Чтения и разговоры молодых своих просветителей, понюхавших высшего образования, деревня слушала охотно и внимательно, но оба они чувствовали, что все, о чем они читали и говорили, казалось ей чем-то отвлеченным, посторонним, несерьезным и как бы не обязательным для нее. Народ как будто с легким удивлением созерцал эту новую молодежь, из которой уже никто не будет землю пахать, молодежь, уходящую от деревенской земли к каменной жизни города.
Все, что они говорили в пользу и защиту деревни и что так горячо проповедовали, ей казалось только свойствами их молодости, – и еще неизвестно было, что из них выйдет впоследствии.
Деревне казалось еще, что уж если они так горячатся и если, кроме них, в городах есть еще такие же, постарше этих, набольшие, то, может быть, действительно все они, вроде добровольных ходоков, когда-нибудь и добьются для «черного народа» какого-нибудь облегчения, которое кто-то даст народу. Сам же народ что-либо делать для себя не собирался.
Представители будущей интеллигенции от крестьянского класса – Кирилл и Вукол – ясно почувствовали, что, несмотря на кровную связь с ними и личные симпатии к ним, как к людям близким, деревня и не думает о каком-либо «бунте» или вооруженном восстании.
Инстинктивно она глубже и серьезнее их относилась к будущей революции, зная, что в случае неуспеха будет расплачиваться народная многомиллионная масса и что поэтому не так-то уж легко ей сдвинуться с места. Тем не менее новые, непривычные мысли невольно застревали в мозгу, западали в душу. Кирилл и Вукол были увлечены даже тем поверхностным, но несомненным успехом, который улыбнулся их выступлениям перед родной деревней, под открытым небом, без вмешательства полицейских властей и цензуры.
Расставаясь в конце лета, давно уже сошедшись на «ты», Кирилл и Вукол условились установить между собой деловые сношения: Кирилл обещал присылать этой же зимой Вуколу из Петербурга с надежными попутчиками подпольную литературу для снабжения ею деревень знакомого им приволжского района, пользуясь теми связями, которые они предполагали установить.
Прошел еще год.
В городе стало неспокойно: почти каждый день во все поволжские города прибывали целые партии рабочей и учащейся молодежи, высланной из столиц, где происходили волнения в университетах и даже уличные демонстрации по поводу репрессий правительства. Кирилл был выслан сюда же. Не до пропаганды среди крестьян стало ему и Вуколу. Посланная с «попутчиком» литература не попала в руки Буслаева, провалилась. В местных учебных заведениях, в том числе и в институте, свирепствовали репрессии.
«Граф», Вукол, Клим и Фита были в числе многих навсегда исключены из института, а самый институт прекратил свое существование.
Солдатов, хотя и успел кончить курс, был лишен права вести педагогическую деятельность и уехал из города вместе с Антониной. Товарища Александра арестовали, Филадельфов принужден был принять место начальника маленькой железнодорожной станции, забытой богом и людьми, среди киргизских степей, где он мог видеть только полудиких кочевников, не знавших русского языка: для чахоточного агитатора это было не только ссылкой, но и пыткой.
Клим, Вукол и Фита временно приютились в бесплатном «палаццо» «графа», который продолжал занимать его. Жили впроголодь, на положении людей «без определенных занятий».
«Граф» отыскал в «Сборнике программ» адрес оригинального учебного заведения, куда при очень легком экзамене всех принимали на стипендию: последнее условие привело его к мысли не искать никаких занятий, а весь текущий год готовиться туда.
Остальные каждое утро писали прошения во всевозможные канцелярии о приеме на службу, но всюду получали отказ.
Выходя из дому, они шли некоторое время вместе.
– Идем на промысел ужасный! – мрачно декламировал Клим, а когда расходились в разные стороны около массива строящегося собора.
Фита отвечал ему не менее напыщенно:
– Но ясны спящие громады!
Однажды в пасмурный осенний день все трое шли по тротуару захолустной улицы. На углу Клим мрачно повернул к подъезду Казенной палаты.
– Толчение воды в ступе! – со вздохом сказал Фита. – Без протекции нигде не примут.
Вдруг Вукол просиял:
– Зайдем сейчас к другу нашему, Тарасу! У тебя хороший бас, у меня скрипка!..
Маэстро оказался дома и тотчас же принял бывших своих учеников. Он сидел в чистеньком зальце небольшой квартирки, перебирая клавиши фисгармонии.
Тарас повернул к ним свое типично украинское лицо с коротко остриженной головой и отпущенным чубом на макушке: он похож был на удельного князя Святослава из учебника русской истории Иловайского.
– Що? – спросил он иронически. – Говорил я вам – може, не учительство, а голос и скрипка хлебом вашим будут? Так оно и случилось! Молоко на губах не обсохло, а туда же, в политику полезли! Вот вам и политика! Сколько вас теперь без хлеба сидит?
Он подумал, покрутил длинный ус и продолжал, смягчаясь:
– Мабуть, взять одного в хор, а другого помощником? Так ведь духовное пение плохо знаете… А не взять – будущего лишитесь! У обоих есть будущее! Ну, так и быть – приходите на спевку!.. Оклады у нас небольшие, прежде погляжу на вас, а там видно буде. Жалованье на первый месяц по пятнадцати рублей.
