В избе потемнело.
Бабушка в чулане долго раздувала уголек на шестке русской печи и, наконец, зажгла лучину, сунула ее в светец, стоявший над лоханью. Изба осветилась неверным, блуждающим светом.
Дед по-прежнему плел лапоть, постукивая черенком кочедыка и смачно понюхивая время от времени темный табачный порошок из берестяной табакерки, ловко насыпая его на ноготь большого пальца и втягивая одной ноздрей понюшку. Продолжая работу, он тихонько напевал под жужжанье веретен протяжную песню:
Мы пройдем-ка, братцы, вдоль по улице,
Пропоем-ка мы песню старую,
Песню старую, Волгу-матушку!
Как только дед запел – ребята очутились на полу у его ног, они тоже принялись плести что-то из обрезков лык.
В песне говорилось о старике и старухе, толковавших, кого бы из сыновей сдать в солдаты:
Уж как сдать ли не сдать сына старшего?
Да у старшего – дети малые!
Уж как сдать ли не сдать сына среднего —
Да у среднего жена ласкова…
Наконец, решили сдать младшего:
У него ли нет ни жены, ни детей,
Да и сам-то он непочетчик-сын!
В такт пению жужжали веретена. Сквозь завывание вьюги где-то далеко давно уже слышался колокольчик, то замиравший, то вновь начинавший звенеть, словно ночевать просился, да нигде не пускали.
Песню перестали слушать, но дед все еще пел:
Не пустили бы ночевать тебя,
Да уж так и быть – садись ужинать:
По речам твоим – из солдат идешь,
А у нас сынок в некрутах забрит,
В кандалах ушел в службу царскую,
Двадцать лет прошло и пять годиков
И неведомо – жив ли, нежив ли?
Тут он помолчал, постучал кочедыком и под аккомпанемент веретен и прялки закончил:
Ты, родимый мой сударь-батюшка,
Ты, родимая моя матушка,
Узнаете ли свово сына меньшого?
Женщины продолжали прясть, а ребята удивленно смотрели на деда. Им представлялось – как младший сын воротился к родителям, худой и старый, как Качка, слезы текут у него по страшному лицу с длинным носом и безобразной, наголо остриженной головой.
Ползком перекочевали к ногам бабушки и, крутя оловянные пуговицы ее синего пестрядинного сарафана, в один голос пристали:
– Баушка! Сказку сказывай!
Бабушка стала рассказывать тихим, милым, старушечьим голосом, не переставая прясть и по временам, по ходу действия, петь, изображая козу:
Козлятушки, детятушки!
Отопритеся, отомкнитеся,
Ваша мать пришла,
Молочка принесла!
Бежит молочко по вымечку,
Из вымечка по копытечкам,
Из копытечек – во сыру землю!
Жалобно и сказочно звучала песенка. Бабушка, изображая волка, говорила и пела толстым голосом; изображая козляток, опять меняла тембр.
Когда волк шел к кузнецу выковывать более тонкий язык, бабушка делала особое лицо и говорила по-волчьи низко и густо:
– Кузнец, кузнец, больно я прост, язык у меня толст, скуй мне тонкий язык!
Волк добился своего, обманул и съел козляток; дети с ужасом, как бы наяву, видели казнь, которою отомстила ему обиженная мать:
– Кума, кума, шерстка горит!
– Так тебе и надо: зачем моих козляток съел?
– Кума, кума, ножки горят!
– Так тебе и надо!..
Верхом искусства сказочницы была история об Иванушке и Аленушке: слушая эту сказку, дети уже не в первый раз обливались слезами лучших человеческих чувств.
Бабушка рассказала о чудесной кобылице, родившей золотогривых коней и Конька-Горбунка, об умных братьях и Иване-дураке; умные женились и обманывали отца, а Иван честно сторожил отцовское поле. За это умные братья считали его дураком, но вышло так, что именно ему повалило счастье, когда умным достались золотогривые кони, а дураку невзрачный Горбунок. Горбунок обладал волшебной силой и нес своему хозяину верную службу. В конце сказки, когда Иванушка, казалось бы, неминуемо должен был погибнуть в кипящем котле, Горбунок и тут пришел ему на выручку и даже вознаградил его за его горести: выварившись в котле, Иван оказался красавцем, умницей и обладателем самого большого царства в мире.
Много было дивных сказок у бабушки: о Жар-птице, о Змее-Горыныче, о царе Салтане, о спящей царевне, золотом петушке, о попе толоконном лбе и работнике его Балде.
Совсем близко звякнул колокольчик и затих. У ворот залаял Шарик, заскрипели полозья саней, кто-то стукнул в калитку.
Яфим накинул шубняк на плечи и вышел через сени во двор.
– Кому бы теперича быть? – проворчал дед, вставая с лавки.
В сенях послышались скрипучие, морозные шаги, и вместе с клубами белого морозного воздуха в избу вошел высокий человек в занесенной снегом шубе с большим поднятым волчьим воротником, завязанным шарфом, с заиндевевшей обледенелой бородой. За ним вошел Яфим, неся большой занесенный снегом узел.
Гость крякнул, отогнул воротник и стал отдирать с усов озябшей рукой ледяные сосульки. Яфим помог ему снять шубу, и на середину избы вышел рыжий кудрявый человек в пиджаке и меховых сапогах выше колен.
Дед побледнел.
– Неужто ты, Елизарушка? – бабушка всплеснула руками. – Восподи!
– Я самый! – ответил гость. – Здорово живете. Не ждали?
– Поди-ка, добро жаловать! Куды уж тут ждать? Три года прошло!
Вукол насторожился.
