По дороге два молодых парня медленно шли и, обнявшись, складно пели протяжную, чрезвычайно печальную песню: ее рыдающий мотив напоминал плач по покойникам. Елизар разобрал слова:
Ты родимая моя матушка…
Узнаешь ли сына свово малого?..
Дошел до конца села и в раздумье остановился у двухэтажного дома Неулыбова. Наверху в окне светился огонь.
Несколько минут Елизар в раздумье стоял на крыльце, с мрачным и хмурым лицом, потом тряхнул кудрями и решительно постучал железным кольцом.
Дверь отворил сын Трофима – Федя, учившийся в школе вместе с Вуколом, он весело улыбнулся отцу товарища. Узнав, что Трофим Яковлевич дома, Елизар поднялся наверх. Федька побежал впереди.
Трофим сидел один за столом, в чисто прибранной горнице, обставленной венскими стульями. С потолка светила висячая лампа под зеленым жестяным абажуром. Старик читал огромную церковную книгу в старинном переплете.
При входе Елизара поднял голову, встал и протянул руку гостю:
– Добро пожаловать, Елизарушка! Што поздно? Садись, садись и ты, нечего стоять, в ногах правды нет!
Елизар сел и тяжело перевел дух.
– С большой просьбой, Трофим Яковлич! Уж не знаю, как вы ее примете, а только не к кому больше!..
Он помолчал, тряхнул кудрями и вдруг заговорил – страстно, словно объятый вдохновением:
– Явилась у меня мысль, Трофим Яковлич! Вы знаете мою жизнь: с детства был при помещиках дворовым крепостным, а воля вышла – рабочим стал, но места своего не найду в жизни. Везде обида рабочему человеку! Хотелось выбиться из низкого звания, мотался по городам, покуда семьи не было, – теперь семья! Трудно, Трофим Яковлич! Молодые годы ушли по фабрикам и заводам! В ссылке был – за народ! Вижу, не выбьешься! необразован я!.. Ремесло пить-есть не просит, не коромысло, за плечами не виснет!.. В деревне хочу осесть! Для детей хочу жить, Трофим Яковлич! Мечта моя – дать детям хотя бы малое образование.
– Правильно, – подтвердил Трофим, – для них все живем! Старшенький-то твой – слыхал я – хорошо учится, может, до дела дойдет, помощник будет! Но про какую такую мыслю ты начал?
– А вот! тяжело по чужим углам жить! Странний я! живу на квартире, да не всякий и пустит с семьей-то! Кажний месяц плати, а все в чужом дому живешь! Захотят – и ступай куды хочешь! Теперь вот от церковной квартиры отказали! а куды пойдешь? У кажнего мужика изба полна! И надумал я свою избу огоревать, да силы нет! Трофим Яковлич! помоги, добрая душа! буду платить как за квартиру, а пройдет время – моя изба будет, никто не выгонит! Тебе поклониться – не стыдно, нет унижения, потому – знаю – сам ты был бедняком, нужду испытал, помнишь ее! Знаю, помогаешь ты беднякам, помоги и мне, не Христа ради прошу – отработаю!
Елизар во второй раз в этот день встал на колени.
Текли слезы по бороде его.
– Встань, Елизар! – недовольно нахмурившись, сказал Трофим. – Встань, говорю, я не бог, одному ему кланяйся, а я такой же грешник, как и все мы! Садись-ка, поговорим толком!
Елизар тяжело поднялся с колен, и оба сели один против другого.
Трофим погладил бороду, побарабанил пальцами.
– Избу огоревать хочешь? Что ж!.. оно действительно – семья, а работник ты один… Знаю давно… честен ты, хоть и беден… и жизнь твою знаю… много ты был обижен людями, многострадальный ты, и за это почитаю тебя! – Он помолчал, покачал головой. – И я таким же был, может, и опять бедняком буду, об этом не забываю… В Юрловке вот, на юру, на краю села есть продажная избенка, новая совсем… только что выстроенная! и не дорого просят – всего пять четвертных!.. в два окна на улицу да два в проулок, тесновато будет, ну, да ты ведь сам мастер… ухётаешь избенку, пристройку сделаешь, оно и будет хорошо! и по силе тебе… пять-то четвертных выплатишь помаленьку, неволить не буду, работешка найдется по мельнице моей. Паровую мельницу строю!.. мастера с головой нужно мне!.. вот и сквитаемся!.. Добро, будет у тебя изба, Елизар!
Елизар не верил ушам своим, хоть и знал доброту Неулыбова. Хотел что-то сказать, но спазма прихлынула к горлу, слезы застилали глаза. Хотел снова упасть на колени, но старозаветный Неулыбов не любил поклонов. Невольно сравнил Елизар двоих патриархальных людей деревни – Неулыбова и протопопа. Что было потом, он не совсем сознавал. Трофим проводил его до порога и, снова вернувшись в горницу, начал перелистывать большую книгу.
Спускаясь по лестнице, Елизар слышал, как он вполголоса медленно и внятно продолжал чтение:
– Жил человек в земле Уц: и-м-я ему б-ы-л-о И-о-в!
Была темная ночь, когда Елизар возвращался домой. Ночь осенью наступает рано, в избах всюду светились огоньки: до ужина еще долго сидят за домашними рукоделиями, сами ткут, прядут, вяжут, «странние» швецы шьют овчинную одежу, переходя из избы в избу, куда позовут; пришлые шерстобиты на толстой и длинной ременной струне бьют шерсть. Думалось Елизару: жизнь зажиточная, но неподвижная, почти такая же, как века назад, раскольничья Русь с тяжелым бытом, с обрядовой религиозностью, с грубостью, с Масленицей и кулачными боями.
