– «Сам» хочет видеть вас, из-за журнала.
Все четверо долго шли гуськом по темным улицам и переулкам, по узким дощатым тротуарам окраины города, соблюдая предосторожности – не следят ли за ними шпики.
Наконец, на одной из глухих улиц вошли в незапертую калитку. Во дворе в одноэтажном деревянном флигеле сквозь опущенные гардины тускло светился огонек. Солдатов дернул ручку звонка на проволоке, и дверь тотчас же отворилась. Все это казалось очень таинственным и волновало новичков.
Вошли в небольшую, тепло натопленную, чистенькую квартирку, ярко освещенную, в зале которой виднелись двое мужчин и две женщины: одна из них – курсистка Антонина. Один из мужчин вышел в прихожую встречать гостей и, здороваясь с новичками, кратко назвал себя:
– Филадельфов!
Это и был «сам».
– Вот привел к вам наших журналистов! – сказал Васька, раздеваясь.
– Добро пожаловать! А ну, покажите-ка: какие они у вас?
Филадельфов добродушно смеялся, пожимая юнцам руки и подталкивая их в комнату.
Филадельфов был очень некрасив: приземистый, сутуловатый, в полотняной косоворотке с пояском, с лицом мордовского типа, с белокурой бородкой «а ля Христос» и длинными, слегка вьющимися густыми волосами. Но некрасивое скуластое лицо это было полно ума, оживления и выразительности. Он часто смеялся и все время шутил, но чувствовалось, что человек этот может шутить с самым беспечным видом даже тогда, когда ему вовсе не до того.
Молодая миловидная женщина была, по-видимому, его женой. Антонина встретила своих приятелей, смеясь и ласкательно рекомендуя их:
– Бушуйчик, Буслайчик, Фита! журналисты наши!
– Да они у вас дикие совсем! – шутила хозяйка. – Товарищи, пойдем к чайному столу.
Высокий брюнет, здороваясь с молодежью, не назвал себя. На нем была хорошая пиджачная пара, крахмальная манишка.
Васька заранее предупредил своих воспитанников, что у Филадельфова бывают только поднадзорные и за знакомство с ними можно вылететь из института.
Филадельфов нигде не служил, жил неизвестно на какие средства, находился под гласным надзором, а в прошлом участвовал в знаменитом процессе «ста девяносто трех».
За столом обменивались шутками, шутил и Филадельфов. Звали его Василием Васильевичем. Он говорил весело, остроумно, иногда забавно, вызывая невольные взрывы общего смеха, и через несколько минут заставил всех слушать себя. Речь его была блестящей, остроумной импровизацией в духе статей Салтыкова-Щедрина, лилась картинно, образно, ярко, сверкая неожиданно меткой сатирой. В забавно-остроумной форме он говорил, в сущности, об очень серьезных вещах, высмеивая царя Охрияна Охрияновича и рать его татарскую, силищу жандармскую. Говорил о народе и народниках, о терроре, в успешность которого более не верил после хождения в народ.
Он осмеивал веру народнической интеллигенции в скорое пришествие русской революции, вышучивал не без скрытой боли и пережитые им самим ошибки.
– Когда мы ходили в народ, – усмехаясь, говорил Филадельфов, – то у нас относительно этой самой – прости господи!.. – скорой революции такой был расчет: ведь каждый человек может распропагандировать, ну, хоть трех человек? Конечно! А из этих троих каждый тоже троих может? Может! Таким образом, по нашим вычислениям выходило, что не более как в три года можно просветить всю Россию и поднять революцию. Хе-хе-хе!
– Вы ходили в народ? – с любопытством спросил Вукол.
– Ходил.
– Ну как вы это делали? С чего начали?
– Очень просто: пошел на толчок, купил поддевку, рубаху, сапоги, надел все это на себя и пошел!
– Интересно! – завистливо волновались «журналисты».
Филадельфов рассмеялся.
– Да! Но тут-то и обнаружилось наше незнание народа и даже незнание самих себя! Мы решили прежде всего освободить мужика от веры в бога. И действительно отчасти создали таких мужиков. Но что же оказалось? – Он помолчал и вдруг страстно и убежденно крикнул: – Нет хуже, нет гаже скороспелых беспринципных полузнаек – невежественных мужиков, не верящих в бога! Расчет наш оказался неверен: революцию в три года не создашь!
Филадельфов не верил теперь и в террор: он проповедовал медленную просветительную работу, работу сельского учителя, насаждение хоть какой-нибудь культуры.
Смех его был напоен тайной горечью, он более не сидел за столом – ходил по комнате и говорил в состоянии страстного подъема.
Такому человеку нужна была трибуна, широкое поле, с которого голос его должен был бы раздаваться на всю Россию, но, находясь чуть не под домашним арестом, он рад был говорить хоть потихоньку дома, перед зеленой молодежью, в надежде, что, быть может, это маленькое дело даст когда-нибудь свои плоды. В суждениях его было много верного понимания действительности. Это был из немногих тогда людей, одаренных чутьем жизни, способных угадывать события.
Но он говорил не с трибуны, и перед ним не было площади, наполненной народом. Слушали его Клим, Вукол и Фита, и только для них лились его яркие речи.
С пылающим сердцем и горящими глазами юноши переживали незабываемые для них минуты.
