К телеге подвели высокого широкоплечего парня без шапки, в белой рубахе, с черными волосами «в кружало», с торчащими врозь ушами, с бледным безусым лицом. На ногах его, обутых в высокие кожаные сапоги, звенели кандалы, волочившиеся по земле.
Остановившись у телеги, арестант встал на колени и поклонился народу в землю, загремев цепями. Когда, поднимаясь с колен, выпрямился, тихо сказав «простите», Вукол невольно вскрикнул:
– Таторка!..
Сомнений не было: уже по одним оттопыренным ушам он узнал возмужавшего товарища своих детских игр.
Протолкавшись к почтовой тележке, где уже сидел старик почтальон, известный ему с детства, а на козлах – Степан Романев, его школьный товарищ, Вукол спросил Степана:
– Что сделал Таторка?
Ямщик передернул плечами и отвечал неохотно:
– Караульщика вчерась ночью зарезал досмерти – хотел торговую лавку ограбить!
Убийцу посадили в телегу, рядом с ним сели двое понятых, и в сопровождении урядника шагом двинулись вдоль села к железнодорожной станции: арестованного отправляли в город.
Толпа зашевелилась: часть ее двинулась за телегой, другая стала расходиться по домам.
– Улица довела, безотцовщина! – сказал почтальон. – Да и порода такая: в старые годы бабушка этого Мандрыгина Таторки атаманшей была, на большой дороге купецкие обозы разбивала – верхом впереди шайки ехала, свирепая женщина была. А отец его Мандрыга по приговору общества в Сибирь сослан на поселение. «Ну, помни!» – скажет он, бывало, если кто ему согрубит, а потом, смотришь – у кабака при всех лошадь своего врага ножом зарежет. Остался мальчонка при матери, досмотру не было, а кровь-то разбойничья…
Вукол вскочил в экипаж и сел рядом с почтальоном. Улица очистилась от народа, Степан ударил по лошадям, и бричка покатилась по давно знакомой Вуколу дороге: кругом степь, по бокам мягкой дороги зреющие хлеба – рожь, пшеница, овсы, речка Тростянка, заросшая у берегов камышами, и узорчатые, туманные, влекущие к себе «мари» на горизонте.
Приехал Вукол в Займище в самый разгар покоса, к вечеру предпраздничного дня, когда деревня вернулась с полевых работ, отмылась от пыли и вся была на улице. Бабы сидели с рукодельем на лужайке около изб и на завалинках. Бегали вперегонки маленькие ребятишки. Взрослые уже убрались по домашнему хозяйству и готовились к предстоящему празднику.
Слез с почтовой таратайки, как и в прежние годы, около дедовой избы, крепко сохранявшей свой прежний вид. В окне мелькнул Лавр в кумачовой рубахе. Когда Вукол вошел в избу, его встретили Лавр и Паша.
– Узнаешь свою подругу-то? – ухмыляясь, спросил Лавр.
Паша, подавая Вуколу руку, улыбалась приветливо, сказала просто:
– Здравствуй, Вукоша! Где уж, чай, узнать? Я тоже не узнала бы: оба мы втепоры пузырями были, а вот – как есть все помню: и как домового встретили и пожар у Оферовых! Всё! А ты?
– Помню и я! А тебя помню – в сарафанчике синем…
– Как родные росли, а теперь и впрямь родными стали! Ну, садись за стол, гость будешь.
– Ждали мы тебя, ждали, да уж и жданки-то все съели! – посетовал Лавр.
После ужина Лавр и Вукол легли спать на дворе, в телеге, застланной сеном, как и год назад, когда Вукол уезжал.
Проговорили всю ночь до рассвета, рассказывая друг другу каждый о своей жизни.
Лавра мало занимали политические и религиозные вопросы, которых Вукол не мог не затронуть в своем рассказе о городе и о своем ученье. Лавр был человеком земли во всех смыслах, настоящий крестьянин, с деловым и трезвым умом. Бог у него был все тот же земледельческий, хозяйственный, с каким прожил свою жизнь дед Матвей. Лавр, правда, тоже, подобно деду, не любил попов за жадность, хотя ту же жадность и скупость одобрял в мужике.
Царем еще меньше интересовался, но считал, что царь существует для порядка, а порядок он считал первым делом во всяком хозяйстве.
Оживился Лаврентий и стал серьезнее слушать рассуждения друга только тогда, когда тот заговорил о земле и помещиках. Но и тут его взгляды и верования оказались целиком воспринятыми от деда, главное верование которого заключалось в том, что «у помещиков когда-нибудь землю отберут». Лавр допускал, что это может случиться, но в таком отдаленном будущем, что теперь о фантазиях Вукола не только говорить, но и думать не хотел.
– Да ведь, кстати сказать, – добавил он с усмешкой, – у нас по всей округе давно уж нет ни одного помещика, а казенная земля сдана в аренду купцам-миллионщикам.
Тут Лавр стал жаловаться на мужицкое малоземелье: многие совсем побросали надельную землю и ушли в город: одни на чугунке работают, другие, не бросая надела, успевают на том берегу в каменоломнях работать.
– Как же теперь – чья земля-то будет? – спрашивал он племянника. – Кто тут виноват?
– Сразу все не расскажешь, трудный вопрос! – уклонился Вукол. – Я вот с собой книжки хорошие привез!
– Что же в этих книгах – и про землю есть?
– Есть и про землю. Почитай-ка!
