— Ты что, внучек? куды идешь?
Поглядел на нее Ваня — высокая, смуглая, сухая, нос у нее ястребиный, однако не такая большая оказалась, как издали чудилось. Голос добрый, села с ним рядом.
— Отдохни-ка, милый, устал, чай? что у те рубаха-то рваная и нет котомочки? голодный небось? хлеб-то есть ли у тебя? дай-ка я те рубаху заштопаю!
Рассказал ей, что хлеб весь вышел, а есть хочется. Рассказал, как выиграл деньги в степи и как люди у него деньги украли.
— Народ ноне со всячинкой быват, обедняли все, вот и честности меньше!
Развязала свою котомку, покормила случайного спутника, ототкнула глиняный кувшин, квасу дала испить. А город уже на горизонте виднелся: стояло над ним желтое облако песчаной пыли, сквозь которую вырезались колокольни церквей, и синела за ним спокойная, как сталь, сияющая под солнцем Волга.
— Пыли-то, пыли-то сколь там, не продохнешь! — сказала старуха, поглядев на город из-под ладони. — Ты пошто туда идешь-то?
Ваня слегка запнулся, пожал плечами:
— Работы искать… Не знаешь ли, бабушка, где бы там на пристани поработать?
— А это, милый, иди ты прямо на склады купца Шехобалова, у самой у Волги. Промзинску артель спроси… Грузчиков там нужно, я знаю.
И вдруг, сделав ястребиное лицо, резко спросила:
— Пашпорт есть?
У Вани не было паспорта, но он сказал твердо:
— Есть!..
— Ну вот, отдохнем перед городом и пойдем вместе, я тебя доведу.
Старуха положила котомку под голову и заснула, а Ивана сомнение взяло: что она про паспорт так строго сказала? Добрая она или злая? а вдруг прямо в полицию приведет? Прислушавшись к ровному дыханию спящей, потихоньку встал и пошел по дороге туда, где над городом золотилась песчаная пыль.
Жара спадала, когда он, проходя мимо здания института, где еще так недавно провалился на экзамене, спустился к Волге, на пристань. Здесь сразу ударил в нос тяжелый дух: пахло нефтью, гнилой рыбой и всевозможными отбросами скученного человеческого жилья. Река у берега была запружена длинными баржами, пароходными конторками, буксирами, а самый берег — огромными штабелями всевозможных грузов. Пристань кишела людьми.
Скоро нашел вывеску «Склады купца Шехобалова» и надпись на столбе около мостков у баржи «Промзинская артель». То и дело попадались навстречу люди в парусиновых рубахах без пояса, иногда с лямкой грузчика за спиной. Тут были все крепыши с широкими спинами и стальными мускулами. Загорелые лица, обросшие лохматыми бородами, носили оттенок грубости, мрачности и добродушия. Крючники надевали и прилаживали похожие на лошадиные седла лямки, приготовляясь продолжать работу после обеденного перерыва. Распоряжался ими старший крючник средних лет, которого все звали «старостой». Ваня встал у столба, выбирая момент, чтобы заговорить с ним.
Но к старосте подошел поджарый человек в потертом пиджаке и с такой же потертой физиономией, с маленькой записной книжкой и карандашом в руках.
Крючники еще не приступили к работе: в ожидании чего-то стояли у мостков многочисленной группой около штабеля тюков различной величины.
— Та чого ж воны́? — по-украински спросил староста.
— А того, — быстро и развязно заговорил «пиджак», — просят магарыч за переноску вот этих двух тюков! — Он пнул ногой в лежавшие два небольших тюка с надписью на каждом: «22 пуда». — Вина просят! Двадцать два пуда никто не берется нести, а коли так, то обязан нести староста.
— Ни, я бильше восемнадцати не потягну, не мо́жу!
«Пиджак» оживился, словно обрадовался.
— Не можешь? а кто понесет?
Староста помолчал и флегматично вымолвил:
— Нема у нас такого чоловика.
— А они говорят, что есть.
— Хто такий?
— Кацапа знаешь?
— Та це ж дурный!
— Ничего, что дурной, а с девятью пудами — я сам видал — идет, как будто ничего не несет, песни поет! Глуп — это правда, смирен, как теленок, сам своей силы не знает. — Кацап! — крикнул он, оборотясь к толпе грузчиков, и махнул рукой. Из толпы выдвинулся худой и нескладный верзила с бабьим простоватым лицом, некрасиво обросшим весьма скудной растительностью.
— Чаво?
— «Чаво»! — передразнил его «пиджак». — Пора, я думаю, грузку начинать! Эдакая дубина, а носишь одни пятерики! Да тебе и двенадцать пудов нипочем! Вот тюк в двенадцать пудов! Бери!
Кацап попробовал приподнять тюк, взяв его за веревки.
— Не! — отвечал он простодушно, — тут боле двянадцати! пущай староста несет!
— Говорят тебе, что двенадцать! Тащи!
Подошли два дюжих крючника, с трудом приподняли тюк на спину Кацапа.
Он согнул ее, длинную, оседланную, зацепил тюк железным крюком и, тяжело шагая, понес его на пароход, проворчав:
— Пра — ей-богу, тут боле двянадцати!
— Как бы не задавило! — сказал один из крючников. — Ведь двадцать два!
— Идите двое сзади: если спотыкнется — тогда задавит!
