо потянулись залитые желтым светом улицы. Я смотрел на море проносившихся мимо огней и думал, что можно стебаться, можно над собой подшучивать, но присутствовал во всем этом и привкус горечи, закончилась эпоха. Без фанфар, без громких речей. А ведь отмотал в кандалах Гименея порядком. Ни о чем в общем-то не жалел, но и возвращаться к началу срока не было желания. Как не было ни веселости, ни грусти, а только вяжущая чувства пустота. Пыльно было у меня на душе, как в заброшенном колодце.
Какой-то притихшей встретила меня и квартира. Открыл купленную в угловом магазине бутылку вина и выпил, не раздеваясь, большую, пузатую рюмку. Бросил плащ в прихожей, прошелся по комнатам, как по разоренному набегом варваров жилищу. По углам ютились случайные, словно забытые кем-то вещи. Извлек из папки портрет и прислонил его к спинке стула. Устроился в кресле напротив. По части разгадывания картинок, когда в неразберихе линий надо разглядеть в объеме льва, я откровенно плох, никогда мне это не удавалось.
Не больше шансов было и увидеть в хаосе пятен себя, однако стоило поднять на картон глаза, как из глубин беспорядочно нанесенных мазков проступило мое лицо. Составленное из осколков цветного стекла, оно ломалось на гранях и двоилось. Сковавшее его черты выражение было знакомым. Люди готовятся увидеть себя в зеркале, я подсмотрел его случайно, и неожиданность эта не была приятной. Напряженное и одновременно отсутствующее, это было лицо уставшего от жизни человека, стороннего наблюдателя.
Законная Любка с ее гипертрофированным женским чутьем оказалась права, Клара поняла обо мне нечто важное. С такими глазами нельзя разгуливать по улицам, сказал Джинджер, видно, отчужденность стала обыденным моим выражением. Кларе удалось припечатать его к холсту. Впечатление было сильным, но одним сходством с моделью не объяснялось. В портрете жило что-то неуловимое, что тревожило, не давая отвести от него взгляда. Мастерство, с каким он был написан, поражало, но не только виртуозностью владения кистью, а и чем-то иным. Я почувствовал это, как только взглянул на мозаику красок. Невозможность понять природу охватившего меня нервного возбуждения приобрела болезненные черты. Смятение в крови нарастало. Неврастения, нечесаная старуха в мятущихся белых одеждах, выходила на тропу войны. Смотрел на картину и не мог насмотреться, в этом было что-то наркотическое.
Сделав над собой усилие, встал и вышел на кухню. Вернулся, не глядя на портрет, с рюмкой и остатками вина. Старательно отворачиваясь, устроился вполоборота к картону под торшером. Только нервного срыва для полноты счастья мне и не хватало. Взял в руки позаимствованную у Любки книжку. Надо было успокоиться, зарыться, как в окоп, в текст, спрятаться с головой. Если уж роман спас меня когда-то от самого себя, поможет и на этот раз. Много лет прошло, но я помнил его слово в слово. Ниточка судьбы затянулась в узелок, все вернулось на круги своя. Бумага пожелтела. Нашел страницу с описанием замка Нергаля в Сьерра-де-Гредос и погрузился в чтение.
