– Да не может быть! Полно врать, парень!
– Ей-богу, пронесу! – уже смелее, с удальством тряхнув волосами, воскликнул Ваня.
– Да ты грузил, что ли, когда? – спросил писарь.
– Грузил! – соврал Ваня. – Разрешите попробовать, но знаю, что пронесу!
– Эй! – крикнул писарь, махнув рукой крючникам.
Через несколько минут Ваня надел лямку крючника, и два грузчика осторожно опустили ему на спину груз, обшитый рогожей.
Ваня легко понес его по мосткам. Два грузчика сопровождали его.
Представители школы с интересом посмотрели ему вслед.
Усач опять произнес многозначительно: «гм!»
Девушка обратилась к нему по-русски:
– Да вы посмотрите на его фигуру – ведь это – Адонис! Античная статуя! Даже в неуклюжих сапогах и рубахе заметно изящество сложения!
– Редки экземпляр среди груби русски народ! – заметил иностранец.
– Гм! – подтвердил усач.
Ваня вернулся своей легкой походкой, улыбаясь и потряхивая ржаными волосами.
Девушка, раскрасневшись и сверкая красивыми глазами, захлопала в ладошки. Ваня весело взглянул на нее.
– Ей-богу, пронес! – сказал он, тряхнув волосами.
– Да видим, что пронес! – иронически сказал писарь. – Я не любитель, но знаток: из вас выйдет толк, молодой человек! Назначаю вас старостой промзинской артели.
– Ни! – вдруг сказал усач и, обернувшись к иностранцу, разрешился длинной речью:
– Треба подывиться на мускулатуру!
Человек в желтых гетрах протянул Ване руку и, крепко пожав его руку, отрекомендовался: – Мистер Строк! – Потом сказал, показывая на усача: – Директор наша атлетишен скул, знаменишен артист, непобедим чемпион мира…
Знаменитый атлет подал руку Ване, пробурчав:
– Карагач!
Мистер Строк, засучив рукава Ваниной рубахи, долго и внимательно исследовал мускулы, потом шепнул директору:
– Кость крупни, мускул намотать можно грандиоз!
– Добре! – заключил директор и, сделав знак рукой в сторону Вани, повернулся обратно.
Артельный писарь долго смотрел им вслед. Впереди вперевалку двигалась могучая фигура чемпиона мира, а позади шли мистер Строк и девушка рядом с Ваней. Набережная кипела трудовым народом. Вскоре красная рубаха парня исчезла из глаз, то и дело заслоняемая разноцветной толпой.
После звонка, когда все воспитанники первого класса смирно уселись за двухместными партами, дверь тихо отворилась и в комнату медленной поступью, как бы боясь оступиться, и ни на кого не глядя, вошел бывший кандалинский «тятенька» – магистр богословия, протоиерей Василий Архангельский. На нем была скромная коричневая ряса. Длинные седые волосы и окладистая толстоволосая борода аккуратно расчесаны.
Магистр подошел к кафедре, собственноручно стащил с возвышения дубовое кресло, поставил его среди комнаты, ближе к слушателям, уселся и, откинувшись к низкой полукруглой спинке, некоторое время молчал в задумчивой позе.
Молчание заставило всех насторожиться. Наступила необычайная тишина. Богослов сидел спиной к свету, суровое лицо его покрывала тень, и вся темная фигура в длинном библейском одеянии рельефно вырезалась на светлом солнечном фоне.
– Вначале – было – слово!.. – заговорил он глухим торжественным голосом.
Голос доходил как будто издалека. Глаза смотрели тускло, и, говоря, он в то же время прислушивался к собственным мыслям.
Загадочно-сказочная, но грандиозная картина, полная слишком очевидных противоречий, чисто библейского простодушия и вместе с тем величественной глубины, была известна слушателям с детства. Молодые люди были заранее предубеждены против несообразностей библейской сказочности и даже не собирались серьезно слушать преподавателя.
С неожиданной яркостью очертив громадную картину короткими, сильными фразами, как бы бросая их в воздух скупыми, сдержанными жестами, магистр тотчас же перешел к разбору противоречий знаменитой книги, тысячелетия владычествовавшей над умами людей. Оратор сразу захватил внимание слушателей, преобразился: голос окреп, зазвучал более властно и убедительно.
Никто из них не ожидал, что можно так заинтересовать критическим разбором Священного Писания, критиковать которое в продолжение веков строго воспрещали, а инакомыслящих сжигали на кострах. Теперь протоиерей сам вскрывал перед изумленною молодежью архаизмы и противоречия великой книги. Он ребром ставил коварные вопросы, сам как бы наводя молодую аудиторию на атеистические сомнения. Он заставил их думать об этом сейчас же, при нем, искушая простодушных слушателей и силой логики пробуждая в них дух отрицания и разрушительной работы мысли.
