И к нему чутким ухом приляжет —
И утес-великан все, что думал Степан,
Все тому смельчаку перескажет!
На последнем слове Фита развернул такую бесконечно нарастающую ноту, что казалось – монастырская колокольня валится.
Когда бас умолк, под звон гитары залился легкомысленный тенорок «графа»:
Наша жизнь коротка – все уносит с собою,
Наша юность, друзья, пронесется стрелою!
Несколько молодых голосов и вместе с ними чей-то явно пожилой, хриповатый, алкоголический, но сильный голос подхватили припев:
Проведемте ж, друзья, эту ночь веселей!
Когда Вукол вошел в прихожую, пирушка была, по-видимому, в самом разгаре: в комнате собралось человек десять, было густо накурено, на столе виднелись бутылки, чай и закуска. Сквозь табачный дым, тускло просвеченный маленькой керосиновой лампой, все казалось фантастичным. Под аркой стоял Андреев-Бурлак, без пиджака, с расстегнутым воротом рубашки, и с чувством декламировал монолог городничего из «Ревизора»:
– «…Найдется щелкопер, бумагомарака – в комедию тебя вставит!..»
Бульдожья физиономия артиста изображала теперь полное исступление и ужас старого мошенника. Что-то общее с лицом директора Нурминского показалось Вуколу в этом исказившемся лице. Грянул общий хохот слушателей.
Елизар с нетерпением ждал возвращения старшего сына на летние каникулы. Почти год прошел, как не виделись. В журнале «Нива», которым делился с ним Амос Челяк, понравился ему рассказ писателя Каразина «Старый Джулдаш и его сын Мемет», где описывалось, как город погубил красавца Мемета и как плакал над его безвестной могилой старый Джулдаш: «Слышишь ли ты меня, голубь мой?» Плакал Елизар, читая рассказ, который казался ему хорошим – потому что, читая, он воображал себя Джулдашем, и его длинные, трогательные письма сыну начинались теперь нежными словами «голубь мой!»
Захваченный городской жизнью, сын ответил не тотчас, извинялся, что и сам не заметил, как прошло время за учением и чтением; поделился впечатлениями своей жизни, писал о товарищах, о новых книгах и об актере Андрееве-Бурлаке, которого видел на представлении пьесы «Ревизор». Но обидным казалось отцу, что, попав в большой и богатый город, сын предпочитает ходить по театрам, вместо того чтобы ответить на его письма; забыл, видно, каково стало жить «старому Джулдашу» в приволжской ложбине среди безбрежных, извечно пустынных степей, между людей, никогда не видавших театра и не знавших, что значит хорошая книга. Впервые почувствовал свое одиночество Елизар. Сильно уменьшились его заработки, сократились заказы, только и было дела, что писал копии старых икон раскольникам-старообрядцам да занимался кое-каким ремонтом на бывшей неулыбовской мельнице.
Вся надежда была на Вукола: кончит учение, получит учительское место, Елизар переселится к нему, а там, смотришь, и младший птенчик подрастет, по дорожке брата пойдет.
Наконец пришло письмо: сдал Вукол экзамены, перешел на второй курс. И день приезда обозначил.
С вечерним поездом, когда еще майское солнце не успело закатиться за край зеленой степи, приехал Вукол. Подкатила бричка ямщиков Романевых к самой двери Елизаровой избушки.
– Приехал! – раньше всех закричал тринадцатилетний Вовка, только что окончивший сельскую школу. Похож был на брата, крепышом рос, альтом говорил, а когда задумывался и хмурил белесые брови, на самой середине большого лба звезда обозначалась. Смеялся заразительно – всем от его смеха весело становилось.
Отворилась дверь, словно из земли вырос Вукол – высокий, худой, широкоплечий, с бледным красивым лицом.
– Здравствуйте!
Отец, обнимая сына, неожиданно заплакал. Из чистой половины выбежала Марья Матвеевна – кинулась сыну на шею.
В чистой половине самовар на столе, яйца всмятку и прочая закуска. Ждали редкого гостя.
Всей семьей сели вокруг стола. И Вовка тут же, смотрит на брата сияющими глазами: Вукол – образец для подражания.
– Похудел ты в городу-то! – жалостно говорит мать. – Кормят, видно, плохо? Часто ли в баню-то ходишь?
– Ну, зато – с победой? – спрашивает Елизар.
– Конечно! – весело смеется Вукол, решивший ничего не говорить о разговоре с директором. – Десять рублей пособия получил за прилежание и успехи! Книжек привез!
Елизар рассматривает книги, напялив на переносье очки в медной оправе: роман «Что делать? «, «Письма Миртова», стихи Некрасова и подпольная литература: «Процесс 1 марта», «Хитрая механика», сказки Льва Толстого для народа.
– А ты пей чай-то! – прерывает мать книжные разговоры. – Проголодался небось? Закусывай!
Через час, когда мать и Вовка легли спать, отец и сын перешли в «мастерскую» и долго еще разговаривали вполголоса, чтобы не разбудить спящих.
Вукол рассказывал об институте, об учителях и директоре, о своих товарищах, о Филадельфове и о знаменитом актере Андрееве-Бурлаке.