Елизар торжественно, троекратно расцеловался со всеми. Поднял на руки Вукола, уколол ему щеки бородой, сказал:
– Маша с Вовкой в городе!
Бабушка всплакнула в голос:
– Родимый ты наш Елизарушка, сокол ясный, орел сизокрылый!
Старик крякнул, подтолкнул зятя к столу и сам сел.
В избе засуетились, накрыли стол. Настя принесла из сеней жестяной самовар и занялась им.
Гость посадил рядом с собой ребятишек. Развернул маленький сверток: там оказались раскрашенные картинки, несколько новеньких лубочных книжек и одна большая.
– С почтой доехал, – сказал он, – да чуть с дороги не сбились, плутали немножко, вот и запоздали!
– Где вы там, в Сибири, жили-то? – мрачно спросил дед.
– В городе Колыми… Только званье, что город, а на самом деле – дыра! Глушь, дичь, безлюдье!.. Но, между прочим, обжились, видим – и в Сибири хорошие люди есть.
Бабушка всхлипнула.
– Все эфто вышло из-за нас, из-за деревни нашей, – заметил дед, – из-за земли! Помещик нас на «вывод» сюда привел, да землей-то обделил! за землю пострадал ты!
Вукол внимательно вслушивался в разговор отца с дедом, понимал плохо, но чутьем улавливал, что все это имеет какую-то связь с полузабытой поездкой. Его вдруг потянуло к отцу, взлез к нему на колени.
– Ага! – засмеялся отец. – Поедешь со мной в город к матери, а?
Вукол потянулся к его уху и шепотом сообщил по секрету:
– Поеду!
Старшие долго говорили о жизни в ссылке, о том, за что попали туда его родители, но многое казалось непонятным. Вукол решил выбрать для расспросов момент, когда деда не будет. Он слушал и не спускал глаз с отца: за долгое время этот образ потускнел в его памяти. Теперь Вукол с любопытством и гордостью любовался еще молодым, говорливым и привлекательным человеком. Наружность его, почти забытая Вуколом, казалась очень красивой. Отросшие в ссылке почти до плеч волосы были откинуты назад, открывая большой чистый лоб; тонкий нос – с горбинкой, глаза – веселые, насмешливые, борода червонного золота, вьется прядями. Совсем на мужика не похож. Во всей осанке – удаль. Радостно было Вуколу смотреть на него.
– Книжки-то зачем? – ухмыльнулся дед. – Мы неграмотные, не про нас писано!
– В Сибири добрые люди просветили! – возразил Елизар. – А эти захватил для ребятишек! От нечего делать и вы послушаете!
Дед взял большую книгу, бережно развернул ее на столе и медленно стал переворачивать листы заскорузлыми пальцами. Долго с удивлением и недоумением смотрел на раскрытую страницу, испещренную рядами таинственных для него черных знаков на белой бумаге.
– Чего глядишь? – тихо усмехнулась бабушка. – Читака!
– Премудрость! – сказал дед. – Про чего писано?..
– Да ты и книгу-то вверх ногами держишь! – заметил зять.
– Ему все одно! – ухмыльнулся Яфим.
– Это Паульсон, книга для всеобщего чтения! Тут есть история про англичанина Франклина, который открыл отчего бывает гром и молния и многое другое насчет науки! Есть про Фультона, который первый пароход пустил!
– Ишь ты! – сказал дед. – Бают, Илья-пророк гремит, по небу ездит!
– Сказки! Наука все узнала, что к чему бывает в природе…
Дед покачал головой.
– А бог? Нанюхался ты, видно, всего за три-то года! А вот мне все едино: я и в церкву-то николи не езжу – далеко, на Нижних Хуторах она! Старухи эфти моленья выдумали!.. Бог даст дождичка, вот и спасибо ему, христианам от него больше ничего и не надо!..
Елизар тряхнул кудрями, посмотрел на тестя лукаво:
– Бог? Какой бог? Кто его видел?
Наступило неловкое молчание. Дед нахмурился.
– Да ты што, Елизар, шутишь, что ли?
Гость засмеялся.
– Конечно, шучу! Люблю испытать людей, как они думают!
– Ух, напужал ты нас, Елизар Григорич! – с тихим смешком сказала бабушка. – Что уж это, восподи!
– Бог, как разум вселенной, может быть, и есть, – сказал Елизар с важным видом, – только не такой, как его на иконах мы, иконописцы, пишем!
Он взглянул на старые иконы божницы, где в центре была некрасивая женщина с младенцем на руках, вверху мчался на двух белых огненных конях, запряженных в пылающую колесницу, пророк Илья с развевающейся белой бородой.
– Вот хоть взять эту икону: из писания известно, что Мария была удивительная красавица, а иконописцы пишут ее так, чтобы обязательно некрасивая была!.. Читал я в книгах, что в жилах наших кровь состоит из малейших шариков, которые простым глазом даже и различить нельзя! – Елизар обвел всех строгим взглядом. – А что, ежели эти звезды, и планеты, и солнце, которое есть такая же звезда, как и другие звезды, суть только шарики, которые плывут в жилах агромаднейшего такого великана, у которого вся наша вселенная находится, может быть, только в одном кровяном шарике? Что если бог такой? Если наш земной шар – только кровяной шарик в его жилах? Где конец этим звездам, которые мы видим ночью на небе? Представьте край вселенной – а за краем что? Скажут, пустота? А за пустотой что? Нет конца вселенной, потому что неисчислимые количества звездных миров вновь нарождаются вместо тех, которым наступил конец. Это есть бесконечность и вечность! Природа – это и есть бог! Ни конца, ни начала нет у вселенной!