«Замок стоял на вершине неприступного утеса, — читал я, представляя себе упирающиеся в высокое небо каменные стены. — Возведенный еще крестоносцами, он служил резиденцией Нергаля на Земле. Дорога к нему, если дорогой можно назвать каменистую тропу, вилась по-над пропастью. Свет полной луны, голубоватый и отчужденный, делил мир на черное и белое, так сверкал на вершинах гор снег, так непроницаемо тяжелы были тени. Заканчивалась тропа вырубленной в теле горы площадкой…»
Дальше можно было не читать, я видел все собственными глазами. За воротами со львами начинался мост. Подвешенный на чугунных цепях со звеньями в голову ребенка, он переходил в темный сырой тоннель, где остро пахло плесенью и мышами. В украшенном доспехами рыцарском зале сидел в вольтеровском кресле у камина погруженный в думы тщедушный человечек…
Захлопнул книжку. Взгляд упал на обложку, на составленное из двух половин лицо. Не в силах больше сдерживаться, перевел его на прислоненный к спинке стула картон и замер… портрет был написан поверх картины, той, что я просил Клару уничтожить! Она это сделала, но мое лицо поражающим воображение образом несло на себе отпечаток тех двух, объединенных ее кистью. Не было ни лика святого, ни личины дьявола, и тем не менее они продолжали жить в моих чертах. В повороте головы, в прищуре глаз, в коснувшейся губ печальной и в то же время ироничной улыбке…
Я сидел, словно громом пораженный. Писал когда-то, что человек, будучи по природе своей канатоходцем, идет через жизнь по грани между добром и злом. Плод фантазии стал моей действительностью. Я был и бесом, и святым, как каждый из живущих. Страшно хотелось перекреститься, но не перед собственным же изображением! Не знаю зачем, не скажу почему, принес из ванной большое банное полотенце и приблизился с ним, словно сапер к мине, к портрету. Накрыл картон и отнес на вытянутых руках в чулан. Прислонил лицом к стене и плотно закрыл дверь.
И странное возникло у меня ощущение, будто живу я в аквариуме, за полупрозрачными стенками которого лежит угаданный мною мир. Будто обитатели его, мои персонажи, собрались вокруг и показывают на меня пальцем. На того, кто возомнил, что пишет их жизнь. На марионетку. На ярмарочного Петрушку, воображающего, будто, дергая за ниточки, заставляет их разыгрывать сочиненную им пьесу…
Нашел в ящике стола любимую бабушкину дешевенькую иконку. Опустился на колени и осенил себя перед ликом Николая Чудотворца крестным знамением.
12
«Мишка, Мишка, где твоя улыбка?» Под этот шлягер начала пятидесятых танцевала вся страна. Я нашел винил на чердаке старой дачи и подарил Михаилу. Человек сдержанный, улыбался он нечасто, но с улыбкой на лице преображался. По натуре истинный англичанин, Мишка придерживался принципа, что собственная смерть для джентльмена не может служить оправданием невыполнения обещанного. Позвонил, едва успев сойти с трапа самолета. С нашей встречи в клубе прошло всего несколько дней, а ощущение было таким, будто виделись мы в прошлом веке. Ничего особенного, что погоняет время, вроде бы не произошло, но я чувствовал, как оно свернулось тугой пружиной. Что за этим последует? Кто его знает, только Блок, я думаю, был прав: умрешь — начнешь опять сначала, и повторится все, как встарь, ночь, ледяная рябь канала… Крутится ручка шарманки, кривляются под ее музыку юродивые.
— Ты какой-то заторможенный, что ли! — попытался растормошить меня Михаил. — Не икалось? Я, между прочим, тебя вспоминал…
— Высокая честь! Чем обязан?..
— Мысли донимали, — отмахнулся он, только слишком давно мы были знакомы, чтобы я не расслышал в его голосе новую нотку.
— Что-нибудь случилось?
Он пропустил вопрос мимо ушей:
— Все равно дурака валяешь, подскакивай вечерком ко мне! Попаримся в баньке, посидим у камина… — Умолк, прокручивая в голове планы на вторую половину дня. — Часикам так к восьми! Машину подошлю…
И отключился, словно моего согласия не требовалось. Привык, паразит, в своей фирме командовать, правда, я не возражал. Банька и камин означали, что он зовет меня на дачу, которая называлась так на его языке. Коттедж с каминным залом не слишком подходил под укоренившиеся в народе представления о хибаре на шести сотках, окна в окна с соседями. Куска леса за забором, на котором стоял дом, хватало, чтобы собрать корзину грибов в неурожайный год.
Но что-то с Мишкой происходило, это точно. К сослагательному наклонению он не прибегал, но интонационно оно прозвучало. Хотя я конечно же мог и ошибаться, приписать ему собственное настроение, уж больно истончилась моя и без того нервная система. Думаю, если бы ее можно было видеть, меня демонстрировали бы студентам-медикам, а то и выставили заспиртованным в Кунсткамере в Питере. Хотя вряд ли, спирт пришлось бы все время подливать, да и таких, как я, кругом пру