– Тарас Яковлевич! – взмолились бывшие ученики. – Как прокормиться на такое жалованье?
– Не от меня зависит! Средства мне выдаются маленькие. Ну, там доходов еще будет столько же! Зато у вас будущее! Иначе будущее насмарку! Политика теперь на убыль пошла, ежели завязнете в ней, для музыкальной учебы время упустите. Вот был у нас в хоре певец – Ильин, из семинаристов – десятерых один стоил – вот голос! Ему бы учиться да на сцену поступить, а он политикой увлекся, годы-то и ушли: голос запустил, вот теперь приехал: из семинарии, оказывается, выгнали, из университета – тоже… Смотрите, как бы и с вами того же не было – учиться надо смолоду, да не чему попало, а к чему способность есть!
Так поступили Вукол и Фита неожиданно для себя в архиерейский хор.
Возвращаясь домой, в прихожей увидели «графа», провожавшего посетителя необыкновенной наружности: это был статный мужчина лет тридцати, высокого роста, худощавый и стройный, с красивым иконописным лицом, с черной бородой, с закинутыми назад черными кудрями до плеч, одетый барином, в коротком осеннем пальто и мягкой шляпе. Матово-бледное лицо его было сурово, а голос, когда он, уходя, говорил, стараясь сдерживать его звучность, все же звучал, как басовые струны рояля.
«Граф», кивая на дверь, сказал:
– Вот голос, каких немного в Европе! Это – Ильин, бывший студент Московского университета, откуда, конечно, был исключен в свое время. Я с ним встречался на Урале, в земледельческой коммуне, которая теперь закрыта. Ильин только что приехал оттуда. В деревне, бывало, зимой ходил в ватном пиджаке и валенках – по праздникам с мужиками водку пил, а теперь смотрите, как важно выглядит. Он и в Москве был популярен: со всеми знаменитыми писателями знаком из-за этой коммуны. Вот бы стихи нашего Клима ему показать.
– Наружность романтическая! – заметил Вукол. – Таким я представляю себе тургеневского Рудина.
– Да и судьба его рудинская, а пожалуй, и натура: говорит и поет хорошо, а в жизни – неудачник!
В дверях показался рыжий Кирилл Листратов, заменивший студенческую форму обыкновенным пальто.
– Встретил Ильина! У кого это он был здесь?
– У меня, по делу! – буркнул «граф». – Да что мы из-за него, что ли, стоим здесь? Войдите, пожалуйста, в «палаццо»!
Войдя, Кирилл спросил:
– Где Клим? Я хочу его стихи Ильину показать. Но главное, у меня есть рекомендация к адвокату Ленцу!..
– А мы, – весело сообщили Вукол и Фита, – поступили в капеллу к Тарасу!
– Значит, пусть Клим идет к Ленцу! Стихи его мне нужны сейчас же!
– Вот они, на столике лежат!
Кирилл засунул в боковой карман стихи Клима.
– Можно сказать – все устроены?
– Все! Чего нам нужно еще в такое время?
– Этот вопрос неинтересен! Интересна сама жизнь! Везде идут собрания, вечеринки, пламенные речи говорятся!..
– Кирилл, где теперь очередная вечеринка?
– В один вечер – две! На днях в колонном зале клуба концерт в пользу ссыльных, с участием Ильина, и в то же время – нелегальный вечер в моей квартире.
– Опять Ильин!
– О да! Это теперь модная знаменитость: из-за голоса в высшем обществе принят, чуть ли не у губернатора в гостях бывает, а сам под тайным надзором состоит и недавно на закрытом вечере перед рабочими с речью выступал. Горячая голова! Собственно говоря, идет не борьба, а жестокая расправа правительства с малейшими признаками жизни! Борются не с крестьянством, борются с интеллигенцией из-за ее попыток разбудить народ и очень боятся рабочих. Борются с их организованностью, борются с учащейся молодежью! Хотят вновь выполоть «плевелы»! Но выходит наоборот: даже наш обывательский город ожил. Всюду собирают деньги для арестованных, высланных и сосланных. Жизнь кипит, ребята! Не отставайте от нее! Надеюсь, все увидимся на вечеринке в моей квартире!
Он торопливо пожал всем руки и быстрыми шагами вышел.
Через несколько минут явился Клим, бледный и мрачный. Молча сел в глубокое старое кресло.
– Швах! – вздохнул он.
Ему ответили смехом; сообщили о поступлении в капеллу и о том, что Кирилл взял его стихи для Ильина, который знаком со столичными редакциями.
Клим махнул рукой.
– Не верю я ни в каких Ильиных и ни в каких редакторов!
И, вдруг вскочив, крикнул:
– Верю в одного себя! Ведь почему-нибудь говорит же тут! – Он стукнул себя в грудь. – Вот и сейчас шел сюда, а стихи сами лезут в башку! Именно вот об этом самом! Будто стоит кто-то темный за моими плечами и нашептывает такое, вроде вот этого… – Приятели не сразу заметили, что «пиит» вслед за этим заговорил только что сочиненными стихами и говорил со страстью и горечью: он побледнел, глаза его сверкали. Какая-то внутренняя сила исходила из щуплой фигурки Клима, касаясь их сердец. Неужели этот некрасивый парень с длинным носом действительно поэт?