– Ну да, конечно, театр – великое дело, ежели играют хорошие артисты! Я это понимаю, а написал тебе тогда в письме попреки сгоряча, несправедливо, сам сознаю. С горя это, сынок! Жизнь стала тяжелее, обедняли все! За счет бедного народа городские миллионщики сундуки золотом набивают! Вот и обидно! Земля теперь не только у помещиков – старинных наших врагов: мужик ослабел, последнюю свою надельную землишку в аренду купцу-землевладельцу сдает и сам же к нему в батраки поступает. Вот, думали мы с тобой прежде, что царя убили помещики за освобождение крепостных, а теперь видим, что и к купцу народ в кабалу идет!
Вукол с жаром рассказывал о том, что говорил Филадельфов в своих замечательных речах, и о том, какие книги читает их кружок. Теперь ясно, что подпольные люди хотят просветить народ и если не теперь, то в будущем непременно поднять его на помещиков и капиталистов, чтобы построить новую, справедливую жизнь. Это лучшие люди нашей страны, вся учащаяся молодежь с ними.
– Сочувствую им и я! – закончил Вукол свои рассказы.
Елизар слушал с большим вниманием.
– Все это хорошо! – сказал он раздумчиво. – Слава богу, что там, в городских слоях, что-то начинается, но возможно ли это и когда еще будет, да и будет ли когда-нибудь? Народ наш темен и дик! Знаю я крестьян, знаю и рабочих людей: мало у нас просвещенных голов – вот в чем горе.
– Все это будет! – с пламенной верой говорил Вукол. – Не скоро, может быть, но будет непременно!
– Здорово тебя там настроили! – в раздумье присматриваясь к сыну, говорил Елизар. – Вижу, конечно, я ведь и сам тебя на эту дорогу поставил, но, смотри, сынок, береги свою голову: опасный это путь!
Вукол стал уверять отца, что опасности пока еще нет никакой: ведь он со своими товарищами пока еще только знаний набирается, чтобы было с чем идти в деревню на учительское дело.
В этот вечер Елизар больше слушал сына, чем говорил сам: не ожидал, чтобы Вукол сразу пошел по прямой линии к будущей революции, почти что мимо института.
– Ну, ты устал с дороги, ложись-ка, а я пока что ваши подпольные листочки почитаю… Посмотрим!
Елизар вздохнул, надел свои медные очки и погрузился в чтение.
Утром за чаем он при всех рассказал, какой ему сон приснился:
– Будто бы площадь какая-то и вся она народу полна, а среди площади помост устроен такой, как, бывало, устраивали, когда на «кобыле» кнутом казнили! Палач стоит в красной рубахе, но только в руке у него не кнут, а топор. Вдруг весь народ закричал: «Ведут! ведут!» Смотрю: ведут на эшафот приговоренного к смертной казни. Взошел он, народу кланяется, говорит что-то неслышное… лицо молодое, бледное… вглядываюсь, а это – ты! Палач толкнул тебя к плахе, и ты стал на колени и голову на плаху положил, а он в обе руки топор взял, напружился и занес его над тобой!.. Тут я проснулся.
– Дурной сон! – заметила Марья Матвеевна. – Не надо бы и рассказывать-то!
– Это ты нелегальщины начитался на ночь, – с улыбкой заметил сын. – Не следует ее на ночь читать!
– И то правда! Я вчера-таки долго брошюры эти читал: про Желябова да про Софью Перовскую. Герои-то они герои, а все-таки, по моему разумению, облегчения народу не получилось!
– А ты лучше «Что делать?» прочитай: для тебя привез – в ходу эта книга!
– Прочитать-то я прочитаю, найду время, а только ты этот сон мой намотай себе на ус!
Недели две Вукол отдыхал от ученых трудов своих: помогал отцу в иконописном художестве, тер краски на большом полированном камне, похожем на палитру, загрунтовывал кипарисовые доски для мрачных раскольничьих икон, в то же время порицая отцовскую деятельность. К чему поддерживать народное суеверие?
Елизар смеялся:
– Ничего! Не в том сила, что кобыла сива: ты разгляди – ведь это древнее художество, а суеверие само отпадет в свое время!
По вечерам Елизар читал привезенные сыном книги, рассуждая о значении Чернышевского:
– Вот и не подпольная книга, а как она человека приподнимает!
В оживленных беседах они казались скорее товарищами, чем людьми разного возраста. Подпольные брошюры интересовали Елизара и вместе с тем возбуждали страх за судьбу сына.
– Не держи ты на виду этот порох, спрячь куда-нибудь подальше: ведь неровен час – вдруг становой нагрянет, либо жандармы – пропадешь, как вошь в табаке!
Но юноша смеялся над стариком:
– А вот я на Троицу в Займище уеду: там никакого начальства нет!
Мать слушала эти разговоры с тревогой; подолгу, молча и любовно смотрела грустными глазами на выросшего сына, как будто не могла наглядеться.
Вовка слушал с волнением и восторгом.
Накануне Троицы – праздника вполне языческого – Вукол встал рано, чтобы не пропустить почтаря, с которым и прежде ездил в Займище.
В доме все еще спали, только Марья Матвеевна, разбудив сына, пошла доить корову.
Вукол вышел из дому, прислушался: вдалеке, на другом конце села, уже звякал колокольчик почты, становясь все ближе, и вдруг умолк. Тогда Вукол пошел ему навстречу на широкую, главную, улицу села, но едва вышел из Юрловки, как увидел многочисленную толпу народа, запрудившую улицу… Толпа, увеличиваясь от бегущих к ней со всех сторон людей, остановилась, не давая проезда ни почте, ни телеге, запряженной парой лошадей. Около телеги стояло несколько десятников с бляхами на груди и урядник на плотном пегом коне.