Кацап нес страшную тяжесть без особой натуги. Только когда начал спускаться, видно было, как дрожали его длинные ноги в синих портках и лаптях.
Спускался медленно и долго, но потом опять пошел обычным шагом.
Вернулся, отирая пот с лица, и, улыбаясь, добродушно повторял:
— Не, братцы, тут боле двянадцати, насилу дапёр!
Вся артель напряженно следила за ним, а староста впился в него ненавидящими глазами, смотревшими исподлобья.
Тут человек с записной книжкой, повидимому игравший роль артельного писаря, повысил голос и закричал, обращаясь к артели:
— Господа грузчики! вы все видели, что Кацап донес двадцать два пуда, а староста нести отказался? Что это за порядки? по артельным правилам староста отвечает за доставку каждого груза! В старосты артель выбирает всегда самого сильного! Пусть они двое промежду себя сами решают: кто сильнее?
Ваня с интересом и волнением наблюдал эту сцену. Писарь вел какую-то интригу против старосты, который от неожиданности растерялся и метал теперь на писаря мрачные взгляды.
— А що ж? мабуть, стравить нас бажаете? — укоризненно бормотал он.
Артель, волнуясь, галдела. Все говорили разом. Слышались ругательства. Кацапа выпихнули вперед, крича: «До́разу!» Ваня вспомнил, что это же слово крикнул его отец, вызывая сына на единоборство. Решать вопрос об очевидном превосходстве Кацапа поединком ему казалось глупым, но сын Челяка знал, что это — исконный народный обычай, существующий даже у школьников.
Староста и Кацап, сбросив с плеч кожаные седла, молча засучили рукава, обнаружив ужасающие мускулы.
— До́разу! — слышались требовательные крики. — Чего тут! до́разу, и вся недолга!
Оба боялись друг друга, но знали, что разрешение вопроса о первенстве не может произойти иначе, как только путем кулачного боя, страшного при их исключительной физической силе.
Кацап был почти на голову выше старосты, весь из мускульных ремней и крепких сухожилий, с длинными, как у гориллы, руками, но староста был шире и плотнее.
Наступила жуткая тишина.
Кацап стоял с помертвевшим, бледным лицом, ожидая удара.
Староста смотрел исподлобья, как бизон, и вдруг, развернувшись, крикнул:
— Держися!
Раздался страшный удар. Казалось, хрустнули ребра гиганта.
Он охнул и зашатался. Артель затаила дыхание.
Кацап устоял.
Левой рукой он зажал то место под сердцем, в которое получил удар, а правой, как молотом, ударил старосту в голову.
Коренастая фигура, как тяжелый, сброшенный мешок, грохнулась наземь.
Из виска широкой струей хлынула кровь.
Упал и Кацап.
Артель сгрудилась к месту побоища, заслонив собой тела упавших.
Тотчас же подъехала ломовая телега. Их, безмолвных и бесчувственных, положили в телегу, накрыли дерюгой и увезли.
Артель принялась грузить, гужом, как муравьи, бегая по мосткам с тяжелыми тюками за спиной.
Потрясенный виденным, Ванюшка хотел было убежать, сам не зная куда, но в это время к мосткам подошли три человека, самой своей наружностью привлекших его внимание.
Один — высокий, в клетчатой куртке, в коротких шароварах, в голенищах из толстой желтой кожи, вплотную обтягивавших его икры и прилаженных к желтым же ботинкам, с плоской каскеткой на коротко остриженной голове, с нерусским бритым лицом. Рядом с ним шла нарядная молодая девушка, очень красивая, с маленькой белой шапочкой на густых темных волосах и в яркого цвета коротеньком платье. Третья фигура — такая, каких Ваня еще никогда не видал, — в модной шляпе котелком, в хорошо сшитом пиджачном костюме шел человек среднего роста, с богатырских размеров могучей грудью и необычайно широкими плечами. Рукава его просторного коричневого пиджака сидели в обтяжку на скрытых в них бицепсах. Свежее, крепкое украинское лицо украшалось светлыми, длинными, пушистыми усами.
Артельный писарь весь просиял от подобострастной улыбки, едва завидев гостей. Низко кланяясь, он подбежал к ним. Никто не подал ему руки, да он и не осмелился ее протянуть.
Сопровождая их, писарь говорил:
— Молодых не имеется, все больше среднего возраста. Двое самых сильных заболели сегодня, и вот, видите ли, некому донести тюк в двадцать два пуда! Прямо не знаю, что делать! Сам я по этой части хотя и знаток, но не любитель! Хе-хе! Не пришлете ли кого-нибудь на время из вашей школы?
— Гм! — неопределенно промычал усач, а бритый стал объяснять на ломаном русском языке:
— Наш скул не присылайт… наш скул учи молёдой атлет!..
Они остановились как раз у мостков, где, прислонясь к столбу, стоял Ваня. Девушка, не слушая разговор, взглянула на него и сказала бритому:
— Look at that fellow, what a fine boy, a real joung Adonis! (Посмотрите на этого молодца, какой прекрасный юноша, настоящий молодой Адонис![18])
— Jes, really! (Да, действительно!) — ответил бритый, посмотрев на юношу.
Девушка опять что-то сказала иностранцу. Тот ответил и засмеялся. Усач оглянулся.
Тогда Ваня шагнул к писарю и, приподняв картуз, тряхнул кудрями.