Солнце долго закатывалось позади деревни и, наконец, потонуло за Бурлацкой горой, всегда синевшей за Волгой, как туча. Без конца тянулись светлые весенние сумерки.
Хоровод разошелся по домам, а Кирилл, сунув книгу на подоконник раскрытого окна, вышел через проулок к обрыву, где на задах домов стояли засыхающие вековые дубы с отрубленными ветвями, давно отжившие свой долгий век. В сумерках они казались фантастическими чудовищами, испуганными надвигавшимся на них обрывом, вставшими на задние лапы и умоляюще простирающими неподвижные объятья. Под одним из деревьев что-то смутно светлело.
— Кто тут? — тихо спросил Кирилл, почему-то ожидавший появления Груни.
— Я! — еще тише прошептал ее низкий грудной голос.
— Ну, вот и хорошо!
Кирилл осторожно сел подле нее на могучем корне старого дуба, выступившем из земли и напоминавшем гигантского змея.
— Что ты тут делаешь?
— Про тебя думаю, читанье твое послушавши. Другой ты стал, в студенты поступил, а они, слышь, царя убили!..
— Студенты — это ученики, вот и все! Сама подумай, с какой стати ученики могли бы царя убить? Их ли это дело? Царя убили совсем другие люди…
— Дворяне?
— И не дворяне.
Постепенно увлекаясь, Кирилл с жаром стал говорить о людях, убивших царя. В сгущавшейся тьме прекрасное лицо Груни напоминало ему лица мраморных статуй. «И откуда такая красота у крестьянки? — невольно думалось ему, — как жаль, что она не развита, а вот каким-то чутьем чувствует перемену, происшедшую в нем». Незаметно для себя он выдал свое увлечение новыми людьми, которых встретил в Петербурге, которые казались ему необыкновенными.
— Уходишь ты от нас! — со вздохом сказала Груня. — Вот ты все про хороших товарищей своих говорил, а ведь есть, чай, и товарки? — голос ее зазвучал ревностью, — хорошие, образованные?
— Есть, конечно!
— Найдешь себе какую, коли не нашел уже, — и прощай: неужто пара я тебе? Не дура же я, чтобы сидеть да ждать тебя из Питера-то?
— Жениться я ни на ком не собираюсь, Груня, — с неожиданной для себя сухостью возразил Кирилл и начал говорить о том, что любовь свободна, но и сам почувствовал: неловко выходило.
Видел Кирилл, как засверкали синие с поволокой Грунины глаза.
Кирилл говорил, что она красавица, что лучше ее он в Питере не видал, что она умная и чуткая, а насчет образования годы не ушли, стоит захотеть только.
Тут Кирилл иссяк, и наступила тяжелая минута молчания.
— Вот и видать стало, — медленно и грустно сказала Груня, — что если и нет еще у тебя зазнобы, то уж ко мне-то остыл ты, миленький. Ну, и кончим про это. Какая у нас была любовь? Так, вместе росли. Не нашла я себе пары, но родной ты мне был, близкий: кабы не ушел ты, полюбила бы, пожалуй!.. Мечтала о тебе, да карактер-то больно жесткий у меня, обиды стерпеть не могу! — Тут голос ее дрогнул.
— Что ты говоришь? Что ты делаешь? — горестно возразил Кирилл.
— Да ведь любила же! — вскричала Груня, метнувшись к нему, — любила так, как тебе и не снилось любить, а теперь весь ты городской стал! Лучше нам расстаться сейчас, чем после!.. Я полуграмотная девчонка, ничего не знаю, дальше Ситцевого озера не была, в лесу выросла, в озеро гляделась, водой студеной из него умывалась! Вода-то чистая, насквозь дно видать! Цветочки водяные плывучии! Кукушка кукует в лесу! А вы чего хотите? Взбунтовать нас? Нет, миленький, не поднять вам темных людей!.. Ежели бы ты и любил меня, все равно не пойду с тобой на городскую жизнь! Деревенская я — лесная, с деревенскими людями и век мой недолгий окончить хочу, а что недолгий будет он, это мне в лесу кукушка сказала!
— Постой! — крикнул Кирилл, но Груня звонко расхохоталась и вдруг исчезла в темноте.
Кирилл, пораженный неожиданностью, не успел слова сказать. У него было ощущение, будто ему дали пощечину. С опущенной головой медленно пошел он к дому. В избах летом по вечерам не зажигали огней. Деревня спала тихим, чутким сном.
В самое половодье, когда Волга вплотную подошла к Займищу и плескалась тут вот, под яром, приехали накануне троицы гости к Кириллу: двое — мужчина и девушка, говорили — брат с сестрой. Мало их видела деревня: больше в комнатах сидели, разговоры разговаривали. Гость как начнет говорить, целый день слышен в раскрытые окна его тонкий, ясный, ровный голос, немножко с картавинкой. Он говорит, а все слушают. Люди послушают, пообедают, отдохнут после обеда, опять придут под окна — а он все говорит. Только и можно понять: про народ говорит и что впереди будет — разглядеть старается. Наконец, Кирилл заговорил было, а тот ему: «Прекрасно, только разрешите мне маленькую вставочку сделать!» — и опять говорил до вечернего чаю: вставочка-то вдесятеро длиннее Кирилловой речи оказалась.