Речь Филадельфова заняла почти весь вечер. Когда он кончил, с побледневшего лица его еще некоторое время не сходило вдохновенное выражение. Потом оно ушло, и перед ними был опять внешне веселый человек с некрасивым лицом, то и дело менявшим многочисленные оттенки иронии, грусти.
– Вы сегодня были в особенном ударе, Василий Васильич! – сказал брюнет с крахмальной грудью.
Филадельфов засмеялся.
– Ах, Александр Иваныч! такой уж я, видно, человек непутевый: другой, если заговорит об умном, то и лицо сделает умное, – тут он внезапно изменил лицо, – а я вот говорю об умном, а рожа глупая!
Все смеялись.
Он вздохнул и сказал задушевно:
– Иногда, когда никого в доме нет, лежишь один в комнате – рождаются мысли и самого тебя захватывают: приятно ведь, когда голова хорошо работает!.. Откуда-то все это приходит, а потом исчезает. Кто-нибудь войдет, заговорит – и течение мысли изменяется. Да, дорогие друзья, революция, конечно, будет, но не так скоро: предстоит длительная подготовка, саперная работа, затяжная борьба.
Ему стали возражать Солдатов и Александр Иваныч. Оба были сторонниками террора. Незаметно их спор перешел в область науки и теории, мало знакомую юнцам. Многое в серьезной беседе, в которой принимали участие и обе женщины, было им непонятно.
Наконец, заметив, как беспомощно они хлопают глазами, Филадельфов оборвал спор забавной шуткой и неожиданно снял с подоконника большую концертную гармонь.
– Довольно умных разговорчиков! Лучше я вам сыграю что-нибудь!
Он взял тягучий аккорд: прекрасный инструмент звучал, как фисгармония, двухрядные клавиши были с полутонами, Филадельфов заиграл что-то веселое и неожиданно запел:
Жил-был Саша —
Тер-ро-рист!..
И, залившись веселым смехом, стукнул брюнета по коленке.
– Ведь это про вас песенка-то, Александр Иваныч! Сам сложил!
Серьезный, молчаливый «террорист» вдруг добродушно улыбнулся.
– Ну, не буду, боюсь рассердить! Оставайтесь в мыслях террористом, бог с вами! Лучше я из оперы вам что-нибудь!..
Был уже поздний час, когда гости, очарованные хозяином, гурьбой поднялись уходить.
Провожая их, в передней Филадельфов вдруг хлопнул Клима по плечу:
– А ведь я читал ваши стихи! – живо вскричал он, как будто только что вспомнил об этом. – По-моему, у вас есть способность! Ну если не лира, так хоть цитра, что ли! Вы продолжайте, ей-богу! Может быть, что-нибудь и выйдет! Только знаете что? Не пишите грустных стихов! А? Ну их, и без них тошно! Ну, под Некрасова – туда-сюда, а вот у вас есть под Надсона: «Ах, не рыдайте вы, струны звенящие»! Дребезжащие! Окаящие! Ну их! Свое что-нибудь напишите! Только вы не сердитесь за эти слова: я – от души! Не будете? Ну, ладно! Так заходите ко мне на огонек, чайку попить!
На углу они все разошлись в разные стороны и долго путали следы, желая сбить с толку шпиков, уверенные, что те следят за ними.
Заметив слежку за квартирой Солдатова, компания стала собираться у «графа», в его романтическом «палаццо», в пустынной комнате с венецианскими окнами. В эту комнату собирались они уже для более серьезного чтения, руководить которым приходил тот самый Александр Иваныч, «террорист», с которым они познакомились у Филадельфова.
Чтения у «графа» происходили раз в неделю.
«Террорист» был знатоком политической экономии, начетчиком этой науки, знал ее досконально, бесконечно разбираясь в сложных нитях форм ценности и терпеливо стараясь втолковать слушателям хотя бы прибавочную стоимость. Но тяжелый научный язык, состоявший наполовину из иностранных слов, трудно давался: «Александр» останавливался по нескольку раз на странице для длинных объяснений, разговоров и споров, в этих-то отступлениях от чтения и заключалось самое интересное.
Иногда бывали у Филадельфова, но там не происходило чтений: ребята слушали его блестящие импровизации и в конце концов догадались, что это были его лекции для них.
Знакомство с Филадельфовым открыло им двери на общие собрания молодежи, где можно было встретить много молодых людей из других учебных заведений, в том числе и бывших студентов.
Довольно часто в течение зимы устраивались многолюдные вечеринки с буфетом и танцами, с литературно-вокальным отделением. Вход на такие вечеринки был платный. Устраивались они в чьей-нибудь большой квартире, которую иногда просто снимали на один вечер. На таких вечерах было шумно, людно, весело. Пели хором излюбленные песни: «Сижу за решеткой» или «Затрубила труба» и прочее. Песни большей частью были невеселые, иногда жуткие, но настроение всегда приподнятое. Декламировали революционные стихи вроде знаменитого «Белого покрывала». Все это настраивало на героический тон. Почти всегда делали сбор денег «на заключенных» или «ссыльных».
«Тройка» окунулась в жизнь довольно шумную и деятельную. Иногда бывали в театре на все еще продолжавшихся гастролях Андреева-Бурлака. Домашняя жизнь по-прежнему наполнялась общим чтением в прежнем духе, кроме того, выпущен был второй номер ученического подпольного журнала.