– Как? – звучал глухой, но внятный голос, – всего только в одну неделю была создана вселенная? Еще не было ни солнца, ни луны, ни звезд, ни нашей планеты, а уже были дни и ночи, измеряемые вращением ее. Не было солнца, а уже отделился свет от тьмы? Чтобы добить ничтожных врагов, маленький вождь маленькой армии маленького народа сказал солнцу «стой», и оно послушно остановилось! Теперь, после Коперника[12], мы знаем, что этого не могло быть! Как же понимать непреложные истины библии?
Оратор замолчал и, подняв голову, спросил:
– Нет ли желающих задать вопросы или высказать свое мнение?
Вукол и Клим сидели рядом на передней парте и с волнением слушали. Щеки первого покрылись красными пятнами, второй весь позеленел, не сводя глаз с проповедника атеизма.
Завозившись на месте, Вукол шепнул товарищу:
– Я скажу, а ты?
Но Клим больно ущипнул его за ногу и, не поворачивая головы, прошипел:
– Посмотри попу в рыло!
Вукол внимательно посмотрел на богослова и заметил, что тусклые глаза старика сверкнули нервным блеском, а голова, поднятая высоко, высматривала, не встанет ли кто на его вызов.
И действительно, после некоторой нерешительности кое-кто из сидевших в задних рядах вставал, пытаясь задавать вопросы, но делал это так робко и путано, что учитель резко оборвал.
Теперь он заговорил о противоположной точке зрения, опровергая то, что только что доказывал.
Софист вскрывал глубинный, символический смысл библии. Голос его зазвучал сурово и строго:
– Нельзя понимать художественное творение древних буквально: для детского умственного уровня народных масс нужно было, чтобы они запомнили хотя бы образы примитивной фабулы, но для избранных, – тут он поднял палец кверху, – для избранных – за этой фабулой открывался глубокий внутренний смысл!
– Не дни и не века, а тысячелетия и, может быть, миллионы тысячелетий нужно подразумевать под условными семью днями творения мира! Человек, думавший, что солнце может остановиться в интересах избранного народа и гора перейти с одного места на другое, был прав, ибо это только символы безграничных возможностей для ума человеческого и воли его, ибо плох тот народ, который не считает себя избранным!
Магистр богословия говорил долго о гениальной поэзии и глубине мыслей, о грандиозности образов, созданных древним народным творчеством. Библию он считал величайшим памятником этого творчества. Теперь он уничтожал только что посаженные им в сердцах юных слушателей «плевелы», примиряя религию с государством, бессмыслицу со здравым смыслом, как бы камня на камне не оставляя от противоречий и сомнений, только что посеянных им.
Слушатели недоумевали, каковы же были истинные цели оратора: атеист ли это в рясе, только для формы прикрывающийся софистикой, или своеобразный хамелеон, отливающий всеми цветами софистского красноречия, воспитатель, подобный врачу или садовнику, делающий прививку атеистического яда, чтобы настоящий атеизм не смог отравить в будущем юные души? Но семена критики и сомнений нашли в их головах лучшую почву, чем последовавшие за ними объяснения, казавшиеся им увертками софиста, которыми он пытался вернуть их к детским верованиям.
С этого первого урока у многих из них загорелся необыкновенный интерес к большим вопросам, которым суждено было лечь в основу их будущего миросозерцания, только еще начинавшего зарождаться, – интерес, юношески пылкий, обостренный заботами воспитателей уберечь молодежь от «легкомысленных и непродуманных» увлечений «вредными идеями».
Магистр закончил свою лекцию казенно-торжественным посрамлением атеизма и удалился тою же медленной, нетвердой походкой человека, боящегося оступиться. Вуколу показалось, что «тятенька» сильно одряхлел после своего переезда в город.
Во время перемены было по обыкновению шумно. Все говорили разом: первоклассники горячо делились неожиданным впечатлением. Великовозрастные из старших классов иронически прислушивались.
– Он оживил предмет преподавания, который до сих пор был для нас совершенно неинтересен! – смеясь, говорил Клим. – Помилуйте – Ветхий Завет! Именно – ветхий! Мы еще в начальной школе зубрили эти сказки! Но в самом деле, если пыль веков от этих хартий отряхнуть – все же остается высокая поэзия, созданная многими народами, из которых до наших дней дошел только один!
– Интересно, черт побери-то! – слышалось кругом.
– А все-таки ему не удалось развенчать атеизм, – возразил Вукол, – вместо этого мне, например, интересно стало изучить его! Ох! Достать бы книжку по этому вопросу!
– Держи карман! – смеялись в казачьей группе.
Подошел низенький, но плотный третьеклассник с подстриженными густыми усами.
– О чем речь?
– Да вот, Солдатов, первоклассники волнуются из-за первой лекции законоучителя, знаешь?
– О, да! Он мастер! Только вы, ребята, в настоящее время осторожнее с ним! Языки держите за зубами, а не то – пронюхает, кто чем пахнет, и – в кондуит!
– Что это такое?
– Кондуит? После узнаете! Книга такая, которая у директора под подушкой лежит!
Толпа поредела, но еще спорили двое – Клим и тот второклассник, который еще перед экзаменом предрекал, что институт собираются «подтягивать».
– Левитов! От вас все еще духовной семинарией пахнет, – волнуясь, говорил ему Клим.