Думалось, что трудно еще пробить эту толщу заскорузлой, застывшей, старой жизни, да и сам он, полно, намного ли ушел вперед от нее, намного ли стал выше ее, кое-что прочитав, а главное – пообтершись по городским фабрикам и заводам, где жизнь рабочего куда голоднее, чем здесь, около сытого, хлебного, зажиточного мужика.
Вот хоть бы Неулыбова взять, Трофима Яковлевича: понятия у него возмутительные. Единственному сыну своему не собирается давать никакого образования выше сельской школы. У протопопа он – первый гость, любит протопоп таких – богатеньких и религиозных крестьян, «благомыслящих», верящих в царя-батюшку, как в защитника народа против злых его врагов – дворян и чиновников. Попробуй-ка возражать ему – и говорить не захочет: у него своя вера, надо полагать не без тайного сектантства, потому что у протопопа Трофим бывает больше как ходатай за мир крестьянский, в церкви же не видно его никогда. Вчерашний бедняк-приказчик, а теперь арендатор-хлеботорговец – в сущности кулак профессиональный, а вот как близко к сердцу принял чужое горе, горе бедняка, воскресил Елизара! Елизар вдесятеро по доброй воле готов отработать долг, а все-таки поступок Трофима не считал кулацким: просто человеческое чувство еще не умерло в Трофиме, не забыл собственной недавней бедности!.. Видеть в людях хорошие, братские чувства всегда было радостно Елизару, это поднимало в нем дух, давало новые силы.
Елизар шел в отличнейшем, бодром настроении, быстро сменившем в его сердце только что пережитое. Он чувствовал себя как бы помолодевшим, воспрянувшим, шел легкой походкой, стройный, молодцеватый, высокий, с золотыми кудрями. Тридцать пять лет было ему. Нечаянно в темноте наткнулся около чьей-то избы на короткое бревно – легко поднял его над головой, пронес несколько шагов на одной руке и, засмеявшись, бросил: есть еще силешка у Елизара!
Невдалеке слышался гул обычного кулачного боя, становившийся все слышнее: должно быть, отступал как раз этот конец села, откуда возвращался Елизар; мирские гнали староверов.
Вдруг навстречу ему врассыпную с гулом и криками «сдай наша!» – промчалась в беспорядке толпа отступающих.
Елизар на всякий случай приготовился к защите: не налетел бы кто.
В темноте приходилось больше руководиться звуками и шумом боя, чем различать фигуры людей, число которых могло показаться больше, чем это было на самом деле.
Елизар наугад хотел, держась ближе к домам, пройти мимо стены бойцов, где шла, по-видимому, отчаянная свалка: топот ног, удары рукавиц и крики сливались вместе. Толпа бойцов, как поток, увлекла его за собой, и Елизар смутно различил фигуру приземистого человека, мчавшегося впереди движущейся общей стены наступающих. От ударов низенького человека направо и налево то одной, то другой рукой при одновременном ударе ногой – падали и кубарем катились люди, словно снопы, бросаемые вилами: человек будто просеку в густом лесу прокладывал.
«Эх, здорово бьет!» – невольно восхитился Елизар и не выдержал – ринулся ему навстречу: они сшиблись, набежав один на другого, и, на момент сцепившись, замерли в неподвижности. Приземистого человека, подобно якорю, ушедшему «лапами» в землю, не мог Елизар приподнять от земли, сколько ни напрягался. Темная фигура, казавшаяся чугунной, вцепилась в кушак его железными клещами. Кулачная битва затихла, толпа кольцом окружила соперников, из которых ни один не уступал другому. Но вот Елизар медленно и гибко стал выпрямляться, словно поднимая на себя непосильную тяжесть, а низенький, тяжко стукнувшись коленями о мерзлую землю, охнул. В объятиях борьбы они близко увидали друг друга.
– Амос? – удивленно крикнул Елизар, наклоняясь. – Челяк?
– Я и есть! – переведя дух и тяжело поднимаясь, ответил мельник.
Оба легко вздохнули. Елизар опять вспомнил несчастный случай на заводе.
– Ну и сила у тебя, Амос, впервой мы встретились в бою-то кулачном!
– Вничью вышло! – говорил, расходясь, народ кандалинский.
– Не в том сила, что кобыла сива! – возразил Челяк другу. – Не бороться нам с тобой надо, а стоять одному за другого. Зайдем ко мне: давно собираюсь с тобой потолковать!
Челяк погладил широкую каштановую бороду и принял глубокомысленный вид. Они шли по широкой улице осеннего села, по крепко укатанной, звонкой дороге.
– Вот что, Елизар, скажу тебе: поговорим по душам. Был час такой, сам знаешь, когда и мне при деньгах можно было оказаться, но бог миловал, провалился я на посевах, ничего у меня теперь нет, кроме ветрянки моей, да и ту продать придется, твердо чувствую: не богачи мне компания, а простые мужики, трудящийся народ. И про тебя, про твою судьбу вспомнил: ведь недаром же ты в ссылке был, знаю, за какое дело! Прежде колебался я, но теперь – уважаю это дело вполне!
Челяк опять погладил бороду.
– А ищо вот што! – помолчав, продолжал он. – Никто и в ус не дует, что ведь скоро конец наступит аренде: слыхал я от Кирилла Листратова, от студента нашего, что земля эта – как только кончится аренда – вся целиком отойдет волжским нашим миллионщикам! Что же тогда с нашим народом будет? Ась? Ты-то што скажешь на это?