Позвенели чайной посудой, посмеялись, девичий голос да смех серебром сыпались. Потом гулять пошли. Тут их и видели: «он» — совсем молоденький, без усов, росту среднего, крепыш, волосы каштановые, густые, кудрявые, отпущены до плеч, как у дьякона, однако на дьякона не похож. Веселый, шутки шутит. Когда соломенной шляпой обмахивался, запомнили люди большой лоб и крепко сжатые губы с усмешечкой. «Она» — на брата похожа: и лоб и усмешка. Над Кириллом подшучивала, а у него куда только важность подевалась, — увивается, гибкий да ловкий стал.
На другой день отправляли дощаник общественный шестивесельный через Волгу в город.
Видит народ — гости молодые в дощаник садятся, Кирилл с ними же едет, а по заливу молодежь в бударках катается, по-праздничному делу — нарядная, девки в веночках из кукушкиных слезок. Когда все сели, полон дощаник — мужики и бабы в город огурцы, яйца да ягоды продавать, — Онтон снял картуз, по волжскому обычаю перекрестился: через матушку-Волгу бурливую плыть пятнадцать верст — небось, перекрестишься, звонко крикнул: «С богом!» — гребцы подняли весла.
— Песню! — и запел тенорком:
Собирался Александра
Свою армию смотреть!..
Хор подхватил, гребцы ударили в весла.
Смеялся Кирилл.
— Эх, не ту песню запели, надо бы вот какие слова:
Вперед! пусто в океане жизни!
Правда — мачтой в небеса упрется!
Зычно гаркнул, аж барышня уши зажала.
— Хорош у меня голосок?
Засмеялись мужики:
— Ну и глотка у тебя, Кирилл!
Гость молодой, смеясь задушевно, руку Кириллу жал:
— Хорошие слова для песни!
А дощаник — знай бежит по разливу, где разлился глубокий Проран.
И когда выбежал на Взмор — чуть видать его от Займища стало, шесть длинных весел, сверкая на солнце, как крылья, вынесли пловцов на коренную Волгу, — хор умолк в широком водном раздолье, с Волги ветерком потянуло, гордо взвился белый полотняный парус, густо зазвучала, доносясь издалека, знаменитая, нестареющая, богатырская песня «Вниз по матушке по Волге…»
Дружно, как один, звенели тенора:
Ничего в волнах не видно…
Эх, да не видно!
В то время как песня ширилась и нарастала, вперерез ей, вперебой и все-таки ладно, призывно вступили басы:
Грянем, грянем мы, ребята!.. Эх!
В самом верху, над всем хором, как звонкий жаворонок, высоко, младенческим криком взвился испуганный подголосок:
Ой, да не ви-и-дно?!
Но густые басы со спокойно-шутливой усмешкой, как волной, покрыли его:
Грянем, грянем мы, ребята…
Эх, по раз-до-о-лью!
Серебром отливая, слились, наконец, глубокие звуки с самыми тонкими и поплыли стройно затихающим аккордом в бескрайную речную даль.
С другого края поймы, около деревни, из затопленного леса, где зеленые дубы, дивясь на себя, стояли по пояс в играющей бурливой быстрине, где сновали лодочки-байдарки, давно уже заливалась саратовская гармонь с ладами да колокольцами серебряными, перекликались между собой волжские песни, весенние песенки:
Как по Волге пароходы —
Ровно лебеди плывут…
Каждая песня, не кончившись, обрывалась: ее заглушала другая. Выплыла нежная, улыбчивая песенка:
Пароход бежит, Анюта,
Сирень цветет,
Его белая каюта…
И обрывалась на время, покрытая переборами гармошки-«итальянки»:
Кто-то тонет на реке
С «итальяночкой» в руке…
Стон стоял от нежно-любовных песен в лесу с переполненных певцами и певицами байдарок. Опять вынырнула «улыбчивая»:
Над каютой голубь вьется,
Сирень цветет!
У Анюты сердце бьется…
Не слышно конца удаляющихся вглубь леса песен:
Волга-матушка бурлива, говорят,
Под Самарою разбойнички шалят,
Да в Саратове девицы хороши!
Не забудь меня ты, девицы-души!
Сирень цвела кругом. В песнях воспевалась любовь и разлука. На волнах качались букеты ландышей, широкие лопухи пловучие, сорванный пышный папоротник, цветущий волшебным цветом счастья только под Ивана Купалу, в полночь.
И вдруг с девичьей лодки, обвитой гирляндами водяных цветов и голубых кукушкиных слезок, горевшей на солнце ярким самоцветом праздничных нарядов — алой зари, кумача огневого да нежной сирени — зазвучал, все и всех покрывая, далеко слышный по воде свирельный голос Груни, певший протяжную, за сердце хватающую песню:
Прощай, жизнь, радость моя,
Уезжаешь от меня!
Нам должно с тобой расстаться,
Тебя мне больше не видать!
Все дальше и тише уплывал в затопленный лес вместе с удаляющейся лодкой ее голос:
Я тогда тебя забуду,