– Какие уж мы, мужики, чтецы? За хрестьянством и читать и писать почти что разучились!
– Завтра по праздничному делу соберется к твоей избе хоровод: я, пожалуй, почитаю, а теперь спать пора!
В деревне перекликались петухи. Потянуло предутренним ветерком. Чуть брезжил рассвет.
На другой день Вукол, подобно солдату, приехавшему на побывку, в сопровождении Лавра обошел с визитами всю свою многочисленную родню и рассказывал, каково живется в городе ученому человеку.
После праздничного раннего обеда, когда все выспались, к избе Лавра по деревенскому обычаю собрался хоровод. Бабы сели в кружок на траве с веретенами, с пряжей, с мотками и клубками ниток. Пришли Ондревна, Настя и еще три тетки Вукола, похожие одна на другую, с сухими, морщинистыми лицами. Было много девок и парней, даже Яфим пришел. Наконец, стал у бочки с водой Иван Листратов – чернобородый великан в красной рубахе и плисовых шароварах – известный шутник, зубоскал и сказочник. Всем было известно, что Вукол будет «из книги читать», как студент Кирилка, который еще пока не приехал из Питера.
Вукол вышел с несколькими книжками.
– А ну-ка, почитай нам! – открыл заседание Лаврентий.
Вукол, скрывая волнение, не решился сразу выступить с приготовленной «нелегальщиной»: для начала прочел отрывок из «Майской ночи» Гоголя и неожиданно провалил его, прочитав кокетничанье Оксаны с зеркалом.
Благочестивые тетки, сжав губы, всем своим видом показали, что считают Гоголя неприличным. Не дочитав отрывка, Вукол раскрыл Некрасова. Но с Некрасовым вышло еще хуже: слушателям стало скучно.
– Это мы и без книги знаем, нашу-то жизнь! – послышалось со всех сторон. – Нет у тебя чего позанятнее? Ну, хоть сказку какую посмешнее! У нас вон Иван Листратов и без книги зачнет сказки рассказывать – животики надорвешь!
– Сказку вам? – рассердился Вукол. – Ну хорошо, есть и сказка!
И прочел сказку Льва Толстого «Иван-дурак».
Сказка неожиданно для чтеца имела успех.
– Э, да Ванька-то совсем и не дурак! Вот это гоже! Это да! это по-нашему! Валяй ищо!
Вукол ободрился и читал маленькие книжонки издания «Посредник» до наступления вечера.
Солнце стало опускаться за верхушками Дубровы, по зеленому лугу улицы от изб протянулись чудовищно длинные тени. Слушатели вошли во вкус.
Тогда Вукол расхрабрился и за один присест отхватил «Хитрую механику».
Известно, что агитационная популярная вещица эта не имела никаких художественных достоинств. По языку она казалась Вуколу плохой подделкой под народный язык, он сильно боялся провала «Механики», но прочитал ее ради опыта.
Вышло как раз наоборот: в глазах слушателей «Хитрая механика» оказалась дельной книгой, затронувшей насущные экономические, наболевшие интересы: плевать, как там написано, складно или нескладно, – лишь бы понятно, а «Хитрую механику» нетрудно было понять. Впечатление было ошеломляющее: написать так смело, так открыто, так резко о несправедливом и бесчестном обирании народа! Начались расспросы, откуда Вукол взял такую «сильную» книгу.
– На толчке купил, – отвечал Вукол, заранее приготовив ответ.
– Ишь ты! – простодушно дивились слушатели.
Долго шумел оживленный, содержательный и очень интересный для Вукола общий разговор: все высказывались откровенно и безбоязненно: в деревне не было ни урядника, ни помещика, ни какого-либо другого «доносчика». Все были свои, и чтец тоже свой – внучонок деда Матвея, сын уважаемого всей округой Елизара, половина деревни приходилась родней чтецу, а все остальные знали его с пеленок.
Только когда уже расходились по домам, в сумерках, Иван Листратов, все время молча слушавший, облокотясь на бочку, иронически усмехнулся в свою черную курчавую бороду и пробормотал как бы про себя, ни к кому не обращаясь и тоже уходя от избы Лаврентия:
– Тоже! На базаре, слышь, купил? Гм! Нет, это не то… это – оттуда! – И он кивнул куда-то вбок своей большой головой, выразительно подмигнув лукавым цыганским глазом. – Это от тех! В случае чего – за такое чтение не похвалют!
Через две недели, – Вукол читал за это время еще раза два, – приехал Кирилл и в тот же день пришел к нему «познакомиться поближе и позвать к себе».
– Слышал я о ваших литературных чтениях! – улыбаясь, сказал он, крепко сжимая руку Вукола. – Давно вас знаю и вашего отца знал: думаю, что нам с вами есть о чем поговорить, – я ведь тоже пробовал устраивать чтения, подобные вашим, давайте вместе будем продолжать… Не нужны вам книги? Я кое-что привез с собой, кроме того, у моего брата имеется небольшая библиотечка, получаем газеты, журналы – могу поделиться.
С этого времени перед вечером каждого предпраздничного дня в течение лета к высокому крыльцу зажиточного дома Павла Листратова собиралось почти все население маленькой деревушки. Читали Вукол и Кирилл, сменяя друг друга. Вукол был хорошим чтецом, а Кирилл старался его перешибить: голос у него зычный обнаружился. Павел по-прежнему «сочувствовал», но на собраниях не показывался.